Подарок коллекционера

23

АЛЕКСАНДР

Когда я просыпаюсь, я один. Я знал, что так и будет. Но это не меняет того, как я чувствую себя, и как трещины в моем сердце раскрываются, когда я смотрю в сторону и вижу, что кровать пуста, и печаль, которая наполняет меня, неописуема, когда я без тени сомнения понимаю, что она ушла.

Ноэль ушла.

Я смутно, словно во сне, помню, как она поцеловала меня на прощание или, по крайней мере, мне кажется, что помню. Насколько я знаю, она ушла в спешке, без единого слова или ласки, радуясь возможности освободиться от меня. Но я хочу верить, что это неправда, что она имела в виду то, что сказала мне прошлой ночью. Мы говорили друг с другом на нашем родном языке, и внутри этого была скрыта правда.

Я влюбился в нее, а она в меня. Моя Ноэль. Моя красавица. Мой маленький мышонок.

За исключением, конечно, того, что она больше не моя.

Встать кажется почти невозможным. Я чувствую себя подавленным потерей, и это чувство настолько мне знакомо, что от него становится намного хуже. Вот почему я хотел быть один! Со злостью думаю я, поднимаясь, не обращая внимания на кричащую, раскаляющую добела боль в запястьях. Вот почему я хотел сгнить в темноте. Чтобы я никогда больше этого не чувствовал.

Я чувствую себя опустошенным, безвоздушным, как будто я не могу дышать без нее. Она бросила меня! Гнев разрывает меня при мысли об этом, ужасном предательстве, совсем как Анастасия. Она не бросила меня ради другого любовника. Она ушла ради своей семьи. Семьи, из которой ее украли, чтобы бросить ко мне.

Я не просил ее красть!

Я также не отпускал ее слишком долго.

Я чувствую, как нарастает боль, когда я, спотыкаясь, ковыляю по коридору, в моих костях, груди, голове, как будто клапан давления требует, чтобы его отпустили. Она ушла, ты потерял ее, повторяется в моей голове, насмехаясь надо мной, крича на меня, голоса смеются над моей болью. Моим опустошением. Я ковыляю в гостиную и вижу остатки того, что она сделала для меня прошлой ночью, сгоревшие поленья в камине, мерцающую рождественскую елку, бокалы для вина, оставленные на столе, одеяло, небрежно брошенное на диван. Я помню, как она прижималась ко мне, смотрела на огонь, пока я объяснял ей свое прозвище, как мы смеялись и как легко нам было всего на мгновение. Внезапно, в тот момент, я понял, что я рад, что у меня не получилось покончить с собой. Я был рад, что она спасла меня.

— Ты должна была позволить мне умереть! — Выкрикиваю я слова из все еще хриплого и воспаленного горла, больше похожего на рев, чем на что-либо другое, слова вырываются из меня в порыве боли, горя и гнева. — Что угодно, только не оставлять меня снова одного!

Я больше никогда ее не увижу.

Что-то обрывается внутри меня, какие-то последние нити здравомыслия, и я бросаюсь к рождественской елке, срывая ее с угла, где ее установила Ноэль. Я бросаю ее на пол, шнур рвется, украшения падают на ковер, я наступаю на них. Я переворачиваю кофейный столик, разбиваю бокалы для вина, ломаю дерево и опрокидываю диван. Приятно приходить в ярость, позволять себе расслабиться, становиться животным, монстром, зверем, которым они всегда считали меня. Отпустить это, потому что что не имеет значение теперь, когда ее нет.

Ничто не может спасти меня без Ноэль.

В своей безнадежной, убитой горем ярости я начинаю крушить все это. Все, что годами копилось в квартире: книги, произведения искусства, все. Я срываю картины со стен и кромсаю их ногтями, отбрасываю мебель в сторону, швыряю в стены статуи и артефакты и разбиваю зеркала. Я одним движением убираю с полок книги, хватаю одну и открываю, чтобы вырвать страницы, но застываю, моя рука застывает над потрепанной бумагой.

Она никогда не простит мне, если я уничтожу книги.

Я швыряю ее на пол, вместо этого топчусь по ней, мое неистовство продолжается по всей квартире. Где-то в разгар всего этого мои запястья снова начинают кровоточить, недостаточно, чтобы остановить меня, но достаточно, чтобы бинты пропитались кровью, стекая по рукам и пачкая пальцы, добавляя капли крови ко всему, к чему я прикасаюсь. Я рыщу по своему кабинету, ее спальне и наверху, в своей собственной комнате и библиотеке, срывая книги с полок, пока ими не усеян пол. Все, к чему я прикасаюсь, я разрываю на части, ломаю, разбиваю вдребезги точно так же, как внутри я чувствую себя разбитым и непоправимым, за исключением книг. Их я не разрываю на части.

Когда не остается ничего, что можно было бы уничтожить, в окружении моря книг и разорванных картин, перевернутой мебели и сломанных вещей в библиотеке, которую любила Ноэль, я замыкаюсь в себе. Я разрываю свою рубашку, свою плоть, падаю на колени и склоняюсь, выкрикивая свое горе снова и снова, пока не чувствую вкус крови из своего разорванного горла. Во мне не осталось ни воздуха, ни сил, чтобы рыдать, когда я падаю на перевернутый шезлонг, измученный и больной, мои перевязанные запястья насквозь пропитаны кровью.

Она ушла, она ушла, она ушла.

За ней не пойти, ее не вернуть. Я хорошо усвоил этот урок с Анастасией. Если она ушла, то на это есть причина. Поиски ее принесут мне только больше страданий и боли. Я поступил правильно, отпустив ее, но при этом разорвал себя в клочья. Без нее я ничто. У меня ничего нет. Все это не имеет значения. Я провел всю свою жизнь в поисках, коллекционировании и попытках собрать достаточно сломанных вещей, чтобы снова стать целым. Тем не менее, единственная женщина, которая могла когда-либо исцелить меня, была той, кто никогда не был сломлен с самого начала. И она была добра ко мне, несмотря на все это.

Я верю, до самых глубин моей разбитой души, что она любила меня.

Я чувствую, как усталость тянет меня вниз, затягивает меня на дно, когда я падаю среди обломков своей впустую прожитой жизни, мои глаза закрываются в ожидании того, что, как мне хотелось бы, в последний раз. У меня нет желания просыпаться, продолжать, причинять боль. У меня ничего не осталось, во что бы она или священник ни заставляли меня верить.

Болезнь возвращается, чтобы завладеть мной, лихорадка дразнит на краях моего сознания, готовая сжечь меня, как пламя Ада, которому я принадлежу. Я слабо стону, стремительно падая в темноту, жар поглощает меня, когда я вижу себя во сне, окруженного пламенем, и Ноэль, стоящую в центре этого, слезы текут по ее лицу, а книги горят вокруг нас. Я слышу, как она зовет меня, ее руки протянуты, а колючие лианы обвиваются вокруг ее ног, розы вырываются из них только для того, чтобы обуглиться в пламени, когда пепел сгоревших страниц падает повсюду вместе с лепестками.

Александр! Александр!

Во сне я не могу подойти к ней. Я увяз во что-то густое и черное, обвивающее мои руки и ноги. Когда я смотрю вниз на свои предплечья, я вижу, что раны снова открыты, густой черный яд вытекает из порезов вместо крови, образуя густую субстанцию, удерживающую меня, обволакивающую меня и привязывающую к месту, так что я не могу подойти к ней, когда пламя приближается, лианы обвивают ее. Шипы пронзают ее, разрывая плоть, кровь струится из ее разодранной кожи, и она снова выкрикивает мое имя, кровь течет по полу библиотеки, пропитывая слои страниц между нами, надписи на них, когда они пропитываются кровью Ноэль.

Я больше не могу быть далеко от тебя. Любить другого человека — значит видеть лицо Бога. Я не могу быть далеко от тебя.

Далеко от тебя…

Любить…

Черный яд моей крови встречается с ее кровью, распространяется по ней, устремляясь к ней, пока я не увижу, что произойдет, что я тот, кто отравил ее, уничтожил ее. Я вижу это, как густая чернота обволакивает шипы, иссушая их, просачиваясь в раны, которые они нанесли, и черные вены, бегущие по коже Ноэль, когда она начинает кричать, а пламя подбирается все ближе.

Ее начинает рвать черным, она корчится, ее кожа отслаивается, как клочки бумаги, и на этих клочках я вижу каждое слово, которое она когда-либо говорила мне, прежде чем они превратятся в пепел, поскольку ее тело поглощается ядом, уничтожается им, а затем… Ничего нет, кроме бесконечной черноты и ужаса от осознания того, что, в конце концов, нет ничего, кроме пустого одиночества и темноты на всю вечность.