По ту сторону фронта

Предатель Рагимов

Начальники гестапо, чиновники жандармерии и коменданты полиции регулярно получали выговоры от гебитскомиссаров за то, что недостаточно успешно ведут борьбу с партизанами. Гебитскомиссары в свою очередь получали нагоняи от рейхскомиссара Белоруссии, а тот — непосредственно от фюрера. Многих чиновников снимали, понижали в чине, посылали в наказание на фронт. Но они, как ни старались, не могли справиться с тем пожаром, который охватил весь тыл немецкой армии.

Мы не раз перехватывали почту этих чиновников — сколько жалоб было в их письмах! Они плакались, что в тылу еще хуже, чем на фронте: не знаешь, откуда ждать нападения, никуда не можешь выйти спокойно. Никакая охрана не спасает. «Это не народ, — писали они о русских, — а сплошные партизаны», — и меланхолически прибавляли, что из этого похода едва ли удастся им вернуться живыми. Для многих это предчувствие оправдалось. Какой-то Ганс Шнеллер, посылая домой награбленные русские вещи, объяснялся, должно быть, с женой: «Ты просишь сала и зимнее пальто, но сейчас ничего нельзя достать. У евреев все уже отобрано. Остальные — партизаны. Они все попрятали. А сало я и сам боюсь есть: как бы не отравили. Эти люди не глядят в глаза, и я остерегаюсь встречаться с ними один на один… Хорошим все это не кончится. Если только сумеешь, уезжай в Швейцарию — так будет благоразумнее».

Каких только мер не принимали фашисты в борьбе с партизанами! Несколько раз устраивались облавы на сотни километров, с прочесыванием всех лесов и болот. Крупные немецкие части шли, как загонщики на охоте, и, казалось, уйти от них некуда. А партизаны все-таки уходили, да еще сильно трепали гитлеровцев, участвующих в облаве. Даже диверсии не прекращались на это время: в тылу наступающих на партизан частей по-прежнему гремели взрывы, горели мосты, обрывалась телеграфная связь.

В первой половине сентября — как раз тогда, когда Каплун расправился с генеральским поездом, — облава началась издалека. Сняв с эшелонов до двадцати тысяч солдат, двигавшихся на фронт, немцы прочесали Беловежскую и Ружанскую пущи.

В схватках с ними участвовали тысячи партизан, нанесших врагу немалый ущерб.

Дошла очередь и до наших болот. Здесь отличались отряды имени Щорса. Только в одном бою они перебили более семисот гитлеровцев, а на десятом шлюзе Огинского канала, перерезавшего дорогу карателям, целиком уничтожили батальон СС. Фашисты хотели загнать народных мстителей в ловушку, прижать их к Выгоновскому озеру и каналу, а для того, чтобы партизаны не успели переправиться на другую сторону, вперед к десятому шлюзу (северная оконечность канала), выбросили батальон СС. Это было сделано ночью. Рассчитывая, что партизаны доберутся до шлюза только в середине дня, эсэсовцы устроились отдыхать в домиках, расположенных на берегу, выставив только непосредственное охранение. Сверх всякого ожидания, партизаны подошли к шлюзу в три часа ночи. Старший лейтенант Леонтьев, командовавший головным отрядом, направил один взвод к берегу, чтобы овладеть лодками и отрезать немцев от переправы, а с остальными бойцами стремительно ударил на сонных врагов: снял охранение и окружил дома. Большинство эсэсовцев не успело выскочить из помещений. Их расстреливали в дверях и через окна. Те, кому удалось вырваться, бросились к лодкам, но наткнулись здесь на партизан. Некоторые в отчаянии пытались спастись вплавь, но на другом берегу их ожидала группа Каплуна, возвращавшаяся после взрыва генеральского поезда. Ни один фашист не ушел живым из этого боя.

Всего во время облавы гитлеровцы потеряли больше полутора тысяч человек, но, конечно, ничего не сообщили об этом. В своих газетах они напечатали, что облава прошла удачно и что уничтожено пятнадцать тысяч партизан. Это была явная и наглая ложь. Народ, конечно, не поверил фашистам, как он не верил их заявлениям, что они чуть ли не каждый день убивают и берут в плен по сто тысяч русских. Кстати, много спустя — в 1943 году — один учитель из Маневичского района показал мне интересные цифры. Он подсчитал все потери русских войск (убито, ранено и взято в плен) за два года, с июня 1941 по июнь 1943 года, по официальным данным немецкого командования. Получилось 210 миллионов!

Хотя фашисты хвалились успехами облавы, но ведь сами-то они великолепно знали, что никаких успехов не было, и поэтому выбрали новое средство борьбы с партизанами: решили выкурить нас из лесу, как пасечник выкуривает пчел. Начались систематические налеты немецкой авиации на пустынные леса и болота. Фашисты забрасывали подозрительные места «зажигалками». Сухие мхи, камыши и высокие травы, тоже подсохшие к осени, занимались быстро. Огонь перекидывался на острова, на рощи и шел пожаром туда, куда гнал его ветер. Едкий дым далеко расстилался по земле, окутывал деревни, серой мутью занавешивал небо.

Иногда пожары подходили близко к партизанским лагерям, так что глаза начинали слезиться, в носу щипало и дышать было трудно. Но даже если бы огонь охватил самый лагерь, неужели бы мы не нашли себе места в лесу?..

Немцы усилили шпионаж и провокации, готовя кадры для этой «работы» в специальных школах в Бресте, Барановичах и т. д. Но и это не давало удовлетворительных результатов в борьбе с нашими отрядами. Нам помогали связи с подпольными группами этих городов, да и само население оберегало партизан. Стоило только какой-нибудь группе или отдельному человеку выйти из Барановичей или Бреста по заданию гестапо, как мы уже получали сведения об этом и обезвреживали врагов. Один раз, например, гестапо снарядило группу в десять человек под видом десантников, присланных с Большой земли, снабдило их рацией, шифром, нашло радистку и послало в район нашего базирования. Враги еще не вышли из Барановичей, а мы уже узнали о них. Севернее Новоселок наши люди встретили фашистов и ликвидировали их, так что они даже не успели сообщить по радио о выходе в указанный им район. Подготовлена эта группа была наспех, при допросе оказалось, что некоторые из ее участников даже и говорят-то на русском языке с трудом.

Однако, как говорится, в семье не без урода. И в нашей семье нашелся выродок — трус, продавшийся гестапо.

Рагимов пришел с нами на Выгоновское озеро и проявил себя довольно активно, но от других партизан продолжал отличаться нелюдимым и угрюмым видом. Я пытался вызвать его на откровенность, расспрашивал, почему он такой скучный.

— Такой уж я по характеру, — ответил Рагимов. — Да и нечего веселиться: немец взял Севастополь, на Кавказ наступает, на Волгу… А еще по родным скучаю. У меня дома мать, она и не знает, что я жив.

Я обещал сообщить о нем в Москву, а Москва известит его родственников. Но и это не развеселило Рагимова. Ну что же? Может быть, и в самом деле у него такой характер?..

В конце сентября группа Криворучко, в которую входил и Рагимов, возвращалась из очередного задания. Партизаны неплохо поработали: взорвали четыре эшелона, разбили маслозавод, сожгли бензозаправочную базу на магистрали Брест — Слуцк. Устали. А дорога была неблизкая. Километров за двадцать от лагеря решили отдохнуть. Пока четверо спали, пятый оставался дежурить. Дошла очередь и до Рагимова. Он выждал, когда его предшественник заснет, и начал стрелять по спящим. Черкашин был убит наповал. Криворучко и Максименко — тяжело раненные — уже не могли подняться. Но пятый — Югов — успел вскочить и схватить винтовку. Началась перестрелка, Югов тоже упал. А Рагимов, считая, что покончил со всеми, торопливо скрылся.

Но Югов был жив. Он перевязал своих раненых товарищей и привел из хутора Гута, расположенного неподалеку, крестьян с подводами. Криворучко, который был в очень тяжелом состоянии, и труп Черкашина перевезли на хутор, а Максименко доставили в лагерь. И тут же Югов доложил мне о предательстве Рагимова. Я послал на место происшествия старшего лейтенанта Брагина с группой, но его обстреляла немецкая засада. Это подтвердило самые худшие наши предположения: значит, Рагимов уже связался с врагом и успел навести его на наш след.

Новую разведку повел Николай Велько. Ему удалось выяснить, что предатель побывал в Борках у лесника и вместе с ним отправился в городок Ганцевичи. Лесник этот был поставлен немцами, и мы уже знали, что он работает тайным агентом ганцевичского гестапо. У нас с ним были счеты, и только чрезвычайная осторожность и хитрость спасали его до сих пор от расплаты. Немцы, с которыми столкнулся Брагин, просидели в засаде около суток и ушли. Они хотели найти тела наших товарищей, убитых Рагимовым, но нашли только кровь, поломанные сучья, примятую траву и, очевидно, успокоились на этом, считая, что партизаны сами обнаружили и унесли трупы.

Через день Криворучко перевезли на базу, сделали ему операцию, но раны были слишком серьезные — опасались, что придется ампутировать ноги.

Черкашина похоронили около хутора Гута. Жалко было хорошего товарища, коммуниста, ведь я знал его еще до войны, по Чонгарской дивизии. Старшина-танкист, он служил когда-то в полку Черняховского. Воевал. Партизанил с Жуковским. Активно работал в Бучатинском подпольном комитете и в отряде Каплуна. И у нас был одним из лучших бойцов.

…Положение усложнялось. С такими проводниками, как Рагимов и этот самый лесник, немцы обязательно устроят облаву. Дожидаться их на прежней нашей базе — в Заболотье — было бы неблагоразумно, но и прекращать работу нельзя ни на один день. И вот, распределив всю имеющуюся у нас взрывчатку между группами подрывников, я отправил их на задания в Пинскую, Брестскую и Барановичскую области с таким расчетом, чтобы вернулись они через десять, пятнадцать или даже двадцать дней — к тому времени облава должна окончиться. На базе осталось человек пятнадцать и радиостанция. Небольшой группе легче маневрировать и скрываться от врага. С этой группой мы переселились к юго-западу от Заболотья, на маленький островок в болоте. Был еще у нас партизанский госпиталь: несколько раненых, с ними врачи и охрана. Он помещался на другом островке, западнее Заболотья. Там мы госпиталь и оставили, потому что это было самое укромное и самое запущенное место на всем болоте.

На третий день Рагимов вернулся. Никто из нас, по правде сказать, не ожидал этого, но, очевидно, он был вполне уверен, что все его спутники убиты и некому рассказать о его преступлении. Встретив в лесу группу Гончарука, возвращавшегося после операции, он присоединился к ней и выдумал целую историю о том, как на них во время отдыха напали немцы, всех перебили и только ему одному удалось спастись.

Эту же историю рассказал он и мне, доложив предварительно, как полагается, о выполнении задания. Глаза его по-прежнему бегали, но с виду он казался спокойным.

Я с трудом сдержался.

— Идемте в землянку.

Должно быть, в моем тоне было что-то, заставившее его насторожиться. Он впервые глянул мне прямо в глаза — мельком — и в ту же секунду взгляд его опять побежал куда-то в сторону.

— Идемте.

В землянке вдвоем с Каплуном мы заставили его снова рассказать всю выдумку, переспрашивали, а он повторял и даже пытался пустить слезу по своим погибшим товарищам. Это показалось мне особенно мерзким.

— Хватит! Все ясно! Ты все врешь!

Он хотел возражать.

— А вот эта пуля тоже из немецкого автомата вылетела? — спросил я, доставая пулю, вынутую во время операции из тела Криворучко. У Рагимова был кольт, и его крупную пулю никто не спутает с другой.

Предатель молчал.

— Позовите Югова! — крикнул я.

Рагимов потянулся было за кольтом, но я уже наставил на него маузер.

— Не двигаться!

Предателя обезоружили, и допрос продолжался.

Видя, что его разоблачили, Рагимов признался во всем. Завербованный еще в начале 1942 года в лагере для военнопленных, он и в партизаны пошел по заданию гестапо, чтобы шпионить и вредить. В районе Выгоновского озера связался через лесника с Ганцевичами. Тамошние фашисты из сил выбивались, разыскивая наш отряд и стараясь уничтожить его. Именно такого помощника, как Рагимов, они и искали. Он знал обо всех группах, обо всех наших базах, да и сам постоянно находился среди партизан и пользовался тогда полным доверием. Начальник ганцевичского гестапо назначил ему встречу, но он никак не мог надолго отлучиться из отряда, не вызывая серьезных подозрений. Поэтому-то и понадобилось Рагимову расправиться с группой Криворучко. Потом, побывав в Ганцевичах, он рассказал нам, в виде оправдания, свою выдуманную историю.

Начальник гестапо встретил предателя милостиво и гостеприимно, угостил ужином в своем собственном кабинете, лишний раз упомянул о силе германского оружия и о том, что война через один-два месяца кончится, что весь Кавказ и все Закавказье навсегда останутся немецкими. Потом подробно допросил Рагимова и поставил ему новую задачу: показать леснику место нашей базы, возвратиться в отряд и ждать облавы. Во время облавы Рагимов должен захватить нашу радиостанцию, документы и самого радиста, а с руководством партизанского отряда (то есть со мной и с моими заместителями) расправиться парой гранат, брошенных в нашу землянку. За это ему обещана была награда в 500 000 марок (правда, оккупационных) и свободный проезд домой.

Еще не закончив разговора, начальник (тут же при Рагимове) сообщил в Барановичи, что сведения о десантном отряде (так нас называли) имеются и что для ликвидации его необходимо дополнительно послать 700 человек.

Рагимов рассказал все. Только теперь мне стала полностью ясна обстановка, сложившаяся в результате его предательства, да и сам предатель предстал перед нами без маски, во всей своей отвратительной наготе. Ничего, кроме расстрела, он не заслуживал — и был расстреляй; Но свое подлое дело он сделал, и мы должны были с минуты на минуту ждать облавы. Оставить же этот район самочинно без крайней необходимости мы не могли.

И мы готовились. Нервы были у всех напряжены до предела.

Пятого октября я проснулся часа в три ночи и почувствовал, что больше не засну. Вышел. Черное бездонное небо, черная земля, черные громады деревьев. Тишина. Приглушенные шорохи осенней ночи не в силах разрушить ощущение беспокойной, настороженной и враждебной тишины. Словно кто-то спрятался и подкарауливает в темноте или — невидимый и неслышный — крадется тебе навстречу. И невольно замедляешь шаги, чтобы ступать как можно тише, чтобы сучок не хрустнул под ногой. А если он хрустнет, — вздрогнешь и остановишься. Нервы!..

Я обошел посты, шепотом опрашивая часовых. Все было в порядке, и только непонятная тревога не давала мне покоя.

Вернулся в землянку, разбудил еще четверых — политрука Захарова, лейтенанта Мирового, сержантов Дмитриева и Новикова — и, шепотом объяснив задание, направил их на дополнительные посты. А сам продолжал бродить возле землянки, прислушиваясь к тишине.

Между тем проснулась Тоня Бороденко и начала готовить к завтраку фасолевый суп. Костерок, который она разожгла, осветил ближайшие деревья, но темнота, отодвинувшись немного, стала еще гуще, еще тревожнее. Сучья потрескивали в огне, Тоня говорила что-то, но мне было не до разговоров. Продолжая прислушиваться, я отошел немного в сторону.

И вдруг издалека донеслись до меня крики, курлыкание растревоженных журавлей. Это забеспокоились обитатели болота, находившегося от нас километрах в двух к северо-западу. И конечно, забеспокоились они неспроста: на болоте появились люди. Так же вот в Березинских лесах предупреждали нас о появлении врагов крики птиц на журавлином болоте.

Я снова пошел в землянку.

— Подъем!.. Быстрее собираться!.. Забирайте все!.. Подготовиться к выступлению!

Люди поднимались. Ко мне подошли Черный и Каплун:

— Товарищ командир, что случилось?

— Наверно, сегодня будет облава, — ответил я и приказал Каплуну: — Проверьте все и выведите людей на восточную опушку.

Черный удивился:

— Не зря ли вы так торопитесь?

— Не зря. Птицы кричат на болоте. А кто их мог потревожить в такую рань? После всей этой истории с Рагимовым — только и жди гостей.

— Да. Это, пожалуй, верно.

Приближавшееся утро понемногу рассеивало темноту. Седой, как дым, вставал над болотом туман. От него потянуло сыростью и холодком. Мы присели к костру. Погрели руки.

Из темноты вынырнул Захаров, прибежавший с поста.

— Где командир?.. По кладкам из Хатыничей идут немцы.

— Это значит — с юга. И почти в ту же минуту явились Новиков и Дмитриев от журавлиного болота: там тоже немцы. Это — с северо-запада.

Медлить было нельзя.

— Тоня, туши костер.

— А что делать с супом?

— Забрать с собой… Все готово?.. Золочевский здесь?.. Рацию захватили?.. За мной!

Пересекли болото. На юго-западной опушке Заболотья я остановил отряд.

— Садись!..

Надо было переждать, выяснить, куда двигаются немцы — они уже показались. Группа, пришедшая из Хатыничей, развернувшись в цепь, шагала по моховому болоту к тому островку, который мы только что покинули. Еще не совсем рассвело, но мы различали их фигуры.

— Тише!

Все притаились. В людях я был уверен, но Николай Велько водил с собой двух собак — пойнтера и овчарку. Как бы они не залаяли! Особенно овчарка.

Держа на изготовку автоматы, фашисты прошли в каких-нибудь полутораста метрах от нас. Собаки не выдали.

Скоро появились фашисты и с другой стороны — из Борков. Выйдя по кладке в урочище Заболотье, он и тоже развернулись в цепь и двинулись мимо нас, прочесывая островок. А мы опять сидели, притаившись, не более чем в сотне метров от врага.

В это время издалека — с северо-запада — донеслись выстрелы. Должно быть, фашисты обнаружили партизанский госпиталь. А потом подняла стрельбу в Заболотье и группа немцев, прошедшая мимо нас. Очевидно, она брала штурмом наш прежний лагерь.

Да. Облаву подготовили серьезно. Проводники, которым Рагимов указал нашу базу, привели к нам врагов среди ночи. Это была первая ночная облава. Раньше немцы не осмеливались действовать в темноте. А сейчас расхрабрились, потому что их было много: тысячи полторы двинулись на нас сразу со всех сторон, да еще в окрестных деревнях стояло около пяти тысяч фашистов, готовых по первому приказанию выступить на помощь. Если бы весь наш отряд находился на базе, партизанам не удалось бы уйти от врага. А если бы наша маленькая группа задержалась еще на полчаса около землянки, враги застали бы нас врасплох.

Фашисты целый день рыскали по нашим островкам, то там, то тут поднимали стрельбу, перекликались, встречались и снова расходились, но так и не догадались, что на самой окраине Заболотья — в орешнике — скрывается весь штаб партизанского отряда. На закате — часов в семь вечера — они ушли, а чуть свет появились снова: опять стрельба, опять прочесыванье. И так дотемна. То же было и на третий день. Им, должно быть, казалось, что они все уголки обшарили, все кусты прошили автоматными очередями. С середины третьего дня поиски прекратились.

Трудно было лежать в сотне шагов от стреляющих во все стороны карателей! Порой казалось, что глаза какого-нибудь фашиста, устремленные в нашу сторону, пронизывают кусты, что он увидел партизан, что именно об этом он и кричит что-то своим приятелям. Как хотелось нажать спусковой крючок автомата!.. Только чувство ответственности за главное наше дело и большое напряжение воли спасли нас от неосторожности. Чего мы могли достигнуть, ввязавшись сейчас в бой? Уничтожили бы полсотни фашистов — и только. И в то же время мы обнаружили бы свой штаб вместе с рацией, штаб, который держал связь с Москвой, с командованием, штаб, который не только руководил всеми действиями нашего отряда, но во многом помогал и другим партизанским отрядам, являясь для них связующим звеном с центром…

За наших товарищей, высланных на задания, я был спокоен: они соберутся не раньше десятого октября, а гитлеровцы, конечно, не будут целую неделю дожидаться их на болоте. Но меня тревожила судьба партизанского госпиталя. Судя по выстрелам в той стороне, можно было предполагать, что, фашисты его обнаружили. А ведь там при раненых были только доктор Крушельницкий с женой (тоже врачом) да пять человек охраны. Оказать им помощь мы не могли и даже добраться до госпитального островка сумели только к вечеру первого дня облавы. Там все было разрушено, исковеркано, а из людей — никого. Начали искать, и в колодце нашли изуродованный труп Криворучко.

К утру выяснилось, что лесник привел один из отрядов фашистов прямо к нашему госпиталю. Нападение было внезапным. В короткой схватке Крушельницкий был убит. Криворучко, хоть и не мог подняться на ноги, бросил в гитлеровцев одну гранату, а другой гранатой взорвал себя, чтобы не попасть живым в руки врагов. Тимофей Есенков, командовавший охраной госпиталя, отбиваясь от немцев, сумел увести своих людей и легкораненых через болото в лес, где они и скрылись от преследования. Жену Крушельницкого фашисты схватили живой, раздели ее донага, привязали к телеге и под смех и ругань пьяных солдат привели в деревню Борки и там повесили.

…Еще в начале облавы, пропустив мимо себя первую группу врагов, мы съели фасолевый суп, захваченный из лагеря. А дальше?.. Все наши запасы достались фашистам, а у нас оставалось всего полпуда крупномолотой ржаной муки, да граммов двести бараньего жиру. Даже соли не было. И взять неоткуда. Появиться в деревне во время облавы было бы безумием.

Что мы могли приготовить из такого запаса?.. Изголодавшимся, нам впору было хоть сухую муку жевать. Но Черный предложил:

— Давайте, я вам мамалыгу сделаю.

— Из ржаной-то муки!

— Из ржаной. Я умею.

И тон у него был такой уверенный, что мы невольно согласились.

Даже я, родившийся и выросший в тех местах, где очень много едят мамалыги, поверил ему. А он и подпускать никого не захотел к своей стряпне. Налил в ведро воды, повесил над костерком и, когда вода закипела, начал сыпать туда муку, разбалтывая ее самодельным половником. Варево стало густеть, запахло чем-то съедобным, потом даже подгорело немного.

— Готово!

Сняли с огня и, обжигаясь, торопясь, начали есть эту необыкновенную пищу. Она тянулась за ложкой, склеивала зубы.

— Да ведь это клейстер!

— Почему клейстер? Это и есть мамалыга.

— Хороша мамалыга!

Посмеялись, но спорить не стали: мы были слишком голодны, неприхотливы и поэтому остались довольны. Уничтожили все и попросили добавки. И когда второе ведро такой же «мамалыги» было готово, очистили и его. Даже мыть не понадобилось.

— Ну вот и ладно. Теперь снова жить можно.

…И в этой облаве фашисты ничего не добились. Начальнику ганцевичского гестапо казалось, что Рагимов отдал ему в руки весь наш отряд. Какой редкостный случай! Он сам выехал на операцию и уже мечтал о полном разгроме партизан, о наградах и о повышении. Вместо этого — несколько пустых шалашей, угли потушенных костров да труп предателя, брошенный неподалеку от лагеря. А за спинами карателей продолжались взрывы на железных дорогах, обстрелы машин, пожары складов…

Три дня ходили фашисты по нашим болотам и стреляли в пустые кусты. В конце концов они, должно быть, уверились, что неуловимые партизаны покинули район Выгоновского озера, ускользнув от карателей. Облава кончилась разочарованием начальника ганцевичского гестапо и лживой реляцией об уничтоженных партизанах.