Подготовительная тетрадь

2

Итак, Новоромановская швейная фабрика… Когда-то Новая Романовка была окраиной Светополя, теперь же это, по сути дела, центр города. Официально ее именуют первой фабрикой. Еще есть вторая, но что она по сравнению с Новоромановской! Эта знаменита не только на всю область — на всю страну. На оптовых ярмарках товароведы доходят до рукопашной из-за новоромановской продукции. Я говорил с директрисой центрального светопольского универмага, и, знаете, на что жаловалась она? Время от времени им дают финские куртки и итальянские плащи, английские костюмы и польские пальто — спасибо, но она с радостью променяла бы весь этот импортный ширпотреб на изделия новоромановцев. Те сюда, однако, почти не попадают. Их расхватывают Москва и Ленинград, а недавно пробную партию плащей с капюшоном закупила известная западногерманская фирма. Привередливым немкам плащи пришлись по вкусу, и сейчас где-то в заоблачных сферах решается вопрос о долгосрочном контракте. Вот какая это фабрика!

Писать о ней мне не хотелось. В отличие от Василь Васильича, который возымел фантазию, чтобы именно я разобрался, «почему все так хорошо у них» (мне еще резанула слух эта непривычная фраза; обычно ведь говорят — разберитесь, почему плохо), — в отличие от Василь Васильича я не видел тут проблемы, не видел элемента спорности, не видел пусть незримого, но оппонента, которого мне предстояло бы опровергнуть. Именно наличие такого гипотетического оппонента и заряжает материал энергией. Фабрика была образцовой, и — ради бога! — пусть трубят в ее честь фанфары, но это уже по части Яна Калиновского. Его энциклопедическое нездоровье исключало трату нервных клеток на разные склочные дела, поэтому он специализировался на развернутых панегириках. Кому же, как не ему, писать о «фабрике будущего»! Не сомневаюсь, что Ян Калиновский именно так нарек бы свой очерк. У меня он назывался «Великий Свечкин».

В черновом варианте я неуклюже оговаривал эту реминисценцию из фицджеральдовского романа, ибо позаимствовано было не только название, но и прием, на котором строился очерк. Впрочем, прием этот был подсказан не столько литературной классикой, сколько живой реальностью.

Фамилию Свечкин я впервые услышал у самого истока конвейера, на раскройном столе, где с помощью лекал вырезались составные части будущих плащей с капюшоном, произведших такой фурор среди западногерманских модниц. Тут же нехитрая машина нумеровала эти части, дабы рукав сорок шестого размера не оказался потом напарником рукава сорок четвертого. Прежде это случалось, и все из-за нумеровочной машины, застрявшей по своей конструкции в веке минувшем. Она сбивалась, пропускала цифры или смазывала их так, что никто не мог отличить шестерку от ноля. Так было до тех пор, пока машиной не занялся Свечкин. Теперь она работала безукоризненно.

Я решил, что Свечкин — это местный «левша», но больно уж мелко — писать о нем в связи с незатейливой нумеровочной машиной. Эскортируемый одноруким директором с орденской колодкой на груди, приветливым и явно сконфуженным той непомерной славой, которая обрушилась на его фабрику, двинулся дальше. Сколько тут было женщин!..

Возле забавного агрегата для пришивки пуговиц кто-то вторично произнес: «Свечкин». Сейчас, растолковали мне, в моде пуговицы на так называемой металлической ножке, но раньше (то есть до Свечкина?) не на чем было пришивать их, теперь же — пожалуйста. Я кивал. На машине работало восхитительное существо с золотистыми волосами. Оно вдруг улыбнулось мне, и из головы у меня мигом выветрились все эти хитроумные механизмы, Свечкины, пуговицы на ножках и без оных.

Мы шли вдоль конвейера, по которому, в свою очередь, шли плащи — так сказать, параллельным курсом. К нам присоединилась женщина, от сияющих глаз которой в цехе стало еще светлее.

— Большую роль играет расцветка, — доверительно объяснила она. — Блеклые цвета плохо идут. Но самое страшное, когда ткань плывет. То ярко-зеленая, то салатная… Сейчас, слава богу, это позади. Свечкин добился…

Опять Свечкин? Мало что он машинных дел мастер, так он еще и химик?

— Кто он такой — Свечкин? — спросил я.

— Свечкин? — изумился мой гид, и глаза ее засияли еще лучистей. — Ну что вы! Петр Иванович Свечкин.

И однорукий директор, который мог, пожалуй, посостязаться с Василь Васильичем в немногословии, подтвердил:

— Свечкин. Петр Иванович.

Вот все. Очевидно, подразумевалось, что не знать этого человека нельзя.

По пути от конвейера плащей к конвейеру курточек, за которыми охотились все модницы Светополя, мы заглянули в ремонтную мастерскую. Заправлял тут массивный дядя в сатиновом халате. Его карие глаза смотрели на меня умно и весело. «Не Свечкин ли?» — подумал я с некоторым волнением. Дядя, однако, назвал другую фамилию. Охотно поведал он мне, что прежде «строчки плясали», да и вообще машины были никудышные. А вот Свечкин… И тут я, не удержавшись, перебил:

— Свечкин построил завод по производству швейных машин?

Дородный механик внимательно посмотрел на меня, затем перевел на директора просящий разъяснения взгляд. Не то удивило его, что Свечкин взял да в свободное от работы время отгрохал завод — то ли еще по плечу Свечкину! — а что он, ремонтник в сатиновом халате, ничего не знает об этом.

В зале образцов — ах, как разбежались бы тут глаза моего элегантного коллеги Яна Калиновского! — опять, как я с трепетом и ожидал уже, всплыл Свечкин. Оказывается, это его усилиями созданы сии чудеса отечественной моды. Я зажмурился. Стало быть, не только механик, не только рационализатор, не только химик, но еще и художник-модельер…

— Ведите меня к Свечкину! — сказал я.

Увы! Это была единственная просьба, которую гостеприимные хозяева не могли выполнить. Ни в этот день, ни на следующий, ни через неделю. Свечкин отсутствовал. Он был то на оптовой ярмарке в Харькове, то на уральском тонкосуконном комбинате, то в Калининском НИИ по переработке штапельных тканей, то на среднеазиатском фурнитурном заводе, то в Ивано-Франковске, то… (Меня так и подмывало написать во «Франкфурте-на-Майне».) Это-то и подсказало мне ход, на котором был построен очерк.

В моем повествовании Свечкин так и не появлялся, но о чем бы ни шла речь — о моделях или машинах, о технологии или методах экономического стимулирования, о пряжках, кнопках, хольнителях, узких «молниях» — всех этих атрибутах элегантности — или изучении покупательского спроса, о новых отношениях с торговлей или современных красителях — всюду незримо присутствовал Свечкин. Именно незримо, потому что автор якобы так и не смог поймать его, и читателю, таким образом, предлагалось с помощью собственной фантазии воссоздать его образ. Это сильный прием. Гомер нигде не описывает внешности Елены, но кто из нас смеет усомниться в ее красоте! Почему? А потому что мы видим восторженную реакцию тех, кто непосредственно лицезрит ее, и этого достаточно. Остальное — дело воображения. Оно почище Гомера вылепит образ красоты, сообразный с нашими представлениями о ней. Вот почему грузноватая Анна Каренина с ее породистыми завитками одним может нравиться, другим — нет, Елена же покоряет всех.

Но если я считал возможным, интригуя читателя, все отодвигать и отодвигать его непосредственную встречу с героем очерка и в конце концов так и не подвести к ней, с носом оставив и читателя и негодующего Алахватова, то никаких неясностей производственного, так сказать, плана не могло оставаться. Иначе к чему огород городить!

Кто же такой Свечкин? — вот главный вопрос, на который предстояло ответить и в котором, по моему разумению, таился весь пафос и скрытый полемический запал сочинения. Да, он решает проблему машин, и если раньше задвижные пластинки не задвигались, лапки ломались, шестерни выходили из строя, пружины реверса не пружинили, теперь же ничего не ломается и все, что надо, пружинит, а Свечкин тем не менее не механик. Да, он добился, что цвет «не плывет», но он не химик. Да, под неусадочную искусственную ткань более не суют ватин, который, напротив, садится, отчего изделие в муках корчится, но он не разработчик ГОСТов. Да, продолжал я нагнетать, он уладил застарелый конфликт с торговлей, которая, закупив на оптовой ярмарке одно, в разгар сезона требует изменить ассортимент, поскольку мода, дескать, сиганула вперед, но он не товаровед. И не коммерсант тоже, хотя ни один лоскутик не пропадает теперь на фабрике — на изготовление наборов для школьных уроков труда идут отходы. В таком случае, кто же он, Петр Иванович Свечкин? Уж не волшебник ли? И отвечал скромно: не волшебник, нет. Администратор.

Дальше в черновом варианте следовал риторический вопрос: что такое администратор? Все почему-то привыкли думать, что это человек, который… И тут перечислялись те идиотские функции, которые традиция связывает с этой весьма растяжимой в толковании должностью — начиная от разносов нарушителей дисциплины и кончая слежкой, потушен ли свет в сортире. Материал, однако, и без того выпирал из канонических пяти страниц, а Василь Васильич в очередной раз слег, и его янтарная груша с влажным надкусом не светила мне спасительным маяком, поэтому я ограничился тем, что поведал читателю о некоторых из деяний Свечкина, умудрившегося за какие-то четыре года привести фабрику, на которой он числился заместителем директора, к сногсшибательному триумфу.

Вовсе, оказывается, не надо быть механиком, чтобы, побывав на заводе, изготовляющем швейные машины, уяснить себе, что не злодеи окопались там, тайная цель которых — торпедировать нашу легкую промышленность. И машины их очень даже приличные, и задвижные пластинки задвигаются, и пружины пружинят. Но что происходит с этими приличными машинами на их долгом пути от завода к швейной фабрике? В каком окружении совершают они этот трудный путь? Имеется в виду непосредственное окружение, то есть упаковка. Вместо амортизационных материалов эти тонко отрегулированные, чувствительные, как сейсмографы, механизмы помещаются в стружки, жгуты — словом, во что под руку попадется. Так надо ли удивляться, что после столь варварского путешествия задвижки не задвигаются и пружины не пружинят? Теперь этого нет. Теперь машины отгружаются в мягкой постельке из полистерона.

— О! — возликовал Алахватов и воздел к потолку указательный палец. Рукопись: забилась на столе, терзаемая сквозняками и вентиляторами, но заместитель редактора не дал упорхнуть ей в форточку. — Знаете, кто ваш Свечкин? Знаете? — И, пригнув голову на короткой шее, поглядел на меня снизу просветленными глазами. — Толкач — вот кто! Самый обыкновенный толкач. Поехал и выбил себе полистерон. Выбил хольнители и «молнии». Вот вы пишете… Где это? Вот… — Палец прижал к столу трепещущую рукопись, и она смолкла, распластавшись. — «Наш век — век не только лазеров и трансплантации органов, но и узких «молний», например, а наша фурнитурная промышленность с маниакальным упрямством гонит широкие. Это все равно, что на автомобильный завод смежники стали бы поставлять вместо карданных валов оглобли». — Алахватов поднял голову, и снова зашелестели мои бедные страницы. До чего же некстати заболел Василь Васильич!

Тараном расчищал заместитель редактора путь для своей магистральной мысли, круша и отбрасывая вон мои хрупкие построения. Раз полистерона днем с огнем не сыщешь, а он достал, раз узких «молний» не хватает, а у него их вдоволь, раз под неусадочный искусственный верх все подкладывают ватин, а он использует поролон, то где-то, значит, он раздобыл этот самый поролон…

— Я вам скажу где. На фабрике, которая склеивала этот дефицитный поролон с обычным материалом. Получалась так называемая дублированная ткань, которая наводит ужас на потребителя.

— Зачем же тогда они ее склеивали? — удивился Алахватов.

— Вот! И Свечкин задал тот же вопрос. Но не просто задал, а добился, чтобы вместо никому не нужной дублированной ткани фабрике поставляли чистый поролон…

— А красители? — не унимался заместитель редактора. — Если красителей…

— Да не нужны фабрике красители! — взревел я. — Они получают готовую ткань.

На миг это обескуражило заместителя редактора. Он помолчал, глубоко втягивая ошалело носящийся по кабинету воздух.

— Значит, он достает эти красители для тех, кто поставляет им ткань. Толкач! Форменный толкач. А мы поем ему дифирамбы.

Я застонал. Да, толкач, но лишь в той мере, в какой является им всякий современный администратор. Всякий. И при этом вовсе не обязательно ошиваться по командировкам. Есть телефон, телеграф, телетайп, есть в конце концов такое мощное средство коммуникации, как личные связи. Вся эта сложная клавиатура постоянно задействована, и горе тому, кто не умеет ею пользоваться. Да, он достает и пробивает, но ведь он еще и организует. «Организует», — повторил я и совсем уже по-алахватовски поднял палец. Будучи по образованию инженером-технологом (я умолчал, что он лишь год назад закончил заочный институт), он не лезет в области, в которых не смыслит, а это ли не решающая добродетель истинного администратора? Так, целесообразность специализации фабрики на пошиве верхней одежды обосновывал привлеченный Свечкиным лучший экономист области, ректор только что созданного Светопольского университета Станислав Рябов (мой ровесник, кстати сказать, — вот на какие рубежи выходит нынче наше поколение), и расчет этого аса от экономики был столь сокрушителен, что все инстанции дрогнули одна за другой. Далее. Не Свечкин ведь разрабатывал модели, которые прославили фабрику, а знаменитый ленинградский художник, виртуоз своего дела. Кино- и театральные режиссеры выстраиваются в очередь, чтобы заполучить его высочайшую консультацию, директора лучших ателье тщетно добиваются аудиенции у него, международные салоны почитают за честь его участие в сезонных выставках, а Свечкин, Петр Иванович Свечкин из провинциального города Светополь, заставил работать прославленного мастера на какую-то захудалую фабрику. Ну?

Алахватов кряхтел. Алахватов чесал ладонью свой шишковатый лоб.

— Ну, хорошо, пусть не толкач. Администратор. Но с какой стати мы должны писать об администраторах? Да, с какой стати! — вновь просветлели его изумившиеся глаза. — То есть мы, конечно, можем писать, мы даже должны писать… Критиковать, информировать… Я не знаю… Брать интервью. Но воспевать? Возводить администратора чуть ли не в ранг героя? Делать его, простите, пупом земли.

— А он и есть пуп земли, — сказал я. — До Свечкина на фабрике работали те же люди, что и сейчас, но, согласитесь, Ефим Сергеевич, то была совсем другая фабрика. Свечкин подул — и все разлетелось, а на освободившемся пространстве он воздвиг нечто новое и необыкновенное.

— Свечкин?

— Да, Свечкин. Петр Иванович Свечкин, тридцати трех лет от роду. Всего лишь администратор, но, может, как раз он и есть знамение времени?

Алахватов заворочался в своем кресле.

— Но как же ему все это удается? — спросил он. — Как? — И обескураженно развел руками.

В тот же миг сорвались и красиво закружились по кабинету листки моего несчастного очерка. Я думал. Тогда еще я не мог ответить на вопрос заместителя редактора с исчерпывающей ясностью, поэтому ограничился общими словами, да и те, собственно, не произнес, а показал. Поймав трепещущий в воздухе первый лист рукописи, прижал его к столу и медленно подчеркнул пальцем название очерка: «ВЕЛИКИЙ СВЕЧКИН».