По ту сторону фронта

«Черная тропа»

В половине апреля, оставив своим заместителем по «Военкомату» Ермаковича, я повел по вызову Бати на так называемую Бычачью базу восемьдесят партизан. Там обычно формировались и оттуда отправлялись в дальние экспедиции наши отряды. Я рассчитывал, что, если мы придем часа на два — на три раньше, у нас еще останется время отдохнуть, и торопил людей. Этой ночью, несмотря на усталость, мы прошли более пятидесяти километров.

С последнего привала послал вперед старшину с десятью бойцами — разведать дорогу и приготовить завтрак для отряда. В километре от лагеря старшина встретил нас.

— Все в порядке!.. А на Бычачьей базе сейчас стоит Заслонов.

Я еще не был знаком с командиром железнодорожного отряда, но уже немало слыхал о нем. А он, предупрежденный старшиной, вышел встретить нас у своих сторожевых постов.

— Вот, в железнодорожном кителе, это Заслонов, — издали показал мне старшина на стройного высокого человека тридцати с лишком лет, с энергичным, чисто выбритым лицом.

Я подошел к нему.

— Командир отряда батальонный комиссар Бринский.

— Командир отряда инженер Заслонов, — так же официально ответил он, а потом, сразу переменив тон, добавил: — Батя мне уже говорил, что вы придете.

В лагере, как только я распорядился насчет отдыха и завтрака для бойцов, он меня повел завтракать в свою землянку.

— А помните вы, как посылали к нам в Оршу человека с письмом и взрывчаткой? — усмехнувшись, спросил Заслонов.

— Как же, помню! Это Иван Лях ходил.

— Как это вы рискнули? Без адреса послали, неизвестно к кому. Ведь он мог погибнуть от руки своих же. Я его сначала за провокатора принял, и мы даже наблюдение за ним установили.

— А что же мне было делать? Ждать?.. Очень уж вы секретно работали.

Он снова усмехнулся.

— А как же иначе? Ведь это не в лесу.

Долго говорить с Заслоновым в эту первую нашу встречу мне не пришлось: он и сам собирался на задание, да и мне надо было торопиться с докладом на Центральную базу. Там, у Бати, встретил я еще одного железнодорожника, плотного мужчину среднего роста. Он молча присутствовал при моем докладе, а потом Григорий Матвеевич познакомил нас:

— Товарищ Якушев. Был начальником политотдела Оршанского узла и у Заслонова комиссаром, теперь будет работать с нами: надо же нам иметь специалистов-железнодорожников.

Половину отряда, приведенного мной, Батя отправлял во главе с Ярмоленко на помощь Щербине, а с остальными я должен был выйти на железную дорогу Борисов — Орша, на автостраду Москва — Минск и развернуть там работу.

— Григорий Матвеич, — сказал Якушев, узнав о моем назначении, — я бы попросил и меня включить в этот отряд. На железной дороге у меня есть знакомые, да и с работой ее я неплохо знаком.

— Хорошо, — коротко ответил Батя.

Выступали обе группы одновременно. Батя тоже пришел на Бычачью базу, чтобы проводить и напутствовать выступающих. Прощаясь со мной, он сказал:

— Ну, Антон Петрович, желаю успеха! Отряд у вас на славу, партийно-комсомольский.

Я взглянул на своих людей. Да, я знаю каждого. Все они коммунисты или комсомольцы. И это не простая случайность… Как мы окрепли за полгода! Это уже не тот отряд, в который влилась в октябре гурецкая группа, это отряды: у Бати, у Щербины, у Черкасова; группы Куликова, Куклинова и эти вот два отряда. А, кроме нас, рядом с нами — чего не было осенью — отряды Заслонова, Кузина, Воронова…

Вместе с Ярмоленко мы покинули Бычачью базу, а от перекрестка южнее Красного Борка Ярмоленко поворачивал к западу, я — к югу.

Каждый раз расставание с боевыми товарищами в тяжелых партизанских условиях вызывало невеселые мысли. И тут защемило сердце. Да и у Ярмоленко слезы выступили на глазах. Обнялись.

— Придется ли свидеться, товарищ комиссар? — По старой привычке он звал меня комиссаром.

— Не знаю… А почему не придется? — ответил я, стараясь казаться спокойным.

— Что-то мне думается… Эх, не пошел бы я от вас!..

— Война. Мы с тобой не только солдаты, но и коммунисты. Голову вешать не имеем права. И я думаю, мы еще повоюем.

— Повоюем, — повторил он, — а вы не забывайте меня, товарищ комиссар. Спасибо вам за все!

Это он крикнул уже на ходу, бросившись догонять свою небольшую колонну. Я смотрел ему вслед. Так он мне и запомнился: в зеленом, защитного цвета ватнике и лихо заломленной набок ушанке, высокий, стремительный, немного шумливый. Таким я знал его и раньше, в Руде осенью 1939 года, когда мы обживали наш новый лагерь в только что воссоединенной с Советским Союзом Западной Белоруссии. Деревню наполовину сожгли немцы, успевшие побывать в ней до нашего прихода. В нашем распоряжении было только несколько домиков лесничества. Там расположился штаб. Надо было строить землянки для бойцов, столовую, конюшни, склады, гаражи. Каждый командир получил задание, и надо было торопиться, потому что ноябрь стоял на дворе. Ярмоленко командовал кавэскадроном и, кажется, не знал ни минуты покоя в заботе о своих людях и лошадях. Пока не готова была конюшня, он сумел получить, кроме попон, старые выбракованные одеяла. А на строительстве не только организовывал работу, но и сам показывал пример и плотникам, и печникам. Беспокойный и непоседливый, ни от какого дела он не отказывался, никакой работы не боялся этот человек, воспитанный в труде, потомственный шахтер из Купянска…

Увидеться с ним нам больше не пришлось: он погиб в бою с фашистами в Вилейской области. Конечно, ни он, ни я не верили ни в какие предчувствия. Оба мы выходили тогда на особенно трудные задания, этим и объяснялись невеселые наши мысли.

Обстановка в том районе, где нам предстояло работать, сложилась тяжелая. Магистральные дороги хорошо охранялись, а местность вокруг них, более населенная, чем наши глухие леса, почти неизвестная нам, была полна немецкими гарнизонами и полицейскими постами. Здесь же расквартировывались отдыхающие и пополняющиеся фашистские части — их тоже нередко высылали против партизан. Все это мы узнали еще по дороге. Полицаи не пустили нас в Хресты, а когда мы обошли эту деревню, в следующей, в Пупеличах, враги, зная о нашем движении, подготовили засаду. К счастью, мы задержались в пути, а полицейским, должно быть, надоело дожидаться, и мы совершенно случайно накрыли их врасплох. Но едва успели, расправиться с полицией и запастись продовольствием, как из Кострицы нагрянул большой отряд немцев, и нам пришлось с боем уходить в лес.

Этот поход для меня был тяжел вдвойне. Двигались мы главным образом по ночам, а у меня от переутомления или от истощения началась в то время куриная слепота. Днем вижу, как все, а чуть стемнеет — слепну, хоть глаз выколи. Я не только терял возможность руководить отрядом, но и сам-то становился беспомощен, как ребенок. Сутужко принимал в таких случаях командование, а меня самого вели, как слепца.

Но вот мы и у цели… В лесу между деревнями Лошницей и Кострицей, на краю болота, защищавшего нас с двух сторон, поставили шалаш из жердей, покрытых мхом. Соломонов и Садовский хозяйственно и любовно устраивали это нехитрое жилище. Но простояло оно только одни сутки. С вечера мы развели в нем небольшой костерок, а сами улеглись спать, подостлав на мерзлую землю толстый слой еловых ветвей. Двое часовых дежурили в лагере, один из них поддерживал огонь. Тепла этот огонь давал немного, а ночь выдалась холодная. К утру Садовский проснулся. Замерз, зуб на зуб не попадает. Надо погреться. Набрав целую кучу валежника, стал подбрасывать в костер. Крыша над нашими головами, должно быть, просохла за ночь и от какой-то случайной искры вспыхнула не хуже пороха. Садовский пытался тушить, разбрасывая и затаптывая жерди, но пламя полыхало все сильнее. Тогда он испугался:

— Горим!

И начал будить товарищей.

Поднимаясь и еще не вполне проснувшись, мы видели огонь вокруг, огонь над нашими головами. Выбираясь из этого большого костра, разметали весь шалаш. Сильных ожогов не было, но и крыши над головой не осталось.

Восстанавливать шалаш не стали. Нам уже ясно было, что мы совершили грубейшую ошибку: разве, можно большому партизанскому отряду располагаться вблизи объекта своих диверсий. Здесь врагов гораздо больше, здесь они бдительнее. Куда ни сунешься, везде подкарауливают немецкие каратели и полицейские засады. С появлением диверсантов бдительность их усилится. К тому же и есть нечего: в последние дни у нас был только сахар, по нескольку кусочков на человека.

Значит, надо располагаться в отдалении и каждый раз подбираться к месту диверсий тайком и небольшой группой, неожиданно появляться все в новых местах, там, где не ждут партизан.

Снова двинулись на север. По дороге уничтожали маслозаводы, магазины, сельские управы. В Сивом Камне дали хорошую трепку полиции, пытавшейся преградить нам дорогу. Я подобрал небольшую группу, которая везде сможет пройти, везде сможет укрыться, и послал ее под командой Сутужко на первую диверсию.

Мы рассчитывали обосноваться у Сивого Камня и отсюда развертывать работу. Но пришел Перевышко, которого я посылал связным к Бате, и принес приказание возвратиться на базу. И еще он сообщил мне новость: Батя хочет со всем отрядом идти в Западную Белоруссию. Это пока что тайна, и только радист Золочевский знает ее, потому что передавал в Москву запрос Бати. Ответа из Москвы пока еще не было.

Мы не стали дожидаться Сутужко и ушли, оставив ему в партизанском «почтовом ящике», в заброшенном колодце, распоряжение возвращаться в Ковалевичи.

Утром двадцать седьмого апреля мы были уже в «Военкомате», и сразу нас захватила привычная и налаженная работа, словно мы и не прерывали ее: надо собирать людей, готовиться к Первому мая, добывать продовольствие и, самое главное, надо продолжать борьбу. Куриная слепота, донимавшая меня почти целый месяц, неожиданно прошла, и в тот же день я с группой в двадцать пять человек отправился под Лепель — нужно было взорвать большой и хорошо охраняемый мост на шоссе южнее города.

Особенно отличился в этой операции бывший колхозный кузнец Бондарь. Своеобразный это был человек. Силу он имел огромную, только хромота мешала — переломанная нога плохо срослась и трудно сгибалась. Вероятно, поэтому он и в отряд к нам пришел не сразу. Оставаясь дома, он помогал окруженцам и начал партизанить в одиночку, убив несколько немцев из своего охотничьего дробовика. С этим дробовиком он в первых числах марта явился и к нам, да так и не расставался с ним, хотя добыл себе вполне исправный автомат. «Из него, — говорил он о дробовике, — я всегда попаду». И верно, не промахивался.

Ночь выдалась самая подходящая для операции: дождливая, ветреная, темная. С нами шло несколько местных жителей, которым знакомы были здесь каждая тропинка, каждый камешек. И повадки охранников они тоже прекрасно знали. Фашисты сидели в сторожке, а на мосту топтались двое часовых. Два партизана незаметно подползли с обеих сторон моста, бесшумно и быстро сняли их. А Бондарь с десятью бойцами также бесшумно подобрался к сторожке и ворвался в нее со своим дробовиком и гранатой.

— Руки вверх!

Руки покорно поднялись.

Партизаны забрали оружие, заложили между сваями моста два больших заряда взрывчатки и со смешанным чувством удовлетворения и горечи смотрели, как почти одновременно полыхнули два взрыва, ломая сваи, разбрасывая балки.

На обратном пути мы остановились на отдых в Красавщине. Был поздний вечер. В хате, куда я зашел, горела семилинейная лампа, бревенчатые стены были чистенько оклеены какими-то бумагами. Так бывает почти во всех деревенских хатах, и оклеивают их обычно старыми газетами. Сидишь за столом и от нечего делать читаешь какой-нибудь стародавний фельетон. Но на этот раз дощатую перегородку, разделявшую хату пополам, покрывали не газеты. Мелкий узор прихотливо изогнутых линий, светло-зеленые и голубые пятна топографических карт сразу бросились мне в глаза. Я подошел к перегородке. Барановичи… Минск… Мозырь… Да ведь, это Белоруссия!

— Постой-ка, хозяин, откуда у тeбя эти карты?

— Нашел… Долго рассказывать.

— А ты все-таки расскажи.

— Ну, когда отступали наши, тут в лесу сгорела одна машина. А в ней был железный ящик. Все сгорело, а ящик не сгорел. Я и захватил его. Тяжелый. Думаю, что хорошее, а там — одни бумаги. Бумага добрая, но мне без надобности. Вот разве только стены оклеивать.

— А еще у тебя есть? Ящик-то цел?

— Цел, я его под полом спрятал.

— Покажи!.. Ведь немцы тебе за эти карты такого зададут!

— За что? Я в них не разбираюсь.

— Они сами разберутся… Показывай!

Карт оказалось много: тут и Белоруссия, тут и Украина. И масштаб подходящий, пятикилометровка. Вспомнив, что Батя собирается идти на юго-запад, я отобрал себе восемь листов: те места, куда, вероятно, мы двинемся.

Так, еще не получив приказания о переходе на запад, я совершенно случайно запасся картами тех мест. Ожидать приказания пришлось недолго. В половине мая Батя распорядился мобилизовать всех наших активистов и явиться на Центральную базу с отрядом в 100–150 партизан, готовых и пригодных для большого похода. В несколько дней мы собрали 116 человек, но взяли с собой только 80 — наиболее выносливых и надежных. В «Военкомате» остался капитан Бутенко. В его подчинение, кроме тех, кто были на базе, переходили группы и партизаны, вышедшие на задания, — Сутужко, все еще не вернувшийся из-под Кострицы, Розенблюм, отправленный в Борисов за оружием, и другие.

Семнадцатого мая выступили. Весна была в разгаре. Все зазеленело, зацвело, ожило. Хоры птиц по лесам и хоры лягушек по болотам славили на разные голоса это благодатное время года. Вот она, «черная тропа»! Теперь не замерзнешь в лесу, не завязнешь в снегу по пояс. Но на смену заносам и морозам пришли воды и грязища. Реки и болота разлились. Многие тропы и зимние дороги стали почти непроходимыми, некоторые и совсем исчезли под водой…