По ту сторону фронта

Капитан Магомет

В отряде Насекина я познакомился и еще с одним примечательным человеком, который немалую роль играл в работе наших отрядов.

Однажды Яковлев сказал:

— Связь от Картухина.

И вошел — слегка вразвалку, как ходят борцы-тяжеловесы, — мужчина громадного роста и атлетического сложения. Под низковатым потолком землянки он казался настоящим богатырем. Анищенко, сам немалого роста, глядя на него снизу вверх, не мог скрыть своего восхищения:

— Вот это да! В первый раз встречаю. А еще я считал себя самым большим в отряде.

Рапортуя мне с четкостью старого кадровика, вошедший назвался капитаном Магометом. Лицо у него было темно-коричневым от загара. На лице выделялись большой нос и черные, словно гуталином намазанные, усики. Я принял его за кавказца.

— Вы что, не русский?

— Нет, я чистокровный украинец.

— Ну, садитесь — рассказывайте…

По-разному складывались партизанские судьбы. Одним удавалось быстро найти свое место в строю борцов с захватчиками; другие долго, не зная покоя, сквозь все трудности и бедствия оккупации, в одиночку шли по разоренной земле, прежде чем найти это место.

Лев Иосифович Магомет командовал в 1941 году дивизионом АИР, который дислоцировался в Павурске. С самого начала войны участвовал он в боях. Пришлось отступать. На болотистых берегах Оржицы в жестоком сражений артиллеристы потеряли большую часть своей техники и почти половину личного состава, но продолжали пробиваться на восток, стараясь выйти из окружения. Потом Магомет был тяжело контужен; его подобрали местные жители, и он остался лежать в крестьянской хате после отхода наших частей. Когда поднялся на ноги, линия фронта была уже далеко. Идти туда по незнакомым дорогам, в одиночку переходить линию фронта — удастся ли это? Не вернее ли в тылу фашистов начать борьбу с ними? Призыв к партизанской войне брошен, в народе ходят слухи, что она уже началась. Вот и ему: дойти до тех мест, где он родился и рос, где каждый камень знаком, найти старых друзей, надежных товарищей для этой борьбы.

Так он и решил и пошел не на восток, а на запад, потому что родился и рос в городке Сквира. Киевской области.

Пробирался от хутора к хутору, от села к селу, и само собой получалось, что дорога его почти совпадала с дорогой недавнего отступления. Вот и Оржица.

Здесь — вон с той высотки — били советские орудия по фашистским танкам. До сих пор торчат среди поля горелые машины и белеют кресты на броне. А тогда, прорвавшись с тыла и фланга, они ползли по этим полям, плевались огнем, грозили смести все на своем пути, сравнять все с землей… А потом молотила фашистская авиация, именно молотила: волна за волной, бомба за бомбой, разрывы сливались в сплошной гул. И снова ползли танки.

Здесь, когда надо было выходить из кольца, советские солдаты сами подорвали часть своих орудий, разбили, поломали, закопали в землю драгоценнейшие приборы и инструменты. Многие из них лежат теперь под этой землей.

Лев Иосифович, невольно замедлял шаги, сворачивая с дороги, останавливался перед исковерканными орудийными лафетами, перед почти неузнаваемыми грудами металла. И ему казалось, что он видит лица людей, которых уже нет на свете, слышит сквозь грохот боя их хриплые голоса.

Как потерянный, не замечая людей, прошел он Оржицу, а потом сел или, может быть, упал на обочине пустынной дороги и — нечего скрывать правду — дал волю слезам и словам.

Не запомнить, что было сказано тогда, и неизвестно, к кому были обращены слова, но это было клятвой отомстить за все: за товарищей, за поруганную врагом советскую землю, за горе, за слезы, за кровь, клятвой — не знать покоя, пока ходят по советской земле двуногие коричневые звери.

…Вот и Днепр. Рассчитывать на мосты Магомет не мог: они строго охранялись гитлеровцами. Поэтому он выбрал для переправы безлюдное место в стороне от селений, сам еще не зная, как будет переправляться. Было пятнадцатое ноября. Голые тальники шумели у берега, а горы на той стороне побелели от снега. О лодке нечего было и думать: если бы она и нашлась, ее раздавили бы тяжелые льдины поздней осени. Во всю ширину шли они почти сплошняком, словно торопясь куда-то, напирая одна на другую, выползая на отмели; и только у самого берега оставалась узкая полоска темной, холодной, по-осеннему тяжелой воды. Взглянув на нее, Лев Иосифович невольно вздрогнул. Он не боялся воды, плавал прекрасно; если бы случилось, сумел бы одолеть вплавь даже такую широкую и быструю реку, как Днепр. Но ведь холодище!.. И льдины вместо воды… А дожидаться ледостава было невозможно: вдруг он задержится еще на неделю?

Лев Иосифович решил переходить реку по льдинам. Отыскал на берегу длинную доску и небольшое бревно. Несмотря на холод, снял верхнюю одежду, привязал ее к бревну, а конец веревки — довольно длинный — накрутил на руку. Перекинул доску, как мостик, через закраину и в одном белье прошел по ней на ближнюю льдину, волоча за собой бревно с одеждой. Доску тоже перетянул к себе; она была неширока и в его сильных руках обратилась в шест, при помощи которого он перепрыгивал с льдины на льдину. Странное это было зрелище: большущий полураздетый человек с черной бородой (отросла за время скитаний) по ненадежным, движущимся льдинам пробирается на другую сторону огромной реки. Много потребовалось для этого силы, ловкости и осторожности. Ветер пронизывал до костей, руки деревенели, кромки доски обдирали пальцы, и легче легкого было поскользнуться на краю льдины над холодной темной глубиной.

Миновал середину реки. Горный берег ближе и ближе. И вдруг в каких-нибудь двухстах метрах от него очередная льдина не выдержала силы прыжка и веса Льва Иосифовича, треснула посередине, и он с маху окунулся в обжигающе-ледяную воду. Как огнем обдало. Будто железом стиснула мускулы начинающаяся судорога. Вынырнул. Ничего не видя, цеплялся за край льдины, пытаясь выбраться на нее. Ломались ногти, в кровь раздиралась кожа, а льдина ускользала и, как только он опирался на нее, погружалась в воду.

Первый, захлестнувший мысли испуг прошел быстро, и ясно стало: впереди смерть — просто смерть в холодной воде, в тисках судорог, среди льдин. Но человек, по крайней мере здоровый, никогда не мирится со смертью. И Магомет не мирился. Плыл, держась за льдину. Начавшаяся было судорога отпустила. Заметив накрученную на руку веревку, вспомнил об одежде, подтянул к себе бревно и тоже начал подталкивать его к берегу. Все это было неимоверно трудно. Коченеющие руки и ноги отказывались двигаться. Думалось: еще немного, еще секунда — и не хватит ни сил, ни упорства. И когда наконец он почувствовал под ногами дно, ноги перестали повиноваться. Судорога. На коленях, на четвереньках, ползком, захлебываясь и отплевываясь, кое-как выбрался он на твердый, смерзшийся песок.

Это было страшно: лиловый от холода, в мокром, облепившем тело и уже леденеющем белье, лежал он и корчился, не в силах подняться. И дрожал так, что все его большое тело билось, как у припадочного. Пальцы не гнулись, на ладони не мог опереться. И все же он начал ползать на локтях и коленях — только бы как-то двигаться, чтобы кровь бежала в жилах, согревая тело. Нелепые, странные и резкие рывки и толчки. Быстрее! Быстрее!.. Но медленно, очень медленно возвращались к нему теплота и подвижность.

Вот он встает. Ходит и топает, махая руками. Быстрее! Быстрее! Кто бы посмотрел со стороны, сказал бы: сумасшедший — а он просто кровь разгоняет…

Вот и пальцы шевелятся. Зуд пошел по рукам и ногам. Это значит, возвращается жизнь: с пару зашлись, как говорят.

Только теперь Лев Иосифович смог вытянуть из воды бревно с привязанной к нему одеждой. Развязал (это тоже нелегко оказалось), выкрутил воду, оделся и бегом бросился от реки, чуть было не ставшей его могилой.

В первых числах декабря оврагами, окольными тропками, памятными еще по детским играм, подошел Магомет к Сквире. Поднялся в гору. Начинало темнеть, но все здесь было ему знакомо. Вот и опытное хозяйство, в котором работал отец, — его мир, необыкновенные кусты и деревца, вокруг которых суетился он бывало, окапывал, подвязывал, закутывал на зиму, заботясь о них, как о живых, как о детях. Одинокими и голыми показались они сейчас Льву Иосифовичу. Не постарался старик. Почему? Здесь ли он? Жив ли?.. А в стороне, за изгородью, болтали о чем-то двое немцев — в тихом вечернем воздухе хорошо были слышны голоса. Они не обратили внимания на путника, а у него, когда он входил во двор, сильно заколотилось сердце. Задолго, еще до переправы через Днепр, он ясно представлял себе встречу. Отец растеряется — как же, такая неожиданность! Старушка мать, вся в слезах от радости, спрячет лице на груди сына… А может быть, и семья самого Льва Иосифовича — жена и дети — окажутся тут же. Вот бы!.. Радость это или горе?.. Ни о чем плохом не хотелось тогда думать — только бы добраться до дому!.. А вот теперь, когда он снова увидел родные места и своими ушами услышал тут немецкий говор, другое пришло в голову. Если отец не эвакуировался, не ужиться ему с фашистами. Да и они… Ведь старик-то как никак — знатный человек, по-советскому знатный, известный всей республике, а может быть, и всему Союзу опытник-мичуринец. Таких гитлеровцы не любят. Что с ним сталось?.. И Лев Иосифович затаил дыхание, открывая дверь: что за ней — беда или радость?

Ход в комнаты был через кухню. В сумерках он увидел знакомую отцовскую мебель, но стояла она не на своих местах. Тревожный признак. Магомет кашлянул, чтобы обратить на себя внимание. Из комнаты вышли две незнакомые женщины — пожилая и молодая с ребенком. Недоброжелательно глядели они на нежданного пришельца.

— Скажите, пожалуйста, Магомет тут живет? — спросил Лев Иосифович.

Жестко и немного насмешливо молодая ответила:

— Э, ваш Магомет давно уж удрал с красными.

— Очень жаль. Хотелось повидать. Ну, будьте здоровы!

— До свиданья.

Он ушел. И вовсе ему не было жаль, наоборот — он чувствовал себя счастливым, узнав, что старики успели эвакуироваться. С легким сердцем закрыл он за собой дверь родного дома, хотя в Сквире у него больше не было никакого приюта. Никем не замеченный, выбрался он из темнеющего вечернего города и снова шагал, шагал, шагал. Ночь была черная, но здесь он не заблудится. Конечно, здесь, в знакомых местах, ему надо путешествовать ночью. А днем — скрываться от фашистов и от полиции.

Километров тридцать прошел он за ночь, а на рассвете нашел копну гречневой соломы и забрался в нее, чтобы переспать день. Сначала и задремал было, но ненадолго. Погода выдалась мозглая, ненастная: то и дело принимался дождь, а когда его не было, не давал покоя ветер. Гречневая солома — кудрявая, неплотная — ни от дождя, ни от ветра не защищает. Лев Иосифович раньше и не думал об этом, а теперь, когда, проснувшись от холода, догадался: в чем дело, было уже поздно искать другое пристанище: рассвело, дорога — рядом, на дороге — люди.

Бесконечным показался ему этот короткий зимний день. Коченел, ворочался в своей копне, ругал свою опрометчивость, клялся детям и внукам завещать, чтобы никогда не прятались от непогоды в гречневую солому. Еле дотерпел до темноты, а потом, чтобы разогреться, километров десять бегом бежал по заледенелой дороге.

В поисках старых надежных друзей, с которыми можно было бы начинать работу, пришел Магомет в половине декабря в село Липки Корнинского района. Житомирской области к родственникам своим Шпаковским. Несмотря на трудные времена, тетя Анеля — сестра матери — приняла Льва Иосифовича радушно и даже всплакнула, обнимая племянника.

— Лева, да какой ты стал! До чего довели вас эти изверги! Ну, раздевайся, родной, сейчас я тебя покормлю.

— Извините, тетя, я вам тут насекомых натрясу. Мне бы сначала помыться.

Нагрели воды, и вымытый, одетый в чистое белье скиталец в кругу родных почувствовал себя как бы вновь родившимся. Хорошо!.. А на сердце у него все равно было неспокойно. Он каждую секунду помнил, что принадлежит не себе, что явился не отдыхать, что ищет не покоя в теплой хате, а товарищей для борьбы.

Таким товарищем был сын Анели Николай, известный всей Украине поэт Микола Шпак. Но встретились двоюродные братья как-то странно. Неловко было обоим. Лев Иосифович — военный по специальности, Николай — политработник запаса, добровольцем пришедший в армию в самом начале войны. И обоих, как говорится, бог не обидел ни здоровьем, ни силой. Я уже говорил, каков Магомет, а Николай если и уступал ему ростом, то все же был и высок, и плечист, и строен. Тонкое одухотворенное лицо под шапкой буйных кудрей и голубые глаза, одновременно задумчивые и пристальные, изобличали большую внутреннюю силу. И вот эти два командира встретились в такой трудный момент, когда судьба Родины решалась на поле боя, встретились в сельской хате на территории, захваченной врагом. Каждый из них чувствовал себя словно виноватым. Но, родственники и друзья, безусловно верившие друг другу, они не стали таиться. Каждый рассказал, что с ним произошло в эти бурные месяцы. Николай был корреспондентом фронтовой газеты, участвовал в обороне Киева, попал в окружение, и вот — дома. Он, как и Магомет, неспокоен. Надо бороться. Есть люди. Собирают оружие. Готовятся. Но практическая работа ограничивается пока что только распространением сводок Совинформбюро и антифашистских листовок. Мало. Все понимают, что этого мало, но не решаются, не знают, как приступить; нет руководства, нет связи с Большой землей. И, конечно, ждут спасительной «черной тропы».

Николай тоже недоволен, но ему все-таки легче: он поэт, журналист, агитатор — работает, как может. Он составляет антифашистские листовки и на все происходящее вокруг отзывается своими стихами. Стихи эти, подписанные псевдонимом Пылып Комашка, размножаются рукописно, и подпольщики распространяют их по окрестным деревням.

Люди собираются перед маленьким белым листочком и читают звучные строки, безбоязненно и беспощадно бичующие «прелести» фашистского режима, призывающие не подчиняться захватчикам, подниматься на борьбу с ними.

Пылып Комашка гневно издевается:

И люди чувствуют: поэт выражает их собственные мысли.

Пылып Комашка утверждает:

И люди повторяют эти слова как лозунг.

Люди хвалят неведомого Пылыпа Комашку, а он сам, то есть Микола Шпак, чувствует, что от слов надо переходить к делу. И товарищи его тоже чувствуют это. Надо браться за оружие, искать связи с Большой землей, связи с действующими уже партизанскими отрядами.

Шли слухи, что такой отряд, связанный по радио непосредственно с Москвой, оперирует где-то у Припяти. Липкинские подпольщики решили послать своего человека на поиски этого отряда. Выбор пал на Магомета, и вот он снова пускается в долгий и трудный путь в апреле 1942 года, когда бесконечные полесские болота набухли водой и разлились бесчисленные полесские реки.

Не скоро и не просто найти партизанский отряд — не всякому и не сразу скажут крестьяне о партизанах. В одной из деревень Лельчицкого района Лев Иосифович напал на след. Несколько дней его, должно быть, проверяли, потом неопределенно обещали, а потом вдруг пришел малознакомый человек и прямо сказал:

— Идемте на партийное собрание.

Повел куда-то за огороды в зеленый и пушистый весенний лес. В чаще на повороте едва заметной тропинки их остановил, по всей видимости, часовой, и спутник Магомета ответил, должно быть, условным паролем. Примерно через полкилометра снова окликнули, и снова — условный ответ. А еще через полкилометра вышли на полянку, где у входа в полуразрушенный дзот стоял третий часовой.

Спустились по корявой лесенке в сырой сумрак дзота, а там — полуосыпавшиеся глиняные стены, покосившиеся бревна потолка, скрипучий столик, сколоченный из горбылей, и вооруженные люди в гражданском.

Секретарь подпольного райкома Лынь, оказывается, уже слышал о Магомете и разрешил привести его, но все же задал ему ряд проверочных вопросов, чтобы убедиться, что он действительно советский офицер и коммунист. Только после этого ему позволено было остаться.

Ничего подобного этому собранию Магомет не видел: оно соответствовало суровой обстановке. Один за другим сухо и коротко, деловым тоном отчитывались представители отдельных групп коммунистов и советского актива, ведущих антифашистскую работу в деревнях или открытую борьбу с гитлеровцами в лесах Лельчицкого района. Лынь задавал вопросы, поправлял, дополнял. Чувствовалось, что он душа этой организации. И почти в каждом замечании, почти в каждой своей фразе он напирал на одно и то же: надо вооружать и выводить в лес новых людей, надо укреплять отряд и организовывать новые отряды, надо превращать подпольщиков в партизан. Об этом было принято специальное решение, ни у кого не вызвавшее возражений. Но гораздо важнее решения было то, что каждому из присутствующих поставили конкретную задачу: идти туда-то, связаться с тем-то и с тем-то, собрать таких-то людей и привести их к определенному сроку в назначенное место.

Получил задание и Магомет — это было проверкой его на деле — и на другой же день он отправился в деревни, расположенные за Убортью — рекой, разделяющей пополам Лельчицкий район.

Река широко разлилась, но уж если человек выплыл в ноябре из ледяного Днепра, не страшна ему Уборть в апреле. Магомет связал два бревна, столкнул их в воду и поплыл, лежа на этом плотике.

А на противоположном берегу его ждали фашисты. Не знаю, выследили они его или только сейчас случайно увидели, но они дали ему доплыть до середины и только тогда окликнули, наставив на него автоматы. Сначала по-немецки, потом по-польски ему приказали выйти на берег с поднятыми руками. И деваться было некуда: назад под автоматами не поплывешь. Надо повиноваться. И сразу пришло в голову: «А как же оружие? Обыщут — и без допроса расстреляют… Выбросить!..»

Подплывая к берегу, Лев Иосифович неловко повернулся на своем самодельном плотике и плюхнулся в воду. Даже вскрикнул, чтобы правдоподобнее было. Недолго барахтался на мелком месте, но встал и вышел на берег безоружным: пистолет и гранаты, с которыми он не расставался все это время, остались на дне.

Враги окружили его — дула автоматов глядят прямо в лицо, четыре гитлеровца схватили за руки.

— Партизан, — сказал офицер, и это было не вопросом, а утверждением. Громадный, бородатый — такими именно и представляли себе немцы партизан.

— Солдат, — ответил Магомет.

— Партизан, — раздраженно повторил офицер и приказал обыскать пленника.

Ничего не нашли, но офицер снова повторил: «Партизан» — и приказал связать ему руки.

Лев Иосифович не сопротивлялся, но один из солдат, должно быть шлёнский немец[4], ругаясь по-польски, замахнулся было на него.

— Нельзя! — сказал Магомет тоже по-польски и так посмотрел на шлёнца, что у того невольно опустилась рука.

Привели пленника в Лельчицы — в тюрьму, и чуть ли не весь обслуживающий персонал этого учреждения сбежался смотреть на него — таким он показался необыкновенным и страшным. Показывали пальцами: «Партизан!» И тот же самый шлёнский немец, который не осмелился ударить Магомета, успокаивал публику:

— Зольдат.

Поместили Льва Иосифовича в одиночку. Ее словно нарочно не мыли, но на полу была не грязь, а кровь, и на стенах в скудном свете, проникавшем из маленького, забранного решеткой окна, можно было рассмотреть надписи, часть которых тоже была написана кровью.

«Умираю от зверств гитлеровцев, — читал Магомет одну из них, — за славу и независимость родины». В другой говорилось: «Комсомолец — не предатель. Мы отдали жизнь за коммунизм». Третья предупреждала: «Передайте товарищам, что нас выдал…» — а дальше было стерто.

Писали украинцы и русские, белорусы и поляки, каждый на своем языке. Сколько перебывало тут! И Льву Иосифовичу невольно подумалось, что людей, прошедших в разное время через эту камеру, различных и по национальности, и по возрасту, и по месту, занимаемому ими в жизни, объединяет не только камера, но общность взглядов, общность целей, общность борьбы. Очевидно, их уже нет — замучены или расстреляны. Может быть, и ему самому предстоит такая же участь, но ведь за каждого убитого здесь, там, за стенами тюрьмы, встают десятки и сотни товарищей. Недаром и не моют этот пол и эти стены. Не успевают? Нет, нарочно сохраняют следы пыток и смертей, чтобы запугать многочисленных борцов против фашизма, чтобы сломить их волю к борьбе.

Лев Иосифович понимал, что положение у него почти безнадежное: не зря же посадили в эту одиночку. Но предсмертные надписи предшественников не лишили его твердости, скорее даже наоборот — словно руку протянули ему неведомые собратья по борьбе. И когда на другой день голодного, продрогшего в сырой камере привели его на допрос, он держался уверенно и спокойно. Легенда, сочиненная им, будто бы он солдат-приписник, попавший в окружение и пробирающийся домой, оказалась достаточно убедительной. Четверо суток следователь проверял и сличал его показания, справлялся по каким-то документам, задавал неожиданные вопросы, способные сбить с толку растерявшегося человека, и, очевидно, убедившись в конце концов, что все, рассказанное Магометом, правда, сказал:

— Гут… А работать ты будешь?

— Если будете кормить, так и работать буду, — ответил Магомет.

Это понравилось: ведь поработители и хотели добиться, чтобы народ работал на них, как рабочий скот, только за то, что его кормят.

Магомета перевели в общую камеру, где сидели самые разношерстные люди; наряду с политически неблагонадежными, вроде Магомета, было там даже двое каких-то полицейских, провинившихся чем-то перед своим начальством.

Режим был строгий: никого никуда не выводили из камеры. Магомет ломал голову над тем, как бы убежать, и выискивал товарищей для побега. Надежным ему показался матрос Васька. Неунывающий человек, плясун и песенник, он пользовался общей симпатией; даже тюремные надзиратели относились к нему снисходительно и в качестве исключения разрешали ему иногда под конвоем дойти до наружной уборной. Магомет подружился с ним, но заговорить о побеге не мог: как бы не услышали.

Так прошло десять суток. На одиннадцатый день тюремщики предупредили, что завтра многих из этой камеры отправят в Житомир. А заключенные уже знали, что на самом деле никого не возят из Лельчиц в Житомир: партию обреченных под сильным конвоем выводят за пределы местечка, на песчаный пустырь, и там расстреливают. Третьего дня в этих песках расстреляли полтораста цыган, будто бы увезенных в Житомир.

День подходил к концу, и многим думалось, что это их последний день. Охранники в коридоре грохали сапогами и винтовками. Заглянули в камеру. Это меняется суточный наряд. Снова стихло. И Магомет понял, что больше ждать нельзя.

— Васька, — сказал он матросу, — параша полна, просись в уборную. И я с тобой.

Васька так и сделал. Ему разрешили. А Магомет тоже привязался к надзирателю:

— Не могу — вот как живот болит!

Тюремщик мрачно усмехнулся:

— Ну иди, пользуйся в последний раз.

И повел их сам: выводного или по штату не полагалось, или он посчитал излишним звать.

Уборная была единственным местом, где Магомет решился шепотом сообщить Ваське план бегства. Отчаянный план. Последняя возможность.

Обратно Васька пошел впереди, а Магомет, прихрамывая, чуть-чуть отстал от тюремщика. Когда тот, отпирая камеру, перекинул винтовку за спину, Лев Иосифович навалился на него сзади, прижал к двери и стиснул своими ручищами ему горло. Сопротивляться неожиданному нападению этого великана в 190 сантиметров ростом и в 100 килограммов весом тюремщик не мог. Ему даже крикнуть не удалось.

Выпустив своих товарищей по камере, Магомет с винтовкой в руках появился на пороге караульного помещения внутренней охраны. Можно себе представить, какое впечатление произвел он на караульных. Ведь и тогда, когда он, связанный, приведен был в тюремный двор, они с невольной робостью смотрели на его громадную фигуру и на его страшную бороду. А теперь руки у него были свободны, и в руках — винтовка. Одиннадцать человек лежало на нарах, и ни один, глядя на эту винтовку, пальцем не посмел шевельнуть, пока товарищи Магомета по камере забирали винтовки, гранаты и патроны — все, что было в оружейной пирамиде.

Потом захлопнулась дверь, заскрипел ключ в замке. Внутренний караул оказался в плену у заключенных: стены крепкие, на окнах решетки, и никакой сигнализации из этого помещения нет. Однако и заключенные, выпущенные из камер, вооруженные, сделавшиеся хозяевами тюремного барака, сами оставались в плену.

Что могли сделать их двенадцать винтовок против запертых ворот и высоких стен, против пулеметов, расставленных на вышках по углам? Если бы фашисты сразу узнали о том, что произошло в тюрьме, они уничтожили бы заключенных сразу. Но они не знали. А заключенным пришлось, пользуясь ночной темнотой, подрываться под стену, копать тяжелую, слежавшуюся землю. Копали — и казалось, что работа идет слишком медленно, а короткая весенняя ночь бежит слишком быстро, что не хватит этой короткой ночи. Копали с остервенением: за спиной стояла смерть, а впереди — свобода. И, наконец, перед рассветом, когда сумрак особенно густ, а воздух особенно влажен, поодиночке выползли узкой лазейкой наружу. Здесь и дышалось легче, и лес — рукой подать, тюрьма стояла на самой окраине местечка.

Это было в ночь на пятое мая 1942 года.

Освободились из тюрьмы не все: некоторые оробели, испугались трудностей побега. А арестованные полицаи, чувствуя себя виноватыми перед народом еще больше, чем перед немцами, добровольно остались в своих камерах.

Утром, когда обнаружилось, что внешний караул охраняет только замок на воротах, а внутренний караул заперт, гитлеровцы расстреляли и оплошавших охранников и не рискнувших убежать пленных. Свидетельские показания восстановили картину ночного происшествия. И уж откуда-то дознались немцы, что чернобородый организатор всей этой истории не простой солдат-приписник, а кадровый офицер Красной Армии и действительно партизан.

Поздно узнали: теперь до него не дотянуться — вместе с товарищами, с оружием, взятым в тюрьме, он идет по лесам и болотам на соединение с Лельчицким партизанским отрядом.

В сентябре 1942 года, когда Картухин со своим отрядом шел к Ковелю, на одном из привалов около Хочинских хуторов явился к партизанам этот чернобородый гигант с винтовкой за спиной. Узнав, куда направляется отряд, он сказал, что знаком с теми местами и может оказаться полезным. Его приняли в отряд. И не раскаялись. Лев Иосифович действительно хорошо знал и пустыри Павурского полигона, среди которых Картухин выбрал место для лагеря, и окрестные деревни. Да и в повседневную партизанскую работу он внес кое-что новое, свое.

Логинов взял его с собой в первую экспедицию по железным дорогам, чтобы на практике показать новичку партизанское подрывное дело. Рапида на первый случай была у них не крупная — килограмма три, потому что тол приходилось экономить. Взрыв получился жиденький, как потом говорил Логинов, — он и сам был недоволен результатами. А Магомет (ведь он артиллерист) заметил:

— Если бы к этому толу добавить снаряд покрупнее — тут на полигоне много неразорвавшихся, — вышло бы куда лучше.

— А ведь верно! — Логинов просиял. Он всегда самозабвенно и радостно хватался за каждое предложение, которое шло на пользу делу. — Вот верно! Давай попробуем!

Найти снаряд было не трудно. Сложнее оказалось доставить его к месту и заложить под рельсы. Для переноски соорудили носилки и порядочно повозились, закапывая стальную тушу между шпалами. Но зато и взрыв превзошел всякие ожидания: паровоз и одиннадцать вагонов были разбиты.

С тех пор неразорвавшиеся снаряды применялись картухинскими бойцами постоянно. И не только на железных дорогах. Первое время фашисты, узнав о появлении партизан в каком-либо селении, сразу же посылали на машинах сильный отряд. Партизаны начали минировать шоссейные и проселочные дороги, и можно себе представить, какую панику вызывал крупный артиллерийский снаряд, взрывавшийся под колесами передней машины карателей. За короткое время более полутора десятков автомобилей было исковеркано этими взрывами. Гитлеровцы стали бояться дорог; впереди своих машин они гнали теперь крестьянские подводы или полицаев со щупами; это сводило на нет основное преимущество автотранспорта — быстроту.

Немецкая осторожность доходила до смешного: пуганая ворона, как известно, и куста боится. Каждый подозрительный предмет останавливал гитлеровцев. И мальчишки-подпаски, которые, кажется, всегда все видят и все знают, по-своему развлекались этим. Насыпят, бывало, кучи песку на дороге, а потом со стороны наблюдают, как немцы ищут вокруг этих куч партизанские мины и, ничего не найдя, но все еще боясь этих куч, расстреливают их издали и ждут взрыва.

Когда Картухин дал задание вывести из строя павурскую водокачку, тоже пошли в ход снаряды. Это было довольно канительное дело. Бежавшая охрана оставила дверь водокачки запертой, а дверь была прочная. Решили, что ломать или подрывать ее слишком долго. Высадили окно, через него втащили в помещение три стопятидесятидвухмиллиметровые громадины и заложили их с таким расчетом, чтобы разрушить и резервуар, и насосное устройство. Немного толу для детонации, бикфордов шнур — и такой получился фейерверк, что не только окна вылетели, но и массивные стены водокачки потрескались и осели.