По ту сторону фронта

Рейд по железным дорогам

Это было в двадцатых числах августа. Дни стояли ясные, и теплые; темные ночи новолуния помогали нашей тайной работе. Две группы под командой Анищенко и Патыка были посланы в рейд на железные дороги западнее Барановичского узла. В лагере они получили точное задание и взрывчатку. Анищенко для своей группы — четыре рапиды, Патык — три. Рапидой мы называли пятикилограммовый заряд, предназначенный для одного эшелона. Это слово перешло к нам из лексикона испанских республиканцев (у нас были участники боев в Испании).

Обе группы вышли вместе. Около станции Лесьна (на линии Брест — Барановичи) Анищенко со своими пятью бойцами остановился, а Патык, договорившись с ним о месте встречи и о совместном возвращении, двинулся дальше на север, к линии Слоним — Барановичи. Не успел он и полкилометра отойти, как сзади полыхнуло над лесом высокое яркое зарево и глухо раскатился взрыв: Анищенко начал работу.

Под утро Патык добрался до линии и некоторое время выжидал, спрятавшись со своей группой метрах в пятидесяти от полотна. Было темно. Тоненький серпик луны зашел около трех часов, и теперь на темном фоне неба выделялись еще более темные деревья, железнодорожные будки, редкие группы патрульных.

Сначала два поезда прошумели по дороге с востока на запад. Эти «обратные» эшелоны мы тогда не трогали, сосредоточив все свои силы на тех составах, которые идут из Германии и везут на фронт оружие, питание и резервы.

Наконец зашумело и с западной стороны — идет! Партизаны научились на далеком расстоянии в ночной тишине не только слышать приближение поезда, но даже на слух определять, тяжело ли он нагружен. И огонь паровоза в ночной темноте виден издалека.

Подрывники приготовились. Выбрали неглубокую выемку… Надо сказать, что это только для красного словца говорят про все взорванные поезда, будто бы их спускают под откос. Может быть, оно и эффектно взорвать эшелон на высокой насыпи, но ведь, падая с насыпи, он сам очищает место, облегчая этим ремонт пути. Гораздо выгоднее рвать поезда в выемках: тогда обломки загромождают и оба кювета, и полотно.

Патык и Семенюков — вместе — заложили первую рапиду, и вся группа отошла метров на пятьдесят. Ждали, вытянувшись на земле во весь рост, готовые сразу исчезнуть в придорожных перелесках. Эти последние минуты отличаются особым напряжением. Как бы ни был опытен подрывник, нервы его натягиваются до последней степени. Кругом еще темно, все молчит, только поезд грохочет, приближаясь к месту своей неминуемой гибели.

Кажется, что он двигается слишком медленно. Ползет… ползет… Скорее! Скорее!

И наконец — яркая вспышка вырывает из темноты край железнодорожной выемки, очертания паровоза. Эта вспышка ослепляет подрывников. А следом за ней, словно оглушительный вздох, раздается взрыв, потом — треск, лязг, визг, какие-то крики… Ждать больше нечего, темнота проснулась, забегали патрульные, блокпосты, расположенные вдоль всей линии, наугад открыли огонь.

Партизаны уходят, их путь лежит на запад. Но рассвет уже недалеко. Утро застает группу километра за три от места взрыва. Останавливаются. Лес вокруг, как назло, реденький и мелкий. Скорее, это даже не лес, а какие-то кустарники, перелески. Приходится финками срезать несколько елочек и воткнуть их среди кустов. В этом, самодельном укрытии и располагаются партизаны на отдых.

Но разве отдохнешь, разве заснешь как следует, когда немцы рыскают вокруг! Лежишь и, закрывши глаза, прислушиваешься к выстрелам и голосам, которые то удаляются, то приближаются. Вот он и совсем рядом. Часовой с автоматом приподнимается, оглядывает товарищей и видит, что их не надо будить: они уже открыли глаза и тоже схватились за оружие… Фашисты проходят мимо, и опять на партизанской стоянке — полудрема, полубодрствование… А от железнодорожного полотна, особенно с востока, непрерывно доносятся стук, скрип, крики: немцы исправляют путь. Еще утром к месту крушения прошел поезд. Небольшой — это слышно по стуку колес, должно быть, ремонтный. Потом он вернулся назад, и на дороге все стихло. Можно догадаться, что путь восстановлен. И в самом деле, к исходу дня прогромыхал первый груженый эшелон. Подрывникам снова надо браться за работу.

В эту ночь вышли раньше, но и обстановка на линии усложнилась. Дорогу почти непрерывно патрулировали парные дозоры с собаками. Недалеко от того места, куда вышла группа, находилась железнодорожная будка. Слышно, как там говорят. А еще дальше — станция. Ее тоже слышно в чуткой ночной тишине. Время от времени с той стороны взлетает вверх осветительная ракета или раздаются несколько выстрелов: фашисты стараются сами себя подбодрить.

Ставить вторую рапиду вызвался Семенюков. Выждал, пока дозорные пройдут, дополз, поставил, вернулся обратно, а поезд все не идет. Партизаны слышали, как он громыхал на станции, слышали сигналы отправления, но… почему же он не двигается? Того и гляди, вернутся дозорные. Не опередили бы они состав!

У железнодорожной будки слышен говор. Что-то крикнули. Смех… Как далеко разносятся звуки ночью! А вот наконец и поезд. Да, это он. Сначала неторопливо и медленно, потом, набирая скорость, он подходит все ближе и ближе.

И опять — вспышка и грохот, треск и крики, и сумасшедшая стрельба во все стороны…

Партизаны углубились в лес и вдруг увидели, что на юге — прямо против них — тоже взметнулось зарево, тоже грянул взрыв и затрещала стрельба.

— Здорово!.. Дают жизни!.. Это — Сашка!..

Да, это Анищенко взорвал свою вторую рапиду.

Двигаясь снова на запад, к Слониму, группа Патыка почти всю ночь употребила на то, чтобы обойти лесами станцию Альбертин. Дневной отдых в лесу оказался на этот раз гораздо спокойнее, но зато продукты все вышли — нечего было есть, и даже воды не было.

Семенюков просился:

— Разреши — схожу в деревню, и хлеба принесу, и воды налью.

— Нельзя, — ответил Патык.

Во время операций у нас строго запрещалось появляться в деревнях, да и после операций можно было заходить далеко не в каждую. Обычно вся экспедиция заранее подробнейшем образом размечалась по карте, и командир группы придерживался этого плана. Так было и сейчас: несмотря на то, что целый день бойцы оставались без дела и целый день голодали, несмотря на то, что у него самого сосало под ложечкой, Патык никому не разрешил покинуть место стоянки.

Дремали. Шутками коротали бремя, шутками обманывали голод и жажду, облизывая пересохшие губы. Закурить бы, да табак тоже кончился.

Дожились казаки — ни хлеба, ни табака.

Прошлый день легче было терпеть, когда немцы кругом были.

— Ну, зато теперь спокойно, спи.

— Пожевать бы немного — вот бы и заснул.

— Нет, главное — пить хочется.

— И курить.

Да, пожалуй, при такой усталости, при таком нервном напряжении всего полезнее были бы несколько глотков холодной чистой воды и щепотка вонючего самосаду.

Едва дождавшись темноты, группа вскинула на плечи опустевшие вещевые мешки и двинулась на новую диверсию.

Ставить рапиду считалось у нас почетным делом, и все добивались этой чести. Но командир группы доверял работу со взрывчаткой не каждому, а уж если доверил, строго следил за выполнением: ведь минер ошибается только один раз в жизни. Важно было не только умение обращаться с толом, но и быстрота, и бесшумность работы: подрывник делает свое дело под самым носом у врага и времени у него в обрез. Поэтому Патык, поручив третью рапиду Парахину, человеку сильному и надежному, но слишком уж флегматичному, несколько беспокоился. Он придирчиво наблюдал за тем, как Парахин пополз к полотну, и, если бы тот сделал это недостаточно быстро или недостаточно бесшумно, Патык вернул бы его. Но Парахнн действовал правильно, и командир отдал ему взрывчатку.

По полотну проходил патруль. Немцы грохали сапогами по шпалам и о чем-то громко говорили. Говорили нарочно погромче, чтобы отогнать страшную ночную тишину. И вдруг один из них поднял автомат и, не целясь, выстрелил. Пуля просвистела прямо над нашими подрывниками, и, как всегда бывает в таких случаях, каждому казалось, что стреляют в него. Трудно было лежать и молчать. А немцы хохотали над чем-то, быть может над этим выстрелом, и даже шаги не замедлили.

Голоса патруля еще не затихли справа, а слева уже донеслось мерное грохотанье поезда.

— Пора!

Парахин рванулся вперед. Патык едва успел удержать его, схватив за ногу.

— Подожди. Пропустим этот состав. Не услыхали бы.

— Нет, не услышат: поезд шумит, и сами они шумят.

И пополз. А поезд уже недалеко. Патык опять начал беспокоиться:

— Успеет ли?.. Почему он так долго копается?.. Вот увалень! Медведь неповоротливый!.. Задорожный, ползи, — что там у него?

Задорожный пополз. А уж до поезда какая-нибудь сотня метров. Но вот и Парахин бежит навстречу:

— Куда?.. Поставил!.. Сейчас взорвется!

На этот раз подрывников не только ослепило, но и оглушило взрывом; зато дело было сделано, и группа пошла от дороги. Сзади нее взлетали ракеты, трещали автоматы, уносился скрежет железа. А впереди, как бы отвечая на этот взрыв, вспыхнуло зарево третьей рапиды Анищенко.

Теперь можно было подумать и о пище, и о воде, и о табаке. В отдельном домике, прямо у лесной дороги, подрывники вдосталь напились, перекусили и услыхали рассказ о той панике, которую вызвали среди немцев эти крушения, непрерывно следовавшие одно за другим. Население окружных деревень каждый день силком гонят ремонтировать путь, подсыпать песок, убирать обломки и трупы. Все это сохраняется фашистами в строгой тайне. И хозяин домика, рассказывавший все это партизанам, несмело намекнул им, что по фашистским «законам» он тоже рискует жизнью, принимая у себя неизвестных людей и рассказывая им такие вещи.

— А мы и не скажем никому, — успокоил его Патык.

Тогда хозяин решился:

— Да это вы, наверное, сами и взрываете?

— Нет, мы с немцами живем мирно, — улыбнулся в ответ Патык.

Той же ночью группа дошла до железной дороги Брест — Барановичи и благополучно перебралась через нее, хотя к западу от этого места фашисты, взбудораженные диверсией Анищенко, все еще шумели: пускали в ночное небо ракеты и палили по кустам из автоматов.

В лесу Патык развернул карту, накрылся с головой плащ-палаткой и, светя себе фонариком, сориентировался: надо было идти на соединение с Анищенко. Он взял направление по компасу и повел группу по непроглядно темному лесу.

Это нелегко — встретиться ночью двум маленьким группам: ведь громкие сигналы подавать нельзя и огня зажигать тоже нельзя. Иногда люди часами ищут друг друга около намеченного места. Но на этот раз встретились удачно. Когда Патык подал знак — три негромких хлопка в ладоши, из темноты ответили двумя такими же хлопками. Чтобы окончательно удостовериться, он тихо свистнул три раза, будто какая-то птица проснулась. Этот сигнал тоже был принят. И вот уже бойцы обеих групп смешались, здороваясь, обнимаясь, поздравляя друг друга с победой.

— Это вы там трахали?

— Мы… Вы тоже давали! Освещали нас так, что сидеть в лесу было страшно.

— Здорово!

— А знаешь, в какую историю мы попали? Идем после взрыва — надо через шоссе переходить (там ведь рядом), а на шоссе — немецкие машины. Отрезали нас от леса. Сзади — железная дорога, возвращаться некуда. А уж начинает светать. Туда-сюда, видим: старая воронка, и над ней береза, бомбой срезанная, так на воронку и упала верхушкой. Заползли мы в эту воронку. От дороги метров сто, не больше. Все слышно, все видно, немцы так и шныряют: нас разыскивают. А мы сидим, и над нами листики шелестят: густая была береза. Не заметили. Целый день мы сидели. Пить хочется, две фляги воды на всех. Часов в шесть немцы ушли… Когда совсем стемнело, мы опять на дорогу… И новый взрыв!..

А небо уже начинало бледнеть, подходило утро. Надо было выбирать место для дневки.

У Анищенко одна рапида оставалась неизрасходованной, да от других он сэкономил килограмма два толу. Надо было израсходовать и это.

— Давай-ка задержимся еще на ночь, — предложил он Патыку.

— Тебе хорошо, — ответил тот. — А я что буду делать? Знаешь, Саша, лучше мы выполним вместе еще одно задание: подорвем телеграфную линию у Грудопольского аэродрома. Тол есть. Нас — десять человек: по два, по три столба на каждого. Этак мы захватим километра два. Пускай потом чинят.

После недолгого колебания Анищенко согласился.

Разделили оставшийся тол, собрали и разделили все имеющиеся спички, а коробки разломали на части, чтобы было обо что зажечь их, и с наступлением вечера отправились к аэродрому.

Анищенко занял место посередине, остальные разошлись вдоль дороги. Полчаса на подготовку, потом — выстрел из пистолета. По этому сигналу каждый боец поджигает бикфордов шнур у первого своего столба и бежит к следующему. Потом — к третьему. Потом, не задерживаясь, прочь от шоссе и к середине, чтобы опять собраться вместе.

Блеснули и грянули дружно, словно артиллерийский залп, первые взрывы…

— Р-р-р-р!..

А потом вразнобой остальные:

— Ах!.. Ах!.. Ах!..

Столбы взлетали и падали, кувыркались в воздухе, свистели щепки, звенела оборванная проволока.

Тяжело дыша, подошли последние подрывники. Шепотом заговорили, и сами не слышали, что говорят. Обернувшись к дороге и щурясь от блеска взрывов, любовались делом своих рук.

Грохот еще не прекратился, а уже на аэродроме завыла сирена, голубые мечи прожекторов разрезали ночное небо. Затарахтели зенитки. Фашисты были уверены, что это бомбежка с воздуха, и, поймав прожекторами свой же собственный самолет, случайно оказавшийся в воздухе, обстреляли его.