Он худой, узкий. А нос вытянутый. Не вниз. Как-то необычно вперед. Похож на серого волка.
Сейчас стоит дрожит, никак в карман не попадет. Закурить хочет.
И так он каждый раз после конференции.
В этой больнице общие конференции стали бичом. Два раза в неделю главный врач сама проводит их. Собираются все врачи больницы.
Это называется пятиминутка. Но Наталья Филипповна — главный врач — говорит, что на эти два часа в неделю она имеет право, и никто ей не может запретить проводить их так, как она считает нужным.
Конечно, никто.
Пробовали — не получилось.
Сначала все идет нормально. Дежурные сдают дежурство. Терапевты. Хирурги. Потом кто-нибудь что-нибудь вякнет. И вот берет слово она.
И пошло!
Посещения! Почему родственники ходят не вовремя? Кто их пропускает? За это отвечает кто? Лечащий врач. Может быть, она и права.
Передачи! Не вовремя передают. Мало передают. Много передают. Передают не то, что положено. Кто виноват? И на этот раз ей не изменяет догадливость — лечащий врач.
Сведения! Это значит выходить в определенное время и сообщать родственникам о состоянии здоровья их близких. Врачи не вовремя выходят. Еще терапевты выходят, а хирургов не дождешься. Мало ли что операции! Надо их планировать так, чтобы можно было выйти к родственникам больных.
Тут уж она совсем права. Родственники должны знать про своих близких. И лучше было бы их пропускать каждый день.
У какого-то больного не сменили белье. Мы уже все знаем, кто виноват.
А в какой-то палате паутина была. Мы готовы хором сообщить, кто в этом виноват.
Дальше. Совсем развалилась санпросветработа.
Короче говоря, на час хватает, что сказать. И большой ли грех повторить это два раза в неделю?
А сегодня есть еще дополнительный материал. Сегодня жертва Олег.
Он не ведет санпросветработы. Не проводит специальных бесед в палате…
Олег слушает ее уже шесть лет, но никак не может относиться к этому спокойно. Вступает в дискуссию. А потом его трясет. Невропат, наверно.
Вообще-то после этих конференций всегда кого-нибудь трясет. Но его особенно.
Нам даже пришлось сделать так, чтобы в день конференции не было операций. Конференции в среду и субботу — дни не операционные. Конечно, нельзя нам перед операцией устраивать нервотрепку. Шеф так после этих конференций не сразу идет в отделение. Сначала передохнет где-нибудь, потом — к нам. Ну, а если надо сразу к нам — берегись.
А Олега всегда есть за что ругать. Он работник хороший, но не любит медицину, предпочитает технику. Гаечки, винтики, наркозный аппарат, приборы. С ними он может сидеть целыми днями, а если что-то не клеится, может остаться и на ночь. Как мы с больными. Впрочем, он и с больными остается на сутки, но ради аппарата — с большим удовольствием. Он много раз просил Наталью Филипповну, чтобы его сделали наркотизатором. Правильно — ему и не надо оперировать. Эта работа не для него.
Обход в палате он делает слишком долго. Потом возится с аппаратами. На операции времени почти не остается. А я между тем в операционной. В том числе и его больных оперирую. Он их с удовольствием мне отдает.
В палате он все делает правильно, обстоятельно. Но перед обходом почти стакан бехтеревки выпивает.
— Доктор, почему мне не поставили тряпку в живот, а вот ей — нас оперировали вместе, — ей поставили?
— У нее гнойный аппендицит. В животе гной. По этим тампонам гной оттекает из живота. А у вас был аппендицит без гноя.
— А вот она уже уходит домой, а мне все еще и пенициллин колют.
— Бывают воспалительные осложнения в ране. В них никто зачастую не виноват.
— Вы соседке моей разрешили ходить, а я до сих пор лежу. Можно мне тоже ходить?
— У вас же грыжа была! Ткани слабые. Рано встанете — опять грыжа будет… Этой больной вызовете невропатолога. Сотрясение мозга. Сегодня шестой день.
— Доктор, я хорошо себя чувствую. Можно ходить?
— С сотрясением мозга минимум десять дней лежать надо.
— Но у меня ничего не болит. Что вы меня зря лежать заставляете?
— Вы маляр, и я не буду давать вам советы, как лучше красить. Не понимаю. А вы в нашем деле тем более не понимаете.
Вступает в разговор еще одна больная:
— Мы здесь столько лежим, что теперь понимаем не меньше вашего.
Смешно, что говорит это она без улыбки. Еще смешнее — Олег начинает кипеть.
Нервы у него — бикфордовы шнуры. Иногда он пытается смягчить собственную напряженность — тогда пьет. И круг замыкается. Он с каждым годом становится все более напряженным. Это напряжение появилось давно. В 1940 году он окончил десятилетку и сдал экзамены в медицинский институт. А осенью он ушел в армию. В 1941 году под Вязьмой попал в окружение. Потом плен. Увезли в Германию, в лагерь для военнопленных. После освобождения из плена опять воевал. Потом медицинский институт. Потом уехал в Якутию. А после 1953 года вернулся, не знаю точно уж, в каком году.
Конечно, он немножко невропат. Но работа есть работа, и какое дело до этого главному врачу! И откуда знать это больным?
Обход продолжается.
Следующая больная спокойно улыбается. Чувствует себя хорошо. Олег тут же отходит.
— Можно мне пить томатный сок?
— Безусловно. Сделайте ей клизму. Сегодня снимем швы.
Дальше.
— Можно мне слабительное? Четыре дня стула не было.
— Мы в хирургии стараемся обходиться без слабительного. Предпочитаем клизму после операции.
— Я не люблю клизму. Я привыкла к пургену.
— Слабительное вам сейчас нельзя.
— Одну таблеточку, доктор.
— Ну давайте поторгуемся.
— Доктор, а мне домой можно?
— Лучше подождать пару дней. Увереннее пойдете.
— Здесь тяжело очень лежать. Я дома лежать буду.
— Насильно только в тюрьме держат. Я вам не советую.
— Доктор, а можете вы мне дать справку, что я нуждаюсь в постороннем уходе? Сын тогда из армии вернется.
— А вы нуждаетесь в постороннем уходе?
Следующая больная — желтая. Несмотря на полноту, черты лица немного заострившиеся.
— Так больно? А здесь, в больнице, рвота была? Здесь?
— Ой!
Красноречивый ответ.
— Все-таки придется вас оперировать. Камни в желчном пузыре у вас.
— Может, обойдется? Может, мне лучше съездить на курорт? Подлечиться. Диету строже соблюдать.
— Ну какой курорт? — Он вытащил из кармана камень, показал ей. — Вот такие в вашем пузыре. Нет у нас сейчас такого лекарства, чтобы камни эти уничтожить. Разве что царскую водку в пузырь влить.
— На курорте я окрепну, а то я сейчас сильно ослабела.
— Что же ждать, время терять? Вы просто себя хотите обмануть. Оттянуть время. Вам сейчас под шестьдесят. Будете старше. С годами ваше состояние не улучшается. Оперировать будет опаснее. Ну, подумайте. Мы вас не торопим, а насильно никто оперировать вас не будет.
Следующей больной можно выписываться.
— Будьте здоровы. Старайтесь к нам больше не попадать.
Его ругают за отсутствие санпросветработы в палатах. А это что же? Его обходы, его разговоры во время обходов — это, не санпросвет? Но это не специальные беседы для больных. За такую работу галочку в плане не поставишь.
Потом он дает наркоз. И старается этим ограничиться. Оперируют другие. Если бог не поможет — оперирует и он.
А после окончания работы начинается работа. Надо писать истории болезни. Он садится за стол и скрупулезно и подробно пишет все, что полагается. Мы не пишем все, что полагается. А он пишет. И ворчит при этом:
— Говорят: пишите короче. А чуть жалоба или того хуже — следствие, сразу лезут в истории болезни: как мы написали, все ли мы написали. И даже забывают существо жалобы или прегрешения. Нечего лицемерно призывать к коротким записям. Измените систему контроля. И глупые записи сами собой отпадут.
Ворчит он чаще всего в воздух. Ни к кому не обращаясь.
Пишет медленно и долго. Два дела одновременно он делать не может, да и не хочет. Надо закурить. Он встает. Аккуратно расправляет свой белоснежный накрахмаленный халат. Поправляет великолепно отглаженные брюки.
— Я стираю и глажу сам. В лагере всему научился. Вовсе я не считаю, что жена это сумеет сделать лучше.
Зажигает спичку о самый краешек коробка. К концу коробка обе чиркалки ровненько и полностью заштрихованы. Затем курит. Курит и думает.
Докурил. Можно продолжать работу.
Пишет.
Мы все давно уже кончили. Иногда я сажусь и помогаю ему писать.
— Олег Алексеевич! В изоляторе больной плохо!
Дописал все истории болезни его. А он еще там. Покурил. Он еще там. Пошел своих больных посмотрел. Он все еще там.
Пойду к нему.
В изоляторе бог знает что делается. Около больной капельница стоит. Из носа зонд торчит — желудок промывают. Плачущая сестра убирает клизму.
Сестра молодая. Только что пришла из училища. Еще ни к чему не привыкла. Загонял, наверное. Жить учит, работать. Теперь не дождешься его. Надо домой ехать одному. Вышел сказать, чтоб я не ждал. И сестра тут же вышла. Передохнуть.
— Тяжелая была. Я вином немного напоил. Сразу легче стало. Видишь, какая сейчас спокойная. Лежит. Блаженно улыбается. Теперь пойдет на улучшение. Я знаю.
(Как будто можно быть уж так уверенным!)
— А что с сестрой? Чего она у тебя плачет?
— Да ну их! Приходят к нам такие пушистые, круглые, пучеглазые. И считают, что все дороги перед ними открыты. Выбирай и иди. А если работать насмерть, так что думать: можно или нельзя? Как можно работать и только и думать, не что надо или не надо, а что можно или нельзя.
Чувствую, сейчас выдаст речь. Всегда так — распалится и пойдет митинговать. Говорит он, в общем, правильно, но очень уж пафосно и не по поводу. Всегда так. Вот и сейчас.
— Как можно живого человека ограничить рамками «можно» и «нельзя»? Это только сегодня утром можно и нельзя. А уже к вечеру что раньше было нельзя — стало возможным.
— Да что ты так раздухарился? Что случилось?
— Этих молодых девчонок выпускают из училища с формулами, созданными еще в девятнадцатом веке. Но ведь мыслить-то теперь надо уже по-другому. Двадцатый век! А если медики так же будут мыслить, как и раньше, что ж, пусть остаются шаманами. Но молодых зачем уродовать? Их просто напичкали целым сонмищем разных обязанностей и запретов. Ни дети, ни взрослые от лишних запретов лучше не становятся.
— Ну ладно, Олеж. Все это я уже слышал.
Он засмеялся над собственным митингом. Но не в силах сразу остановиться.
— А иначе и будет получаться, как у нас в больнице. «То положено, а это не положено», в сторону же и думать не моги.
«Положено» и «не положено» — любимые слова нашей Натальи Филипповны.
От них действительно иногда бывает невесело.