По ту сторону фронта

Мобилизация в тылу врага

Отправляясь в район Липовца, я взял с собой Перевышко (он сам просил об этом) и еще пятерых партизан. Сначала ехали верхами, но под Аношками нас обстреляли фашисты, и, хотя потерь не было, мы решили отослать лошадей обратно, а сами встали на лыжи, предусмотрительно захваченные нами.

По пути Перевышко молчал, но старался, чем мог, загладить свою вину. Переход был тяжелый, лесами, целиной, а он ехал и шел впереди, прокладывая дорогу. Когда мы, немного не доходя Волотовки, сели отдохнуть и перекурить, он, несмотря на усталость, попросился в разведку.

— Иди, — ответил я сухо.

Волотовку с трех сторон окружает лес, и северная окраина деревни выходит на самую опушку. К ней-то и подобрался Перевышко. Сначала, не выходя из кустов, присматривался, прислушивался. Тихо и пусто. Собаки не лают. Это и заставило партизана насторожиться. Мы уже знали, что, появляясь в деревне, немцы приказывают прятать собак, чтобы не лаяли. «Провинившегося» пса пристрелят без жалости, да и хозяина накажут. Фашисты думали, что собачий лай предупреждает партизан, а получалось наоборот: нас предупреждало мертвое молчание деревни… И как соответствовало это кладбищенское молчание всей их бесчеловечной политике!..

Перевышко, выжидая, наблюдал за хатой напротив — хатой нашего связного. Хлопнула дверь, заскрипел снег. Кто-то вышел во двор. Перевышко крикнул филином — это был условный знак. Ему ответили, два раза хлопнув в ладоши. Только тогда он подкрался к плетню.

— Степан, ты?

— Тише. Немцы у нас.

— А в Реутполе?

— Тоже немцы.

— А в Ковалевичах?

— Тоже. Идите в Воблачи — там нет.

И опять лесами, целиной пошли мы прямо на Воблачи. Здесь наш отряд увеличился на три человека. Комсомольский работник из Молодечненской области Шелковский, вернувшись на родину, в Свяды, начал было там подпольную работу, но попал под подозрение — пришлось скрываться. И он ушел из села и увел с собой колхозника Бриля, назначенного в Свядах старостой и решившего бежать от своей должности. Третьим был еврей Розенблюм — бывший заведующий леспромхозом, спрятанный от фашистов нашим связным Михно. Деваться ему было некуда, долго сидеть за перегородкой у Михно он не мог, а нам он был нужен, так как хорошо знал здешние леса.

Конечным пунктом похода была наша прежняя база в Ковалевичском лесу. Днем седьмого марта пришли. Все по-старому в покинутой землянке. Впрочем, покинута она была не совсем. Наученные горьким опытом, мы стали предусмотрительнее. Бывшая Ковалевичская база сохранялась на всякий случай. Сюда заходили во время своих долгих походов наши товарищи. Здесь были и стены, и крыша над головой, а самое главное — было продовольствие: картошка, зарытая от мороза в землю, соль в надежном местечке, вода в колодце, который мы сами когда-то выкопали, и даже мясо — целая замороженная туша, подвешенная на дереве, чтобы ее не растащили волки.

Мы почувствовали себя как дома. Пусть печка немного дымит, но огонь в ней горит исправно… Вот уж вода закипает в ведре, и к запаху дыма и сырости примешивается знакомый запах неизменного партизанского супа.

— Готово! Кушать подано! — смеется Перевышко, и мы достаем из карманов походные ложки, коротенькие, с нарочно обломанными черенками. Такую коротенькую ложку можно куда угодно сунуть, она нигде не мешает.

Однако наслаждаться долго отдыхом нельзя: дела не ждут. Оставив Розенблюма «домовничать», мы в тот же день, и еще засветло, отправились в Липовец: надо было спешно собирать совещание подпольщиков. Там нам сказали, что в окрестностях появилась еще какая-то группа вооруженных людей. Кто такие? Мы послали за ними связных из деревни, но случайно сами набрели на эту группу в лесу около Красавщины.

Идем и видим: дымок над кустами. Подозрительно. Подкрадываемся тихонько со всех сторон. Так и есть: человек восемь греются у костра, по одежде не немцы, да и не полицаи, но с винтовками. Кто знает, что это за люди. Мало ли было провокаций! Осторожность необходима. Держа автомат на изготовку, я крикнул:

— Руки вверх!.. Клади оружие!.. Давай одного на переговоры!

Они переполошились — вскочили, оглядываются. Но, видимо, убеждаются, что перед ними свои, и не стреляют.

— Выходи старший!

Старший назвался лейтенантом Сутужко. Раненный в начале войны, он оказался в окружении вместе с несколькими бойцами из своего взвода. Они скрывались в Таранковичской пуще, а когда командир поправился, стали искать партизан. И вот наконец нашли… К нашему отряду прибавилось еще двенадцать человек.

Тяжело приходилось нам в это время. Снегу выпало много, вьюги заметали дорогу, на санях и то едва проедешь, а мы — все пешком да пешком. Лошадей еще не было в Ковалевичском отряде. И ведь партизану не по всякой дороге можно пройти: многие деревни надо огибать стороной, утопая в сугробах. Иной раз до того устанешь за ночь, что под утро и ноги не несут. Зайдешь отдохнуть в какую-нибудь хату, перекусишь немного, сядешь прямо на пол у печки — и вот вместе с теплом наплывает на тебя непреодолимая дрема. Голова сама так и клонится, и этот деревянный твердый пол кажется лучше самого мягкого пуховика. Так бы вот и вытянулся… Но едва забудешься, хозяйка осторожно трогает за плечо:

— Вставайце!.. Вставайце, соколики!.. Уже петухи пияют!

И ты встаешь, неимоверным усилием воли расправляя плечи.

— Спасибо, хозяйка! До свиданья.

И снова идешь на мороз, в бесконечные заваленные снегом леса. И сам понимаешь, что хозяйка не может иначе: утро близится, а утром обычно появляются немцы и полицаи. Вдруг застанут! За связь с партизанами, за малейшее подозрение в этой связи убьют и ее, и всю семью и хату сожгут. Фашисты становятся все беспощаднее в своих зверствах.

И ты уходишь…

Значит, надо отдыхать в лесу или идти на базу. Как она была необходима нам в эти дни — настоящий партизанский дом!

Там дожидается тебя горячая печь, нары, на которые можно лечь и уснуть, пахнущий дымком партизанский суп.

…А в каком-нибудь километре от базы поселился филин-пугач, и почти всю ночь над лесом висело его глухое протяжное «у-гу-гу-гууу». Других этот крик пугает, недаром зовут эту птицу пугачом и ругают лешим, но для нас вопли филина связаны были с теплом, с домом, с отдыхом. Бывало, версты за три услышишь далекое «у-гу-гу» и сразу приободришься.

— Кричит наш «лесной спутник», — радостно скажет Перевышко. — Он у нас как маяк.

Действительно, в одну из метельных ночей наш филин почему-то замолчал, и мы чуть было не заблудились. Куда идти? Где дорога? Сугробы… Сугробы… Сосны, облепленные снегом, белые бугры и белые поляны — все показалось незнакомым. Никакой компас не поможет в такую ночь… А мы уж и так выбились из сил и, кажется, начали кружить. Не знаю, куда зашли бы, если бы вдруг не донесся до нас призыв «лесного спутника».

— Проснулся голубчик!.. Пошли, ребята, теперь никакая метель не страшна.

Филин тоже, должно быть, привык к нам. Сколько раз мы проходили мимо него, сколько раз грелись у костра рядом с его дуплом!.. Наверное, он таращил на нас из темноты свои желтые круглые глаза, и в конце концов наше появление перестало его беспокоить: он и встречал, и провожал нас тем же «у-гу-гу!». Но когда по соседству появлялся кто-нибудь чужой, вопли его становились глуше, отрывистей, страшней. «Уууу!.. ууу»! — пугач поднимал тревогу. Так по крайней мере нам казалось.

Одиннадцатого марта, преодолев все немецкие строгости, сошлись и съехались в Липовец представители подпольных организаций. Один будто бы отправился навестить родных, другой — на базар, третий еще какую-нибудь причину нашел: надо было обманывать подозрительность немцев. Собралось человек семнадцать.

На совещании я зачитал приказ Бати о выводе в лес советского актива. Никаких отсрочек нельзя было допускать. Из Лепеля нам сообщили, что фашисты уже составили списки «подозрительных»; одним из них в ближайшее время угрожал расстрел, другим — лагеря для военнопленных. Захватчики решили сразу уничтожить наши резервы — всех, кто может весной по «черной тропе» уйти в партизаны. И мы должны были во что бы то ни стало опередить врагов и спасти друзей.

Все время наш отряд пополнялся за счет местных жителей. Все больше и больше людей уходило в лес от фашистских насилий. А теперь пришла пора поднимать на борьбу всех, способных носить оружие, — и колхозников, и рабочих, и интеллигенцию. У них тут и дом, и семья, и, конечно, им трудно бросить все это, но выбора нет. Положение было такое, что некоторые из участников совещания не рискнули даже вернуться домой, потому что их ждал там арест. Соломонов и Колос ушли вместе с нами в лагерь. А Садовский, бывший председатель Гилянского сельсовета, хотя и вернулся к себе домой в Сорочино и даже прожил там несколько дней, но спасся от немцев только случайно.

Заканчивая последние приготовления к выходу в лес, он занимался в то же время своими хозяйственными и домашними работами. И вот однажды, сгребая солому во дворе, увидел, что через улицу к его хате направляются несколько немцев. Нетрудно было догадаться, что им нужно. Недолго думая, Садовский бросил грабли и прямиком побежал через огороды к лесу. Враги заметили его и начали стрелять, но Садовский благополучно скрылся. Жене его несколько позднее тоже удалось бежать из села. А Садовский собрал и привел к нам свою подпольную группу, 13 человек, среди которых были Тамуров, Насекин, Терешков и другие.

Самой сильной, да, пожалуй, и самой активной, была подпольная группа Чашницкого района. Во главе ее сначала стоял Соломонов, коммунист, опытный партийный работник, оставленный в тылу врага для организации борьбы с захватчиками. В начале осени его арестовали. Бургомистр Сорока и комендант полиции Тесленок хотели состряпать на него «дело», но никаких «улик» найти не могли — Соломонов был достаточно осторожен. Вызываемые свидетели не подтверждали обвинений, да и обвинения-то, очевидно, были еще не вполне ясны самим обвинителям. К тому же и фашистские прихвостни вроде Кулешова заступились за Соломонова и даже предложили взять его на поруки. Делалось это, конечно, из шкурных соображений, и позднее тот же Кулешов хвалился этим, как своей неоспоримой заслугой. Некоторое время в одной камере с Соломоновым сидел Лужин, известный нам впоследствии как старший полицай Гилянской волости. Может быть, он тогда только начинал свою карьеру, а может быть, его «подсадили» к Соломонову как испытанного уже провокатора. Как бы то ни было, его тоже допрашивали, и, возвращаясь после допросов с синяками, он жаловался на те же пытки, которым подвергался и Соломонов. Он был очень разговорчив; сочувствуя и требуя сочувствия, напрашивался на откровенность. Но Соломонов и с ним был осторожен, не проговорился, не выдал себя. В конце концов поручительство Кулешова и подобных ему было принято: Соломонова выпустили, но установили за ним строгий надзор и обязали безвыездно жить в Чашниках и регулярно регистрироваться в комендатуре.

Все дела подпольной организации после ареста Соломонова перешли к Колосу, о котором я уже упоминал. Колос жил в Гилях, а в Чашниках он нашел своего старого друга, который состоял в одной организации с Соломоновым и был одним из самых активных ее участников. Несколько слов о нем.

Николай Тимощенко, человек беспартийный, учительствовал в гилянской школе и оттуда в 1939 году был призван в армию. Участвовал в боях с первого дня войны; раненный в ногу, остался на поле боя. Крестьяне подобрали советского командира, спрятали от фашистов и вылечили. В конце июля, переодетый в гражданскую одежду, слегка прихрамывая, Тимощенко вернулся в Чашники, где жили его жена и дочь. А в середине августа, после встречи с Колосом, началась его подпольная работа. Он был смел и осторожен, фашисты ни в чем не подозревали беспартийного учителя, а знакомства у него были большие. В каждом учреждении нашелся свой человек, помогавший подпольщикам. На радиоузле, например, работал Кирилл Никитин. Через него группа слышала все передачи Москвы, а Тимощенко и Колос оформляли их в виде листовок и распространяли по деревням.

На чашницкой мельнице служил Сыско. Там встречались и подолгу задерживались крестьяне всего района. Туда же приносили свои сведения связные группы, и там от Сыско получали задания и листовки. А иногда и оружие провозили они вместе с зерном и мукой.

Активно помогал подпольщикам и уважаемый всеми заслуженный врач республики Терешков — лечил, снабжал медикаментами, выполнял отдельные поручения во время своих частых поездок по району.

Подпольщики-комсомольцы, тоже проводившие значительную работу среди населения и собиравшие оружие для предстоящей борьбы, связались с группой через сына Терешкова — студента Олега. Горячий и честный был парень. Произошел с ним такой случай. Бывший одноклассник и друг его, некий Булавко, поступил в полицию. Он не только не послушался Олега, отговаривавшего его от этого позорного поступка, но еще и хвастался перед ним своей разгульной жизнью — девками, самогоном, безнаказанностью — и звал последовать его примеру. Комсомольцы решили убить изменника, и Олег, выследив Булавко, застрелил его днем среди улицы в Московской Горе. А когда один из наших ополченцев удивленно сказал Олегу:

— Да ведь он — твой приятель.

Олег ответил:

— Не может мне быть приятелем предатель!

Чашницкая организация готова была к выходу в лес, но оружия на всех не хватало. И вот Тимощенко, вернувшись с Липовецкого совещания, выбрал трех надежных товарищей, на которых еще не косились фашисты, и поручил им записаться в полицию, чтобы добыть оружие. Так они и сделали, а через два дня, улучив удобный момент, овладели всеми винтовками, которые находились в полицейском участке. Другие полицейские отдыхали в это время, лежа в своей казарме, тут же рядом, за перегородкой.

Партизаны захлопнули дверь, заперли ее снаружи и вышли на улицу, где еще пять человек ожидали оружия. Почти бегом миновали они несколько кварталов и вырвались из города. Тут их настигли немцы. Больше двух километров надо было бежать партизанам по открытому полю. Отстреливаясь от врагов, они передвигались короткими перебежками, а потом лесами пошли к сборному пункту.

Еще семнадцать вооруженных патриотов присоединились к нашему отряду. А в Чашниках молчал радиоузел, выведенный из строя Никитиным.

К сожалению, и Никитин, и Тимощенко недолго проработали с нами в лесу. Никитин неосторожно появился в Чашниках, был схвачен и расстрелян. А Тимощенко погиб под Свядами при выполнении боевого задания — группа, в которой он находился, наткнулась на фашистскую засаду.

Помнится, в случайном разговоре, зная, как трудна и опасна работа партизана, Тимощенко просил товарищей не сообщать семье, если он погибнет. «Пусть живут надеждой, им и так тяжело приходится. Может быть, время хоть немного примирит их с потерей». И мы выполнили его волю.

Таранковичский бургомистр Василенко в начале своей карьеры, желая выслужиться, активно работал на немцев. Он собирал для них теплую одежду, заготовлял хлеб и мясо, преследовал партизан, расстреливал советских людей. При его непосредственном содействии были убиты пять десантников из группы капитана Архипова.

Конечно, и мы не оставались в долгу. Ретивый немецкий прислужник едва ушел от расплаты в Амосовке, куда заманил его старший лейтенант Ярмоленко. Тогда наши люди обстреляли заехавших в деревню полицаев. Лошадь у бургомистра была пугливая и горячая. За санями, в которые она была впряжена, на привязи шла другая лошадь. Сам же Василенко еще до стрельбы вылез из саней. Услыхав выстрелы, упряжная лошадь понесла. Василенко не успел сесть в сани, и, как утопающий хватается за что попало, ухватился за хвост привязанной лошади.

Не поспевая за конским бегом, упал, не выпуская хвоста. Полицаи, охваченные паникой, и не подумали помочь своему начальнику. Так, без шапки, волочась по снегу за лошадью, Василенко и скрылся от партизанских пуль за поворотом дороги. Это было бы смешно, если бы не досада, что такой видный предатель все-таки спасся.

Его ближайший помощник, начальник таранковичской полиции Зубрицкий, тоже только случайно уцелел, когда Перевышко бросил в хату, где он находился, гранату.

После этих происшествий, а главное, зная о разгроме немцев под Москвой и видя, как участились удары советской авиации по фашистским тылам, Василенко остро почувствовал всю безнадежность своего положения. Окруженный гневом и ненавистью крестьянства, что он сделает с горсточкой своих полицаев? Да и эта горсточка сомнительна: при первом удобном случае полицаи разбегутся и попрячутся куда попало. Держался он, конечно, не полицаями, а немецкими штыками, но и надежда на немецкие штыки потускнела. Тогда он начал искать встречи с партизанами, обещал помогать, просил Батю назначить ему свидание. Григорий Матвеевич, занятый другими, более важными делами, сам не поехал, а поручил встретиться с Василенко мне, наметив те условия, которые я должен буду предъявить бургомистру.

Встреча состоялась в январе в деревне Заборье, в глухую метельную ночь. На одном конце деревни пьянствовали полицаи, а на другом — их начальство в хате колхозника Богдановича дожидалось приезда партизан.

Около самой хаты нас встретил председатель колхоза Зайцев. Он тоже был в курсе дела, и сам подготовил эту встречу.

— Все в порядке. Заходите.

И мы — прямо из метели заиндевелые, в снегу, в клубах морозного пара — вошли в комнату.

На мне был тулуп, но под ним, за пазухой ватника, правая рука сжимала рукоятку пистолета. За мной протиснулся в дверь громадный детина Ильин, гремя пулеметными дисками, а потом вошли Ярмоленко и Кобышев с автоматами.

Василенко и Зубрицкий вскочили из-за стола. Конечно, они ожидали нас, знали, что мы явимся с оружием, и все-таки растерялись в первую минуту и невольно взглянули в угол, где — слишком далеко! — стояли их винтовки. Я перехватил этот взгляд и как можно проще и непринужденнее сказал:

— Ну вот и встретились. Можете чувствовать себя спокойно. Мы вас не тронем.

Уселись. Василенко сразу справился со своим волнением и в продолжение всего разговора держался свободно (по крайней мере, внешне), но Зубрицкий так и не мог успокоиться. Они были очень непохожи друг на друга. Василенко — ладный, подтянутый, с энергичным правильным лицом. Зубрицкий — неуклюжий, сутулый, низколобый и рябоватый; волосы подстрижены ежиком; плутоватые глаза бегают. Если Василенко производил впечатление авантюриста, умеющего притворяться благородным, то Зубрицкий выглядел жуликом самого мелкого пошиба: шкодлив, как кошка, труслив, как заяц. — Он и держался как-то приниженно, почти не говорил, ограничивался односложными ответами, но называл своего начальника в эту ночь не «господином бургомистром», а «гражданином Василенко».

С первых же слов я продиктовал им те условия, на основе которых мы согласны поддерживать с ними контакт, согласны не преследовать их и не мстить им. Вот эти условия:

1. Полиция нигде ни в чем не должна мешать работе партизан.

2. Выдать нам всех тайных агентов гестапо.

3. Сохранить в волости всех военнообязанных, не давать возможности немцам угнать их в Германию.

4. Всемерно противодействовать отправке мирного населения в Германию.

5. Собранные для немцев скот, хлеб и одежду не отправлять без нашего ведома.

6. Оказывать нам помощь оружием, боеприпасами и медикаментами.

7. К концу января достать нам два комплекта питания для радиостанции.

8. Информировать нас обо всех мероприятиях фашистов.

Василенко выслушал внимательно, а Зубрицкий — испуганно. Василенко даже записал все эти пункты в свою книжечку. Возражений никаких не было. Возможно, они и хотели бы возразить, но Зубрицкий не осмелился, а Василенко… Наверное, он и не собирался выполнять своих обещаний.

Потом они оба дали подписку, что будут всеми силами бороться с немцами и помогать партизанам. Кажется, Василенко даже вздохнул облегченно, закручивая на бумаге свой замысловатый росчерк: подписано — и с плеч долой.

Я тоже вздохнул: деловая часть свидания закончена, перемирие заключено. Но, как это ни странно, напряжение, царившее в комнате, не уменьшилось. Я никак не мог заставить себя почувствовать, что вот эти два человека, за которыми мы еще недавно гонялись с оружием и которые, в свою очередь, каждого из нас хотели повесить или расстрелять, сделались хотя бы на время нашими союзниками. Невольно мысль возвращалась к их винтовкам, стоявшим в углу, к пистолету, который лежал у меня за пазухой… А у них в карманах тоже, наверно, лежат пистолеты… Где-то за пеленой метели пьянствует сейчас таранковичская полиция, а у колхозного сарая двое моих товарищей ожидают меня, охраняя лошадей…

Василенко и Зубрицкий придвинулись поближе к столу, хозяйка зазвенела посудой, появилась бутылка вонючего самогона. Без самогона они не могут. А сейчас и нас пригласили. Но разве мы могли остаться в этой комнате и за этим столом вместе с ними?.. Одно только мне хотелось спросить у Василенко, и я спросил:

— Скажи — только без дураков, — откровенно, — что тебя заставило пойти в бургомистры?

Он вызывающе взглянул на меня и даже слегка улыбнулся.

— По совести скажу… Жить-то хочется. Теперь новые порядки, и надо ловить момент. Кто сумеет пристроиться — тот и выйдет в люди, сделается хозяином жизни… Если бы вот только не пришлось с партизанами канителиться…

— А народ?

— Что народ? Каждый сам за себя отвечает. Своя рубашка ближе к телу.

Спрашивать больше было не о чем.

С каким удовольствием вышел я после этого на свежий морозный воздух и подставил горячее лицо зимнему ветру и колючему снегу!.. Домой! В лагерь!

Вполне естественно, что мы не доверяли Васнленко, но весной, когда начали проводить мобилизацию в тылу врага, Батя дал мне специальное указание: вывести в лес и его вместе со всей таранковичской полицией. Была договоренность, что бургомистр сам подготовит своих людей. Выполняя приказ, я дошел до Таранковичей и послал к Василенко связного. Он не явился на вызов и даже не дал никакого определенного ответа. Я отправил второго связного, но оказалось, что Василенко уже арестован немцами. Я не верю, что Василенко на самом деле хотел идти в партизаны, считаю, что это было только очередным ходом в его хитрой двойной игре. Мое мнение подтверждается всем поведением Василенко, а также и тем, что после его ареста никто из его полицаев даже не попытался перейти к нам: наоборот, и с новым начальником они продолжали вести борьбу против народных мстителей.

И это было в то время, когда партизанское движение начало приобретать массовый характер. Люди не только шли к нам, но и организовывали самостоятельные отряды. В наши районы пришел Заслонов со своими железнодорожниками, возник отряд Кузина. Несколько позднее появился отряд Воронова и ряд других. Народ поднимался на борьбу, сметая всех фашистских прислужников.