По ту сторону фронта

Липовецкий лагерь

По выходе из окружения Батя со своей группой остался в районе Красавщины, а мы с Черкасовым к пятому ноября добрались до Липовца, одной из самых надежных наших ополченских деревень. Знакомые места, да и люди знакомые. Выяснив, что здесь, как и прежде, немцы почти не показываются, мы выбрали в лесу, западнее деревни, местечко, как нам показалось, подходящее для новой партизанской базы. Хорошая полянка, от людных дорог далеко, маленький ручеек (перешагнуть можно) дает питьевую воду. Не забыли осмотреть и подступы к нашему будущему лагерю.

Своих лопат у нас было только две, но в деревне набрали еще штук двенадцать-пятнадцать, достали и пилы, и топоры и в тот же день приступили к «строительству». Теперь, вероятно, каждый из нас улыбнется, вспоминая этот первый опыт, но тогда… советовали, указывали друг другу, а на самом деле не умели. Мне пришлось взять на себя роль прораба. На глазок и шагами размерил я будущий котлован и очертил лопатой.

— Копайте!

Работали дружно и споро. Каждому хотелось поскорее увидеть крышу над головой и, главное, хотелось закончить наше новое жилище к Октябрьской годовщине.

На глубине метра показалась вода (а мы-то думали, что тут сухо!). Бросили копать и почти всю ночь пилили, рубили, настилали крышу. Вот и готова землянка! Правда, она и неказиста, и тесна, и неудобна, но все-таки не под открытым небом.

Шестое ноября. Советские люди привыкли видеть в этот вечер ярко освещенный зал, красную скатерть, президиум за столом… У нас не только скатерти, но даже стола не было, и землянка наша освещалась так скудно, что собрание решили провести на вольном воздухе и еще засветло.

Подморозило. Выпал первый снежок. Партизаны сидели на бревнышках вокруг костров, над их головами шумел неприветливый осенний лес. Обстановка не совсем обычная, но в этой обстановке мы не меньше, а, пожалуй, даже сильнее ощущали праздник, чувствовали все значение Великой Октябрьской революции и свою неразрывную связь с Родиной. Большинство присутствующих не видели или не помнили царскую Россию — молодежь! — но теперь, столкнувшись лицом к лицу с врагом, который хочет восстановить у нас старые порядки, уничтожить все завоевания Октября, они по-новому осмысливали революцию, осознавали себя непосредственными участниками ее. Каждому становилось ясно, что мы продолжаем борьбу со старым миром, начатую в семнадцатом году.

Об этом я и говорил в своем небольшом докладе, стараясь как можно теснее увязать его с нашими партизанскими буднями, с нашими сегодняшними задачами.

Слушали хорошо. Но вдруг внимание отвлек гул моторов. Два самолета плыли над нами на запад. Бойцы зашептались, поглядывая вверх.

— Наши!

Это было очень кстати.

— Советские самолеты, — сказал я. — Немцы кричат, что уничтожили Красную Армию, а наши летят… На запад!..

Самолеты скрылись за зубчатой стеной леса, и, как бы в подтверждение моих слов, со стороны Столбца донеслись до нас звуки взрывов, залаяли зенитки, затарахтели пулеметы.

— Бомбят! — радостным шепотом прошло по собранию.

Самолеты отбомбились и опять ушли на восток. Зенитки затихли, но треск пулеметов все еще продолжался. Это — уже не по самолетам. Должно быть, кто-нибудь из нашего отряда схватился с фашистами в этот предпраздничный вечер. Так оно и было. На другой день мы узнали, что немцы окружили в Столбце троих бойцов нашей группы. Партизаны отстреливались до последней возможности, пока враги не сожгли их живыми вместе с той хатой, в которой они засели.

Собрание окончилось, начинало темнеть. Праздничный ужин должен быть особенным, а что мы могли сделать, если у нас и кашевара настоящего не было?

— Я сам сварю! — вызвался Перевышко. — Это, будет картофельное пюре с соусом.

И весь вечер колдовал у костра, никого не подпуская к стряпне. А состряпал тот же партизанский суп, только, может быть, немного погуще.

Варилось это «картофельное пюре с соусом», как и обычно, в ведрах, ели — кто из миски, кто из котелка, а кто и прямо из ведра: посуды не хватало. Небогатая трапеза. Зато настроение в этот вечер у нас было приподнятое, праздничное, боевое. С этим настроением люди и отправились на свою партизанскую работу в ночь на седьмое ноября.

А работы у нас было много. Надо было идти по деревням, напоминать крестьянам о празднике, разъяснять обстановку, проводить беседы. Ведь празднование Октябрьской годовщины в тылу врага являлось сильнейшим агитационным средством, оно сплачивало, объединяло народ в борьбе с захватчиками.

Во всех деревнях люди по-своему справляли праздник. Немцы запретили его, ни о каких открытых собраниях не могло быть и речи, но никто в этот день не работал. Празднично одетые люди выходили на улицу, собирались группами, говорили, вспоминали. А когда появлялись партизаны, сами собой возникали летучие митинги.

В деревне Заборье крестьяне окружили нас дружной толпой и засыпали вопросами. А когда я, рассчитывая провести здесь беседу, приказал Кобышеву выставить охранение, подошел один из деревенских комсомольцев:

— Мы уже позаботились. Если покажутся фашисты, нас предупредят. Можете не беспокоиться.

Колхозникам хотелось, чтобы мы подольше оставались у них в этот день.

Я похвалил их за предусмотрительность, но свои караулы все-таки выслал и сказал, что вынужден торопиться не потому, что опасаюсь врагов, а потому, что нас ждут другие люди и другие дела. Оставаться в Заборье больше часу мы не могли. Это несколько обескуражило крестьян. А мне в этот раз нелегко было беседовать с ними. С первых же слов они спрашивали:

— Как Москва?

Ни у кого из нас не было никакого сомнения в том, что торжественное заседание, как всегда в канун Октябрьской годовщины, несмотря ни на какие трудности, состоялось. Но мы его не слыхали: радиоприемника в Липовецком лагере не было.

Рация была у Бати. Вернувшись вечером 9 ноября в лагерь, мы встретили там Григория Матвеевича. Он специально пришел к нам, чтобы рассказать о торжественном заседании и о параде. Да! Значит, и праздничный парад состоялся. Значит, Москва все так же живет.

…А жизнь белорусских крестьян «под немцем» день ото дня становилась все труднее и труднее. Пока мы базировались в Нешковском заповеднике, фашисты начали устанавливать свою власть на местах. В деревнях выделялись, десятихатники, пятихатники и даже треххатники, на которых лежала ответственность за определенную группу населения, наблюдение за ней и за новыми лицами, появившимися в этой местности. Фашисты знали, как враждебно относятся к ним советские люди. Здесь нельзя спать спокойно. Непокорный белорусский мужик уже поднялся против «нового порядка», и, может быть, сегодня же из этих непроглядных лесов ворвутся в город толпы партизан. Захватчики жили, как на вулкане, каждую минуту ожидая взрыва народного гнева. И чтобы хоть как-нибудь обезопасить себя, всеми способами старались контролировать настроения крестьянства, связать его круговой порукой, привлечь на свою сторону всех, кого можно было подкупив или запугать. Редко, очень редко, но все-таки находились люди, отбросы общества, которые шли на работу к фашистам. И еще реже встречались предатели, становившиеся агентами врага. Но зато очень часто советские люди категорически отказывались от таких «должностей», терпели за это побои, угрозы, издевательства, а уж если их силком назначали, приходили к нам, предупреждали нас, просили совета и помощи:

— Нас заставляют следить за своими соседями, доносить на своих родных. Мы не можем. Что нам делать?

Вот что рассказал мне Виктор Булай.

В одной из деревень Таранковичской волости жил старик. В двадцатых годах он держал батраков, и его раскулачили. Но с тех пор много воды утекло. Старик честно трудился в поле наравне с другими крестьянами, дети его учились в советской школе, и самого его приняли в колхоз. Казалось, возврата к прошлому нет. Но фашистские прихвостни, чувствуя, что почва уходит у них из-под ног, отыскивая, на кого бы опереться, вспомнили и бывших кулаков, и тайных спекулянтов, и осужденных уголовников. Обратили внимание и на этого старика.

Сначала двум его взрослым сыновьям предложено было поступить в полицию. Они отказались. Тогда начальник полиции Зубрицкий вызвал старика и стал его убеждать: «Ты, мол, от большевиков никакого добра не видел, они тебе всю жизнь нарушили. Теперь другое время, ты можешь не только расквитаться со своими обидчиками, но и заработать на этом деле. Вы нам поможете, а мы вам поможем». Шкурник, всех меривший на свой аршин, Зубрицкий был уверен в неотразимости своих аргументов. Но старик сурово ответил:

— Если мы и будем помогать, так уж не фашистам. Мы — русские.

— Да ведь тебя раскулачили!

— Раскулачили свои. Это — наши счеты, немцев они не касаются. Русские раскулачили, русские и простили. В колхоз приняли. Детей выучили…

— Что же, ты теперь этих детей к большевикам пошлешь? К партизанам?

Старик не смутился:

— Ну, что же — и партизаны свои люди.

— A-а, свои!..

Зубрицкий раскричался, избил старика, приказал запереть в холодную, а сам пошел докладывать бургомистру Василенко. Тот был хитрее. Чувствуя непрочность своего положения, он в то время начинал менять политику, стал заигрывать с населением, подлаживаться к партизанам. Поэтому и со стариком он обошелся дипломатичнее и, сделав ему внушение, отпустил.

Если даже бывший кулак не пошел на сговор с врагами, ясно, как относились к захватчикам остальные советские люди. Фашисты хотели посеять среди нашего народа рознь и недоверие, но народ оставался единым, сплоченным, дружным, а те, кто переметнулся на сторону гитлеровцев, становились все более одинокими, совсем чужими в той стране, которая была им когда-то родиной. Даже их родные от них отказывались. Если могли, крестьяне сами расправлялись с ними, а если не могли, просили помощи у партизан. И мы считали одной из основных своих обязанностей наказывать предателей. Трудность борьбы с ними состояла в том, что бургомистры прятались за спины полицаев, а полицаи старались держаться вместе, избегали пустынных дорог и отдаленных деревень, а уж если появлялись в них, то большими и до зубов вооруженными отрядами.

Нелегко было вылавливать и тайных агентов врага. Они хитро маскировались и от односельчан, и от соседей, и от родных. Но от народа ничто не укроется, а мы в борьбе с предателями прибегали в первую очередь к помощи народа. Верные люди собирали для нас сведения и вели наблюдения за подозрительными. И в конце концов, убедившись в предательстве, мы судили негодяев партизанским судом и карали их.

В начале второй декады ноября по приказу Бати я направился на берег Лукомльского озера. Надо было наладить связи с подпольщиками в районах, расположенных к востоку от озера, и, если удастся, с рабочими Оршанского железнодорожного узла. Группы Куликова, Немова и Гаврикова, забыв уроки облавы, снова переселились в деревни Гурец и Симоновичи. Они продолжали борьбу с фашистами, но вели ее недостаточно активно: налеты на случайных солдат противника, обрыв телеграфной и телефонной связи, разрушение мостов. Куликов почти целиком переключился на террористическую деятельность, а группа Немова основное свое внимание сосредоточила на борьбе с захватчиками за хлеб.

Бороться с фашистами за хлеб было необходимо и даже обязательно для любой партизанской группы, и диверсионно-террористическая деятельность Куликова тоже была нужна на том этапе, но еще нужнее были действия более широкого масштаба, в работе групп были нужны большая активность, большее единство, большая целеустремленность. Надо было добиться того, чтобы враги ни на минуту не могли почувствовать себя спокойно, чтобы земля горела у них под ногами. Об этом я и говорил на собрании гурецких и симоновичских партизан. Все они были разбиты на отдельные группы, во главе каждой поставлен командир, каждой группе, даны задания. Общее руководство оставалось за Немовым, ему поручалось объединить и вывести вновь организованный Гурецкий отряд в Столбецкий лес, к югу от Симоновичей, и там создать базу.

В ночь на четырнадцатое ноября партизаны во главе с Немовым вышли на задания — новые задания, более значительные, чем до сих пор. Группа Кащинского разгромила волостное управление. Группа Гаврикова сразу уничтожила несколько километров телефонно-телеграфной связи и разогнала немецких заготовителей в Калиновке. Группа Александрова целиком сожгла большой мост на дороге Черея — Лукомля.

В ту же ночь я перешел через озеро и в деревне Обузерье встретился с колхозным бригадиром Кузьмичевым, который держал связь с черейской и лукомльской подпольными организациями. Он вызвал представителя из Лукомли. Мы его знали под кличкой Сапожник и всю группу называли группой Сапожника. Он доложил о работе и между прочим сообщил, что как раз сегодня несколько фашистов и среди них два офицера из немецкого гарнизона собираются ехать в деревню Пасынки. Там пасека и девки, с которыми можно «развлечься». Решено было уничтожить фашистов. На выполнение этого задания отправились Куликов с Сапожником и еще три человека. А утром во всей округе стало известно, что в Лукомлю с «увеселительной прогулки» возвратился всего, один немецкий офицер, да и тот еле-еле добрался, обливаясь кровью. Перед смертью он только и успел прохрипеть:

— Партизан…

Через несколько дней мы возвращались в Липовец и, зайдя по дороге в Амосовку, узнали, что рядом на хуторе находится начальник таранковичской полиции Зубрицкий. Пока я проводил беседу с крестьянами, Перевышко с товарищами врасплох напал на полицаев. После короткой перестрелки он пробился к хате, в которой был Зубрицкий, но ворваться в нее (а Перевышко был способен на такой отчаянный поступок) не успел: полицаи (их было много на хуторе) начали стрельбу с другой стороны. Перевышко смог только бросить гранату в окно хаты и другую гранату в полицейских, чтобы обеспечить себе отступление.

К сожалению, Зубрицкий остался невредим. Услыхав стрельбу, этот «храбрец» залез под печку, только подошвы подкованных сапог торчали наружу. Граната разорвалась на кровати, и ни один ее осколок не коснулся предателя. Он пролежал в своем пыльном убежище до тех пор, пока подчиненные не помогли ему выбраться оттуда. Немало потом было смеху по деревням насчет храбрости Зубрицкого.

Да, конечно, сами по себе эти налеты не имели большого значения, однако они будили народ на борьбу, они показывали врагу, что советские люди не побеждены, что отдельные искорки партизанской борьбы скоро разгорятся в пламя всенародного пожара.