По ту сторону фронта

Мы идем «по цепочке»

Наш путь проходил по той дороге, по которой доставлялись боеприпасы и взрывчатка от Центральной базы, от партизанского аэродрома боевым отрядам Сазонова, Картухина, Насекина. Дорога длинная, и наши транспорты должны были проходить ее как можно скорее, не ввязываясь ни в какие стычки и по возможности не попадаясь на глаза врагу, чтобы сохранить в тайне саму линию связи. Для этого необходимо не только сочувствие, но и активное содействие населения, и мы для этого создали в некоторых деревнях группы содействия партизанам. Первая была организована в Вильче. Она обеспечивала переход через железнодорожную линию Пинск — Калинковичи и переправу через Припять. Дальше находился отряд Сазонова, потом — новый отряд Сидельникова, а еще дальше — там, куда мы вышли сейчас, — надо было организовать новую группу, которая бы помогла переправляться через реку Горынь.

Село Вилюнь оказалось подходящим для этого. Оно раскинулось у самой реки, на восточном ее берегу. Население сочувствовало партизанам, и подпольная группа, руководителем которой являлся наш проводник Бовгира, работала неплохо.

Поэтому мы и задержались в Вилюни. Времени не потеряли: уничтожили находившийся здесь маслозавод, а после ужина провели собрание подпольного актива. Перед тем как уходить, я побеседовал с местным священником, который имел связь с подпольщиками и немало помогал им.

В лесу, возле селения Пузня, мы распрощались с Бовгирой. Я его благодарил, а он нерешительно сказал:

— Вы бы лучше гранату подарили по дружбе.

— Гранату? Это ты заслужил. Ну-ка, хлопцы, дайте ему три штуки.

Теперь он начал благодарить: он не ожидал такой щедрости. Еще бы! Самое дорогое — оружие!..

Новым нашим проводником стал Хома Гаврилович Хомич, член пузнинской подпольной организации. Рядом с Бовгирой он показался мне стариком: давно не бритая борода усиливала худобу ввалившиеся щек с неровным чахоточным румянцем. На самом деле он был не так уж стар — сорок два года. Это жизнь его состарила и наградила туберкулезом. С 14 лет — еще в царской России — начал он работать на лесозаготовках. Принимал активное участие в революции 1917 года, а потом в Красной Армии дрался с белополяками, Петлюрой и атаманкой Марусей. Борьбу с угнетателями он продолжал и в панской Польше. В 1931 году вступил в подпольную компартию Западной Белоруссии, а в 1935 году за революционную деятельность его посадили в тюрьму. Освобождение ему принесла в 1939 году Красная Армия. Затем он работал объездчиком в Золотинском лесничестве, эвакуировался в начале войны, но под Смоленском война нагнала его — он оказался в окружении. Вернулся домой, и вот теперь член «Пидпильной спилки». Вместе с ним участвует в работе подпольщиков и его сын Николай — семнадцатилетний хлопец. Но им этой работы мало: они уже достали оружие и вместе собираются идти в партизаны, в отряд Мисюры, который располагается недалеко, у деревни Озерск.

Услыхав о партизанском отряде, я заинтересовался:

— Мисюра? Здешний?

— Здешний. Он участковым милиционером был.

— А нельзя ли с ним встретиться? Сюда бы его вызвать.

— Можно. Посылайте человека — наши укажут дорогу.

Я отправил связного. А из Пузни тем временем доставили нам продукты. Полная подвода скрипела по узкой лесной дороге, а в ней и картошка, и мясо, и, сало, и даже пара живых гусей — наглядное доказательство авторитета подпольной группы и сочувствия крестьян партизанам. Запылал костер. Крывышко возглавил стряпню.

А погода стояла совсем не зимняя. Снег сошел, иногда моросил дождичек, проглядывало солнце.

Пообедали. Дело шло к вечеру, но смеркаться еще не начинало. Я взялся составлять листовку на украинском языке. Надо было практиковаться, снова привыкать к родной речи. Но на этот раз работа продвигалась не особенно успешно. Устал, что ли?..

В этот момент сообщили, что возвращается наш связной и с ним двое вооруженных.

— Пропустите!

Они подошли, и старший представился:

— Командир партизанского отряда Мисюра… А это адъютант Моисей Бромберг.

Адъютанту — красивому черноглазому парню — было не больше 18 лет, а Мисюре, пожалуй, за 30. Он показался мне очень худым и немного сутуловатым. Двигался Мисюра как-то по-особому уверенно, и такая же уверенность, спокойная, не кричащая о себе смелость читалась в его упрямых глазах, в продолговатом, чисто выбритом лице. Одет он был в обыкновенный крестьянский пиджак, туго стянутый офицерским ремнем со звездой на пряжке. За спиной — СВТ, у пояса — пистолет и пара гранат.

Я пригласил гостей садиться, и Мисюра немногословно, но обстоятельно рассказал о себе и об отряде. Работают они активно: не дают увозить людей в немецкую кабалу, всеми мерами мешают фашистам выколачивать налоги, борются с полицией, рвут телеграфные провода… Хорошо налажены связи с населением. Крестьяне их знают, видят их работу и сами помогают им. Но бойцов у них немного, всего восемнадцать человек. Кроме того, есть невооруженные, небоеспособные: женщины, дети, старики — человек сорок. Что-то вроде «цивильного лагеря» при партизанском отряде. Это до известной степени затрудняет действия отряда, делает его не таким подвижным, но бросить беспомощных людей на произвол судьбы нельзя.

У меня сложилось определенное впечатление, что и отряд неплох, и командир неплох. Да и пузнинские крестьяне отзывались о них хорошо. Надо им помочь. И связи их надо использовать. К тому же сам Мисюра, говоря о дальнейшей работе, выразил желание присоединиться к нам. Мы решили на базе его отряда создать более крупный, а вокруг него — между Горынью и Стырью — организовать уже не «Пидпильну спилку» и не группы народного ополчения, а более широкое народное движение, установив связи с Сарнами и Пинском. Руководство этим делом я поручил Корчеву, который и остался тут же, в Озерске, в качестве уполномоченного.

Командование отрядом по-прежнему лежало на Мисюре, но в помощь ему я выделил двенадцать партизан из нашей группы во главе со старшим сержантом Зубковым, чтобы показывали пример, учили подрывному делу, делились опытом. Для начала я дал им три рапиды и поручил выйти к Здолбуновскому железнодорожному узлу, где они, помимо диверсий, должны будут разведать обстановку: нельзя ли и там создать партизанскую группу.

Так же «по цепочке» двигались мы и дальше: от Пузни до Золотого, от Золотого до Сварицевичей. Ехали на подводах, порой даже пренебрегая осторожностью, среди бела дня. В Золотом ликвидировали гитлеровский «маенток» — имение. Инвентарь и продовольствие тут же были розданы крестьянам, а охранников мы не нашли: они успели заблаговременно улизнуть.

До Сварицевичей добрались на рассвете четвертого декабря. Погода была ясная. Большое село широко раскинулось перед нами, взбегая на невысокий холм десятками бревенчатых домиков. Там, на вершине, в самом центре, высилась каменная церковь и несколько строений городского типа. Многочисленные садики были сейчас обнажены, но летом, вероятно, все село утопает в зелени. Немного в стороне — имение: красивые белые дома, острые, голые сейчас метелки пирамидальных тополей, обширный парк, светлые зеркала прудов, соединенных протоками, дальше — луга и зубчатая черно-синяя полоса леса на самом горизонте.

Райский уголок! И фашисты действительно чувствовали себя здесь некоторое время, как в раю, в рабовладельческом гитлеровском раю. Отдыхали и грабили. Всего вдоволь, и все бесплатно. Но в октябре 1942 года налетел на этот «рай» партизанский отряд Попова и Корчева, и кончилось беспечальное житье захватчиков. Народные мстители разогнали полицаев, расправились с самозванными «хозяевами», собранный для них урожай частью сожгли, частью отдали крестьянам, уничтожили всю грабительскую фашистскую «бухгалтерию».

Все это рассказали нам сварицевичские активисты. От них же мы узнали и о группе так называемых «женихов». Четверо здоровых парней жили в лесу, женившись на еврейских девушках из беженок, ничего не делали, но считали себя партизанами и на этом основании питались и пили за счет населения. А рядом с ними, в этих же лесах, скрывалось очень много евреев, бежавших от фашистской расправы из гетто ближайших городов и местечек. Оборванные, голодные, грязные, они боялись попадаться на глаза людям. Гитлеровский «новый порядок» из всех прав признавал за ними, кажется, только одно право — умирать. Их преследовали, как диких зверей: за убитого еврея начальство выдавало, в качестве премии, пачку сигарет.

Я распорядился разыскать и привести ко мне «женихов». К полудню они явились. В самом деле: ребята здоровые, сытые, не заморенные работой. Теперь они, конечно, не партизаны, но когда-то состояли в отряде Попова и Корчева. Я уже упоминал, что отряд этот пережил тяжелое время: распадался, таял. Тогда вот и эти четверо ушли из него, считая, что гораздо проще и легче жить в лесу самостоятельно в роли никому не подчиненных «женихов». Никаких оправданий этому дезертирству не было, да и поведение их после дезертирства — жизнь мародеров и паразитов — не заслуживало никакого оправдания. Я сначала хотел просто обезоружить их и наказать как дезертиров. Но после долгой и серьезной беседы мнение мое несколько изменилось. Ребята были не вконец испорчены — просто разболтались. В каждом сохранилась живая искорка советского человека. И мне, кажется, удалось нащупать ее.

— По законам военного времени, — сказал я им, — все вы заслуживаете расстрела как дезертиры. Но я дам вам возможность исправиться, вернуться в партизанскую семью.

Одного из них — старшего сержанта Курочкина — я назначил командиром и приказал ему организовать в лесу «цивильный лагерь» для евреев-беженцев. Надо выбрать местечко поглуше, построить там землянки человек на двести, добыть и доставить продовольствие, пригнать несколько коров, чтобы было молоко для детей. Все работы должны производиться руками самих этих беженцев, но руководить ими, организовать, научить их обязаны бывшие «женихи». Продукты и скот надо взять в фашистских имениях, на фашистских складах, а не у крестьян. И подчиняться отныне они будут своему бывшему комиссару Корчеву.

Все четверо беспрекословно согласились: должно быть, не такой уж сладкой казалась им их жизнь, и совесть у них была неспокойна.

И они не обманули: позднее Курочкин явился ко мне с докладом о своей работе. А потом сам я был в организованном ими лагере.

В беседе со сварицевичскими активистами я убедился, что люди тут хорошие. Надо только помочь им, руководить ими. Я рассказал им о праздновании 25-й годовщины Октября в Москве, о положении на фронтах, о Большой земле, о втором фронте. Один из слушателей завел разговор об Америке: вот-де, когда Америка по-настоящему начнет воевать, в один месяц война кончится. У Америки — техника, у Америки — сила. Другие зашумели. Молчавший до сих пор пожилой крестьянин протиснулся вперед:

— Разрешите мне сказать. Грицук моя фамилия… Вот тут Данило говорит про Америку, ерунду говорит. Мы сами знаем, что у нее техника и что она богатая. Но только, добрые люди, уж вы мне поверьте: Америке не интересно открывать второй фронт. У американских хозяев война с Германией только для виду.

Он говорил долго и убедительно, и чувствовалось, что он большим влиянием пользуется среди односельчан, что настоящим руководителем села является именно он, а не староста. А староста, как мы потом узнали, к нему же обращается за советами.

После собрания я беседовал с Грицуком отдельно, указал, что делать и как делать, дал пароль, чтобы связаться с Корчевым.

Двигаясь дальше, мы переправились около Млынка через Стырь. Здесь проходит узкоколейка на Перекалье, и реку пересекает хороший железнодорожный мост с настилом для пешеходов. Я обратил внимание на этот мост и предупредил своих товарищей:

— Мы его взрывать не будем, сохраним, чтобы самим пользоваться. А фашистам он все равно не поможет: другие мосты мы взорвем.

Недолго пришлось нам пользоваться мостом у Млынка, но об этом после…

…Здесь, на Волыни, многие крестьяне живут на хуторах, разбросанных в глубине леса. Идешь глухой чащей, даже не подозреваешь, что рядом жилье, и вдруг — крик петуха, собачий лай, а ночью совсем неожиданно замерцает огонек. Хутор — несколько домиков, а за ними опять стена леса. Обычно хутора группируются неподалеку от той деревни, откуда выселились хуторяне, и называются по ее имени. Я уже упоминал о Жаденьских и Хочинских хуторах, мимо которых мы проходили. А вот теперь, после Сварицевичей, совершив длинный и утомительный переход и переправившись через Стырь, добрались мы до Мульчицких хуторов. Между стволами деревьев мелькнули белые хатки, открылась поляна, пахнуло дымком. Это было кстати: нам давно уже не мешало перекусить и отдохнуть.

Зашли в крайнюю хату. Изо всех углов в ней выглядывала нужда. Старуха возилась у печи, а старик в другом углу что-то делал у примитивного ткацкого станка. Он был худ и лохмат, щеки ввалились, глаза глубоко спрятались под густыми бровями, и седины его казались зеленоватыми в полутьме. В ответ на наше приветствие он пробормотал что-то неопределенное и продолжал работать, привычно перебрасывая челнок из стороны в сторону. Была еще в хате невестка и трое маленьких ребятишек. Она аккуратно вытерла тряпкой стол, когда мы попросили разрешения поужинать у них в хате, а дети таращили на нас глазенки, пересмеивались и прятались то за мать, то за деда.

Дмитриев достал наши партизанские запасы, а старуха, у которой мы попросили кипятку, принялась мыть мочалкой большой чугун (самовара в доме не было).

Отогреваясь (на улице был дождь и ветер), мы присматривались к хозяевам, пытались заговорить со стариком. Сначала он отнесся к нам недоверчиво — разные люди ходят теперь по Волыни! — и отговаривался самыми общими фразами:

— Живем, як горох при дорози, хто идэ, той и скубнэ.

Но потом по нашему виду, по нашим словам догадался, кто мы такие, и сам разговорился. Его, должно быть, обидело замечание Есенкова о здешней бедности.

— А ты откуда такой богатый взялся?

— Из Сибири, — отвечал Тимофей. — У нас так не живут. Чего уж тут: самовара нет!.. Я знаешь в сороковом году сколько на трудодни получил?..

— Ну… сел на своего конька! — усмехнулся Дмитриев.

Но на старика слова Есенкова и особенно сообщение о стоимости колхозного трудодня произвели сильное впечатление.

— А ведь мы жили при панах. Паны из нас рабочую скотину сделали. Работай и отдавай, работай и отдавай. Все ихнее. Как в тумане темном ходили. Просветлело было в тридцать девятом году, а теперь опять темнота. Землю то опять отняли, опять ничего своего. Хуже чем при панах стало.

— Хлеб-то есть?

— Хлеб?.. Да разве это хлеб? — Старик встал из-за станка и, вытащив откуда-то, подал нам ломоть странного неправдоподобно серого цвета.

— С лебедой?..

— С лебедой… Это бы еще не беда, что в куске лебеда, а вот Гитлер хуже лебеды, он у нас и этот кусок отнять хочет. Как люди говорят: така жизнь теперь настала — все Германия забрала: ни коровы, ни свиньи, один Гитлер на спини…

Видя, что старик разошелся, мы пригласили его закусить с нами. Посадили за стол и старуху, и даже ребятишек, которые, отведав нашего меду (по дороге в лесу мы опять «разбомбили аэродром»), перестали дичиться.

Старик повеселел:

— Так, значит — партизаны? Значит — русские? А слышно, будто бы колотят немца на Волге.

— Колотят. Здорово! И не так еще будут колотить.

— А как в Москве?

Я прилег отдохнуть, а мои молодые спутники все еще продолжали беседу с хозяином. Он шутил, сверкая глазами из-под лохматых бровей, рассказывал анекдоты и сказки, сопровождая их такими ужимками, что наши ребята покатывались со смеху.

— …Вот как у нас рассказывают. Решил Гитлер жениться, ну и думает: как у меня теперь положение высокое, возьму самую красивую дивчину на свете. Искали, искали… У нас на Украине нашли. Самую красивую. Лучше всех. Привезли к Гитлеру. Он к ней вышел при всем параде и спрашивает: «Пойдешь за меня замуж? Я весь мир завоюю». Она посмотрела и говорит: «Гроб ты себе завоюешь, а замуж я за тебя не пойду — глядеть противно». А уж ему больно девка понравилась — ну так ведь красавица! Он и спрашивает: «Почему противно?» — «Потому что у тебя никакого виду нет: волосы прилизаны, глаза провалились. Мне такого не надо». Гитлер хотел прическу поправить, хотел глаза вытаращить, а не получается. Давай со всеми советоваться: как быть? А ему и говорят солдаты из госпиталя (с русского фронта приехали): «Поезжай под Сталинград: там у тебя и глаза на лоб вылезут, и волосы дыбом встанут». Ну, Гитлер все-таки не решился — нет, не решился! Так и до сих пор холостой ходит. Вот до чего ему Сталинград страшен!..

Этот же старик и повел нас дальше — от Мульчицких хуторов на Езерцы. Погода к ночи прояснилась, и опять было не по-зимнему тепло. Болота все еще не замерзли. Старая гать времен первой мировой войны вся прогнила и проваливалась под ногой. Осторожно ступая по ней, наш проводник почти без умолку рассказывал:

— Эту ведь гать — вы что думаете? Я своими руками строил в царскую войну. В пятнадцатом — нет, должно быть, в шестнадцатом году, летом… Сначала-то фронт по Стыри проходил, а тут австрийцы были. Ну, и немцы были. Ох, вредные! Тоже хозяевами себя почувствовали, на крестьян и глядеть не хотели… Потом наши их погнали, и они покатились до самого Стохода. И еще дальше покатились. А уж здесь — русские… Я помню…

Во время первого нашего привала слева и немного сзади выплыл над лесом тоненький серпик луны. Старик, только что присевший отдохнуть вместе с нами, вскочил:

— Ну, хлопцы, вон какое у вас счастье! Теперь дело пойдет! видите: луна-то через левое плечо. На счастливой стороне луна-то!

На этом переходе мы встретили старых своих товарищей, о которых давно-уже не было никаких вестей. Еще в сентябре 1942 года на Выгоновском озере лейтенант Сергеев предложил организовать экспедицию в эти места, чтобы уничтожить спиртозавод в Перекалье. С ним согласились и послали его самого во главе небольшой группы. Вот с этой-то группой — случайно и неожиданно — и столкнулись мы на лесной дороге. Не сразу узнали друг друга, а узнавши, долго не могли успокоиться — такая оказия! Сергеева с ними уже не было. Соколов, заменивший его, доложил, что задание они выполнили: завод сожжен. А Сергеев погиб в схватке с фашистами.

Вся эта группа (в ней осталось восемь человек) присоединилась к нам. К слову сказать, хотя мы многих товарищей оставляли по дороге (у Сазонова, у Бужинского, у Мисюры), группа наша не убавлялась, а даже росла за счет таких вот присоединившихся к нам людей.

Встреча с Насекиным была у нас назначена на озере Радич, но от крестьян мы узнали приблизительное место насекинского лагеря, и оказалось, что это в другую сторону. Надо было сделать верст двенадцать крюку да еще от озера к лагерю идти целый день. Решили, не заходя в условное место, сами отыскивать партизан. В Гирниках, где, по словам крестьян, они часто бывают, мы никого не застали. Пошли дальше. Переночевали (с пятого на шестое декабря) в стогу сена. Ранним солнечным утром с вершины холма, поднявшегося над окрестными лесами, оглядывали горизонт: где-то наши друзья? И вот над лесом, в чистом прозрачном воздухе, всплыло тонкое облачко дыма.

— Вон!

Сомнений не было. Кто же, кроме партизан, разложит костер в этих дебрях! Засекли направление и по компасу двинулись дальше. Вскоре напали на неширокую, поросшую травой лесную дорогу. Это, наверно, и есть партизанская дорога. Через несколько шагов — лошадиный след. Конечно, это кто-нибудь из насекинских бойцов ехал. А вот солому пораструсили. Ну, ясно! Некому больше везти по лесу солому. А дальше — опять следы копыт… Так и шли, пока не увидели партизанского часового… Это было около одиннадцати часов шестого декабря 1942 года.