По ту сторону фронта

Мальчик в клетчатой кепке

Когда я был совсем молодым, в моде были клетчатые кепки, и даже на коробке папирос «Купишь-куришь» Одесской табачной фабрики изображен был юноша в этакой шикарной кепке. С тех пор у нас и саму кепку прозвали «купишь-куришь». Прошли годы, и я, пожалуй, даже удивился, увидев клетчатую кепку в нашем отряде в начале Великой Отечественной войны.

Шел сентябрь 1941 года. Погода была неровная. Дождь принимался идти по нескольку раз в день. Проглянет солнышко, подует ветер, а потом опять дождь. И вот в такую погоду по осклизлой мокрой дороге на нашу гурецкую заставу явился одиннадцатилетний хозяин этой старомодной кепки.

— Где тут командир? — спросил он.

Долговязый Пат смерил его насмешливым взглядом:

— А тебе зачем? Докладывай здесь.

— Значит, надо. Нечего мне докладывать.

— Герой!.. Ты думаешь, что мы со всего района будем ребятишек собирать?

Бойцы заулыбались, и только один, пожилой, примирительно произнес:

— Ну, чего издеваешься?.. А ты, малец, шел бы лучше назад. Какой из тебя партизан?

— А чем не партизан? Ты не гляди, что я ростом маленький…

Случайно и мы, работники партизанского штаба, оказались тогда поблизости. Клетчатую кепку в группе бойцов видно было издали.

— Гляди, какой нарядный, — усмехнулся Щербина. — Что ему надо?

Мы подошли.

— В чем дело?

Бойцы расступились.

— Да вот герой в партизаны просится.

А вид у героя был далеко не героический. И кепка, надвинутая по самые уши, и домотканая бурая свитка, и брезентовые туфлишки — все это промокло до нитки. Мальчик продрог и, хотя старался держаться независимо и бросал на Пата сердитые взгляды, вызывал скорее жалость, чем какое-либо другое чувство.

— В партизаны? Ну, сынок, ты это зря надумал, — решительно заявил Куликов. — Тебя как зовут-то?

— Иваном.

— Так вот что, Ваня, иди домой, подрасти немного, а повоевать еще успеешь.

— А не успеешь — так и славу богу, — добавил пожилой боец.

Но Ваня стоял на своем:

— Я — пионер. Что я буду сидеть сложа руки! Каждый должен сражаться с фашистами.

Тогда и я вступил в разговор:

— Это верно, что каждый должен. Ну а как ты будешь сражаться? Тут сила нужна.

— Я сильный. Я, если хотите…

Заметив, что мы относимся к нему сочувственно, он заговорил горячо и быстро:

— Я могу… Я, чего хочешь, могу. Хочешь, гранату брошу? И с автоматом умею.

— Ладно. Идем с нами.

Я не собирался принимать мальчишку в отряд, но уж если он так просит, попробуем. Его горячность понравилась мне. А главное, жалко было оставлять его на улице: дождь начинался снова. Пускай хоть обогреется в помещении.

В штабе сняли с него свитку и повесили просушиваться. Сняли и кепку, да еще посмеялись над ней.

— Головной убор «купишь-куришь»… Как ты будешь воевать в такой шапке? Тебя немец за три версты на мушку возьмет.

— Отдайте, дяденька.

— Да ты не обижайся, ведь мы тебе добра желаем. — Куликов попытался пригладить его белокурые вихры, но мальчик отстранился и буркнул куда-тег в сторону:

— Я и не обижаюсь.

— Характерный хлопчик!

— Теперь рассказывай, кто ты есть? Фамилия-то у тебя имеется? Или, может быть, ты бесфамильный?

— Почему бесфамильный? Мы Ковалевы. Спросите в Григоровичах про Игната Ковалева, это мой отец был.

И рассказал все. Отец его умер еще до войны, мать осталась с четырьмя детьми, сестра — старше Вани, два брата — моложе. Ваня окончил четвертый класс, учился отлично, хотя, кажется, не был особенно послушным учеником. В пионерском отряде был звеньевым, но теперь спрятал свой красный галстук, надежно спрятал, немцам его не найти, и решил уйти в партизаны. Мальчик показался нам смышленым и отлично знал всю округу: и Волосовичи, и Таранковичи, и Чашники, и Лепель, и Борисов — и, как многие крестьянские дети, не боялся ни расстояний, ни погоды.

— Ну, вот что, Ваня, в отряд мы тебя сейчас не возьмем. Ты нам будешь полезнее как связной или как разведчик: где большого не пропустят, там тебя не заметят… Для начала пойдешь в Чашники и, смотри, запоминай…

Так Ваня получил первое партизанское задание.

Постепенно мы привыкли к нему и к его пестрой кепке. Часто появляясь в отряде и прекрасно выполняя все наши поручения, он стал своим среди партизан. Потребность любить детей, заботиться о них свойственна советскому человеку, и люди, оторванные войной от семьи, привязались к чужому мальчику, как к родному. Привязался и я, словно он был мне сыном. Нередко, глядя на-него, припоминал своих. Живы ли? Я уже не надеялся снова встретиться с ними. И если Ваня долго не показывался, все — и я в первую очередь — начинали беспокоиться. А он все жаловался, что ему поручают только мелкие, не опасные и не трудные дела, требовал задачи важнее и сложнее.

В половине октября, вернувшись после довольно долгой отлучки (это было уже не в Гурце, а в Столбецком лесу), я не застал Ваню в лагере. И на другой день его не было, и на третий тоже. Я спросил Куликова:

— Где-то наш Ваня? Уж не случилось ли чего с хлопчиком?

— С таким ничего не случится, — уверенно ответил Куликов, — наш Ваня пошел на Большую землю.

— Как так? Кто позволил?

— Его Довбыш послал.

Мне это не понравилось.

— Да что Довбыш не понимает, что ли? Ведь он ребенок еще. Нашел, кого посылать!

Куликов только пожал плечами.

Политрук Довбыш и несколько других окруженцев жили в Рыбхозе на Лукомльском озере. Некоторые из них считались рабочими-рыбаками, а другие просто скрывались от немцев. Немцы не один раз пытались наладить работу Рыбхоза, но из этого ничего не получалось: их гарнизоны были далеко, а ставить особый гарнизон в Рыбхозе они не хотели. Управляющих мы ликвидировали, налаживать работу не давали.

Окруженцы понемногу ловили рыбу (конечно, не для немцев), мы иногда пользовались их уловами и нередко бывали у них.

Вот и я попал туда вскоре после исчезновения Вани. Говорили о Большой земле, о десантниках, которые, по слухам, были выброшены в наших местах, о последних событиях на фронте и опять — о Большой земле, о связи с ней, о том, что надо достать рацию, что она объединила бы наши разрозненные силы, связала нас с руководством, помогла работе. Потом бытовой разговор — о рыбе, и уж под конец — о Ваниной судьбе. Да, Довбыш и в самом деле послал мальчика в эту далекую экспедицию. Написали на папиросной бумаге донесение о наших действиях и просьбу, чтобы нам в район Лукомльского озера выбросили радиостанцию. Некоторые бойцы написали, тоже на папиросной бумаге, письма родным. Все это Ваня зашил в свою одежду и отправился.

Тут я напустился на Довбыша:

— Как вам не стыдно! Политработник, а для такого поручения выбрали мальчишку.

— Он сам просился.

— Я знаю, он и у меня просился, но ведь он ребенок, а мы с вами взрослые люди. Надо было и за него подумать. А то и он пропадает, и нам от этого никакой пользы не будет.

— Что же, вы ему не доверяете?

— Нет, я ему вполне доверяю, но боюсь, что ему это не под силу.

— Да что вы беспокоитесь, товарищ комиссар, — вмешался в разговор старший лейтенант Смирнов (тоже из рыбсовхозовских), — сколько раз посылали, и всегда справлялся.

Я не на шутку рассердился:

— Словно вы не понимаете! Одно дело сходить в Таранковичи, недалеко и все по знакомым местам, другое дело идти за сотни километров, и дорога неизвестная, и через фронт пробираться… Как вы об этом не подумали?

Довбыш явно чувствовал себя виноватым, пытался оправдаться:

— Да ведь это, собственно, Тамуров выдумал. Им там в Григоровичах не сидится спокойно, он и подбил Ванюшку, а потом пришли сюда вместе: так и так — посылай. Я не сразу согласился. Вот еще мы с Насекиным говорили, и Насекии сказал: посылай. А ведь вы знаете, какой парнишка настойчивый. Привязался — что хочешь делай…

Этот разговор нисколько не успокоил меня. Оставалось ждать и надеяться, что мальчик справится со своей задачей. А пока никаких известий не было, и мы только вспоминали о нашем маленьком товарище, о его горячем характере, о его клетчатой кепке.

В конце марта 1942 года я и лейтенант Перевышко ехали в Липовец на совещание с подпольщиками и представителями народного ополчения. Снег был мокрый и уже начинал проваливаться, лошадь тянулась медленно по тяжелой лесной дороге. Недалеко от опушки Перевышко выскочил из саней.

— Размяться, что ли!

Пошел вперед. Я — за ним, потому что и у меня затекли ноги от долгого сидения.

Вижу, впереди еще сани. Это тоже наши: издали я узнал Садовского и Сыско. С ними мальчишка. И вдруг он бросается к Перевышко, здоровается и, слышу, говорит:

— А где товарищ комиссар?

А голос знакомый, Ванин голос, и вот уж он сам неуклюже бежит ко мне по размякшей дороге, протягивает руки, и я подхватываю его.

— Здравствуйте!

— Здравствуй! Откуда ты взялся?

Мне показалось, что он вырос немного, но, может быть, только показалось. А лицо все такое же: курносое, задорное, и белесые вихры выбиваются из-под шапки.

— Садись в наши сани. Рассказывай!

Но разве расскажешь что-нибудь толком на радостях, в первые минуты встречи? Он хотел было принять официальный тон и доложить по правилам, но не сумел. И я не сумел быть в эти минуты начальником: губы сами собой растягивались в улыбку, и на язык просились хорошие и теплые, совсем не официальные слова.

— Трудно пришлось? Голодал?

— Всякое было. — Мальчик не хотел жаловаться.

— И донесение доставил?

— Доставил. В сохранности.

По дороге мы так и не успели переговорить обо всем, а потом совещание целиком захватило меня, и только после него Ваня рассказал мне подробно всю историю своих скитаний. Сначала добрался до Борисова. Там (недаром он был партизанским разведчиком) разузнал, что одна из немецких частей отправляется на фронт. Он все время ходил возле немца-шофера, носил ему воду, разжигал костер и в конце концов упросил захватить с собой. Довезли его до Орла. Фронт рядом, но через него не пойдешь запросто, как, бывало, ходил от Гурца до Чашников. Долго пришлось разведывать, выспрашивать, скитаясь в прифронтовых деревнях. Нашелся один старик, знающий тайную и трудную дорогу туда, на советскую сторону. Говорили, что он не раз уже провожал по ней наших солдат и офицеров, выходивших из окружения. Но когда Ваня обратился к нему, он строго прикрикнул на мальчика. «Да ты что! Куда ты пойдешь?.. Выдумал!..» И сначала даже разговаривать об этом не хотел. Однако Ваня не унимался: упрашивал, надоедал и в конце концов начистую рассказал о своем поручении; только тогда старик смягчился и согласился показать дорогу. Непролазной чащобой по приметам, знакомым только ему одному, целый день вел он маленького партизана на восток и наконец сказал: «Ну а теперь иди куда хочешь. Здесь — наши». Сразу все стало просто и легко. Красноармейцы одной из рот приютили и обогрели нашего связного, политрук взял у него донесение и отправился в штаб, а письма, которые принес Ваня, запечатали в конверты и отправили по адресам.

Недели две провел Ваня в этой роте, обжился, перезнакомился со всеми, нашел земляков, рассказал им, что творится в родных местах, Обещал передать родственникам их письма, когда пойдет обратно. Впрочем, отпускать обратно его не хотели. Трудно было мальчику убедить взрослых людей, что он снова сумеет проделать весь этот тяжелый и опасный путь, И все-таки наконец они согласились. Вместе с партией разведчиков, уходивших во вражеский тыл, во второй раз пересек он линию фронта, неся зашитыми в своей одежде патриотические антифашистские листовки и письма к родным от солдат… Потом по дорогам и без дорог пошел один, направляясь на северо-запад. Иногда подвозили попутчики, но чаще приходилось идти пешком. Тут он и голодал, и холодал. Где переночует, где попросит поесть, а порой и попросить нечего, да и переночевать негде. Прямо в лесу раскладывал костер и ложился спать у костра на голодный желудок…

— А не страшно было? — спросил я у Вани, когда он окончил свой рассказ.

— Нет. Только уж очень скучно.

Мне не хотелось отпускать Ваню от себя.

— Ну, теперь ты будешь моим адъютантом.

Некоторое время мальчик находился при мне. Бывало, только я сниму свой автомат, он начинает его чистить — очень уж ему понравилось это оружие.

Помню, с какой завистью смотрели на Ваню деревенские ребята, когда он появлялся вместе с нами. Но даже в скептических замечаниях: «Ну и партизан! Чего он может! Я бы тоже сумел!» — чувствовалось больше уважения, чем зависти. Еще бы! Он идет с большими настоящими партизанами, у пояса его настоящий пистолет в желтой кобуре. И задания он выполняет настоящие. Ребятишки знали это. У Вани даже была своя, детская, сеть разведчиков, он от них многое узнавал: ведь иногда дети замечают больше взрослых. Бывало, они сами окликают его на околице: «Ваня! Ваня!» — и что-то шепчут ему тайком от больших. Или соберутся кружком, а он, как начальник, что-то объясняет, дает какие-то поручения. Тамуров глядит и смеется: «Вот Тимур и его команда!»

А бывало и так: мы остановимся завтракать в какой-нибудь хате, глядим — а Вани уж нет. Где? «На улице ваш герой, в снежки играет». Но это ненадолго: через пять или десять минут он опять с нами, опять серьезен и готов выполнять любое поручение.

Старшие, особенно старухи, иногда жалели Ваню:

— Ай-яй-яй, какой маленький! Как ты живешь в лесу! Ведь, наверно, холодно.

И тянется старушечья рука погладить белокурую головку.

Но Ваня не любил таких нежностей, обижался на эту жалость, глядел исподлобья и отстранялся от ласковой руки:

— Я совсем не маленький!.. Почему только взрослые могут быть партизанами?

Неподдельная обида звучала в его голосе. Ему вовсе не хотелось выделяться среди нас, хотелось быть таким же, как и все остальные партизаны.

Каждый боец нашего отряда по-своему заботился о Ване. Группы, возвратившиеся после боевых операций, приносили ему немудреные деревенские гостинцы: грушу, пару яблок, кусок какого-нибудь пирога, драченик. Каждый радовался, старался поговорить с ним:

— Ну, как ты жил, пока нас не было? Скучал?.. Тебе бы в школу ходить надо… А мы вот проходили деревней — пустая стоит школа, всю ее фашисты запакостили… Что ведь делают, гады!.. А ребенок вместе с нами страдает… Собаки рыжие!..

Ваня и сам чувствовал, что надо учиться, соскучился по школе. Садовский, видя это, принес ему откуда-то старенький учебник. Тамуров заглянул в книгу а присвистнул:

— Фью!.. Да это для шестого класса!

— Какую достал.

— Придется другую доставать.

— Ничего, Гена, — сказал Ваня, развертывая учебник, — я и по этой попробую. Тетрадку бы еще!

— За этим дело не станет.

Тетрадку добыли. И вечерами, при свете коптилки, Ваня целые часы проводил за учебником.

Потом стало теплеть, снег сошел, все зазеленело вокруг нашей землянки. И день прибавился. Жизнь лагеря сама собой переместилась на свежий воздух, под крышу уходили только ночью. Ваня со своим учебником перебрался на зеленый бугорок под березкой.

Там и застали мы его однажды, возвратившись из дальнего похода. Не сговариваясь, всей группой подошли не к землянке и не к костру, а прямо к этой березке и окружили Ваню. Он поднялся нам навстречу.

— Отдыхаешь? — спросил я.

— Да нет, он опять со своей арифметикой, — ответил за Ваню Тамуров. — Эх, профессор!

— И хорошо, — сказал Садовский. — А мы чего же здесь сгрудились? Мешать пришли?

— Нет, нет. Почему мешать? — заторопился Ваня. — У меня что-то не получается. Ты бы, Гена, мне помог.

— А что?

— Дробей-то у нас не проходили, а тут — видишь…

— Вижу. Ясно. Чего же тут непонятного? Все к одному знаменателю… Да… не проходили… Как бы тебе объяснить?.. Ты лучше Терешкова спроси… Он студент, расскажет понятнее.

Позвали Олега Терешкова, и он сделался на некоторое время Ваниным репетитором. Но от прежнего учебника он отказался: этот еще рано, надо для пятого класса… И пока не достали необходимый учебник, репетитор сам диктовал ученику правила:

— Чтобы помножить дробь на дробь, надо… Написал?.. Надо числитель одной дроби помножить… Написал?..

Учеба не ограничивалась одной только математикой, и учебник арифметики не был единственной книгой, принесенной партизанами Ване из своих дальних странствий. Были и другие учебники, и просто книги для чтения — повести, стихи, но, конечно, случайные, что удастся достать. Как-то Перевышко долго смотрел на Ваню, читающего, шевеля тихонько губами, стихи, и не выдержал:

— А ты Маяковского знаешь?..

— Читал. Не помню. Трудно.

— Вот слушай:

Ваня терпеливо дослушал до конца и сказал:

— Это я знаю. Это для маленьких.

— Хм… А тебе для больших надо? Ну, слушай для больших. Задумался, насупился, сморщил лоб так, что поперечные складки поползли от бровей кверху, и начал:

Сначала негромко, но потом разошелся и почти крикнул, взмахнув рукой, как бы указывая на безмолвные леса вокруг:

Почти все, кто были в лагере, собрались на его голос: его декламацию любили послушать. И стихотворение о трудностях и о стройке, которая уже давно завершена там, в далекой Сибири, какими-то непонятными нитями связывалось с окружающей нас действительностью. И когда Сашка на полный голос кончил:

казалось, что это пророчество относится и к окружающим нас лесам, и к городам, разрушенным фашистами, и к той жизни, которую мы будем восстанавливать, когда выгоним захватчиков с нашей земли.

Хорошо запомнился мне один из апрельских вечеров, когда я опять проводил совещание с группой народного ополчения. Человек двадцать собралось в хате с занавешенными окнами, керосиновая лампа бросала желтые отсветы на лица, и густые черные тени ложились на потолок и стены.

Скрипнула дверь. Небольшая девочка — желтый платочек, черная потрепанная кофтенка, красное с белыми горошками платьице и аккуратные лапоточки — направилась прямо ко мне, на ходу вынимая из-под какой-то заплатки на плече сложенную вчетверо бумажку. Я и сам не сразу узнал курносое Ванино личико под девичьим платком, и тем более изумились ополченцы, видя, что я беру бумажку у этой девочки, целую девочку, как родную, и сажаю на лавку рядом с собой.

А бумажка была от подпольной организации из Чашников. Короткие и торопливые строки сообщали нам, что фашисты готовят очередную облаву против отрядов Бати. В Чашниках появились новые части, дороги патрулируются немцами, строгости усилились. Нашему маленькому связному, чтобы не вызвать подозрений, пришлось нарядиться девочкой. Сильно помогла нам тогда принесенная им помятая бумажка.

К Первому мая 1942 года мы готовили красные флаги с надписями: «Смерть немецким оккупантам!» Их надо было развесить в крупных населенных пунктах, где стоят немецкие гарнизоны, и заминировать. Самое активное участие в подготовке принимал Ваня. Где могли, разыскивали мы красную материю, и все-таки ее было мало. Терешков сказал в шутку:

— Ведь не хватает материалу-то. Хоть бы ты, что ли, Ваня, галстук свой принес. Все равно он у тебя пропадает спрятанный.

Ваня обиделся:

— Нет уж, галстук не отдам! Он у меня в хорошем месте и не пропадет, не найдут его. Я с ним буду встречать Красную Армию.

Развешивать заготовленные флаги отправились Сыско, переодетый старухой, Терешков, наряженный молодой женщиной, и с ними Ваня. Они опоясались флагами под одеждой, а мины положили в мешок и в корзину, замаскировав их картошкой.

Развесили благополучно. И Первого мая немцы и их приспешники взлетали на воздух, пытаясь сорвать эти флаги. Подорвался на флаге, вывешенном над его собственным крыльцом, и один из злейших немецких сподвижников бургомистр Чашников Сорока.

Семнадцатого мая наш отряд уходил из «Военкомата». Я знал, что нам предстоит большой поход — вероятно, сотни километров по лесам и болотам, по тылам врага. Двенадцатилетнему мальчику пройти такой путь наравне со взрослыми вообще невозможно, а Ваня к тому же захворал: схватил грипп, сильно простудился, выполняя задание. Как ни грустно было нам расставаться с ним, все же пришлось оставить его в отряде капитана Бутенко. Во время прощанья у многих слезы навертывались на глаза, и я с трудом сдерживался. В горле першило, и говорить было тяжело.

— Ну, прощай, сынок!

И верно: он был мне вместо сына и теперь, обнимая меня, плакал и не стеснялся слез.

— Прощайте, товарищ комиссар!.. — прерывисто проговорил он. — Прощайте!..

Не оглядываясь, я пошел впереди отряда, а когда на опушке обернулся, маленькая фигурка махала мне издали пестрой клетчатой кепкой. Признаюсь, я тогда почти не надеялся, что мы еще услышим о нашем маленьком партизане.