Подготовительная тетрадь

6

Но сперва я должен хоть несколько слов сказать о квартире, в которой мне привелось прожить без малого полгода. Вернее, в одной из комнат этой квартиры.

Раньше тут помещалось дворянское собрание. У меня, правда, нет никаких-документальных подтверждений этому, но для каких иных целей мог возводиться дом, где в числе прочих была и эта необыкновенная квартира? Для планетария? Высота потолков подошла бы, но тогда зачем огромные окна?

Постойте. Кажется, я догадываюсь, кому предназначалась эта фешенебельная квартира. Петру Ивановичу Свечкину — вот кому. Это неважно, что его еще не было на свете, рано или поздно он должен был появиться. Неотвратимо было его пришествие, как неотвратимо и закономерно все, что происходит вокруг, только надо отбросить частности и не воображать себе, что Вильгельм Второй устоял бы, не покажи он на дверь железному канцлеру. Тут Алахватов не прав. Тут прав Володя Емельяненко, хотя, на мой взгляд, он несколько спешит объявить сбывшимися апокалипсические пророчества древних. Володя знает, что умрет в воскресенье, но понедельник, кажется, страшит его больше. А у страха, как известно, глаза велики.

Итак, Петру Ивановичу Свечкину готовила квартиру предусмотрительная фортуна. Он и занял ее, всю целиком, став генеральным директором швейного объединения «Юг», на базе которого сейчас, когда я пишу эти строки, проходит зональная конференция работников легкой промышленности. Что же, им есть чему поучиться тут.

Тогда еще не было ни объединения, ни генерального директора, а был лишь скромный администратор Новоромановской фабрики, квартира же рассматривалась ее жильцами, то есть семьей Свечкиных и мною, как плацдарм для следующего варианта. Я думаю, за такую квартиру можно было выменять все, вплоть до виллы на Елисейских полях.

Доля преувеличения, которую я допускаю, описывая этот дворец, станет понятна и простительна, если я скажу, что некоторое время жил в этих хоромах один. Свечкин не слишком торопился с переездом, я же покинул свой редакционный диван через три минуты после получения ордера. В квартиру, где притаилось такое обилие жизненного пространства, я входил с робостью. Отныне я понимал чувства Гулливера, попавшего из Лилипутии к гигантам Бробдингнега.

Раз или два появлялся Свечкин, сдержанно любезный и неторопливый (а светлые глаза быстры и приметливы), осведомлялся, как живется мне на новом месте, затем извлекал из кармана полосатых штанов рулетку и с непринужденностью, за которой скрывалась инженерная точность, измерял то высоту дверей, то ширину ванной. Так жил я в полнейшем уединении примерно неделю. Тишина была космической. Раздайся на соседней улице взрыв, я не услышал бы его — такие стены отделяли меня от внешнего мира.

Скоротав однажды ночь над книгой, я с аппетитом позавтракал в семь утра четырехугольным концентратом «Рисовая каша с маслом и луком», варить который было лень, поэтому я отгрызал по кусочку, запивая эту цивилизованную пищу столь же цивилизованной, хлоркой отдающей водой, после чего завалился спать. В этот день мне не надо было являться в редакцию. Я мог преспокойно дрыхнуть до вечера, шататься по городу или до умопомрачения дуться в шахматы, вследствие чего день назывался творческим.

Обычно меня нелегко разбудить, но тут вдруг обрушилось такое, от чего я сразу же сел и некоторое время дико взирал перед собой округлившимися глазами. Через минуту я понял, в чем дело. Пока я спал, Большой джазовый оркестр явился в полном составе в нашу квартиру и устроил в ней репетицию. Я успокоился. Надев очки и штаны, босиком отправился приобщаться к искусству.

Оркестра не было. Вместо него у стены стоял проигрыватель, а у двух других — обтянутые рубчатой материей небольшие шкафы. Из них-то и лилась дивная мелодия.

Четвертая стена тоже не пустовала. Привалившись к ней спиной, стояла с запрокинутым бледным лицом тощая девица. На ней был расклешенный, в серую клетку сарафан с огромным карманом на груди. Под этой груботканой спецовкой маляра светлела блузка из тончайшей ткани, которую, вероятно, именуют газетной. Во все стороны разлетались аршинные заголовки статей, рекламы и фотографии. Ярко накрашенный и все-таки небольшой, с тонкими губами рот слегка кривился. Но эта бледность! Но эта полная неподвижность голых и тонких, безжизненно повисших рук! Сухие, обесцвеченные злым реактивом волосы лежали безукоризненно, как на кукле. Маска! Не лицо, а маска с устремленными на лепной потолок густо намазанными глазами.

Итак, сообразил я, проводится испытание стереофонической радиолы, которой оказали высокую честь, первой из вещей втащив в квартиру. Хозяйка спокойна: рабочее время! У нее и в мыслях нет, что их таинственный сосед может оказаться дома. Воспитанный, я собрался было ретироваться, но тут она вздрогнула, маска слетела с ее лица, и накрашенные глаза вонзились в меня требовательно и удивленно. Губы поджались. Музыка продолжала неистовствовать, и всякая попытка сказать хоть слово была обречена на провал. Я поклонился. В тот же миг глаза ее вспыхнули и заискрились — как та сахарная сердцевина арбуза, которым нас потчевал недавно Свечкин-старший. Она смеялась! Смеялась надо мной, над тем, как я, точно китаец, пячусь вон из комнаты. Вероятно, мое подсознание помнило о дыре, что красовалась сзади на майке. Последнее, что я увидел, были аршинные каблуки ее лакированных туфель.

В отличие от своего мужа или, например, меня эта восторженная меломанка родилась в Светополе. Ее папа — подполковник, но разве это чин для отца такой дочери! Не колеблясь я произвел его в генералы.

Закончив тот самый политехнический, откуда я позорно ретировался когда-то, она трудилась в грозном учреждении, именуемом «Котлонадзор». Инспектировала. Я никогда не видел ее в деле, но я хорошо представляю, как быстро входит она, стуча каблуками, с надменно поднятой головой, и сочувствую проверяемым, которые теряют от страха дар речи.

Однако истинное ее призвание — косметика. Вы поймете это, увидев ее маму. Не приведи господь случиться морщинке на ее лице! Враз мобилизуются все косметические ресурсы дочери, и кипит, кипит смертный бой за вечную молодость. Этой невысокой и упитанной особе вы ни в коем случае не дадите больше тридцати, а между тем у нее двадцатисемилетняя дочь.

О своеобразном распределении обязанностей в этом семействе я уже говорил, но подождите ахать, как это Свечкина, великого Свечкина, органически не способного сделать ни одного опрометчивого шага, угораздило выбрать в спутницы жизни этакое созданьице. Эльвира отнюдь не равнодушна к домашнему очагу. Я знаю это, ибо в силу отваленных мне природой физических способностей оказался не только свидетелем, но и активным участником их переезда.

Что тут делалось! Свечкин был оттеснен. Он исчез. По-моему, он вообще испарился из дома, хотя время от времени его розовощекое лицо с веселыми буравчиками глаз мелькало то между книжных полок, то почему-то в софе, или это уже мерещилось мне, вконец затурканному неутомимой хозяйкой? Свечкин с предусмотрительностью, которая, быть может, является решающей составной частью его гениальности, заранее составил и вычертил своей металлической сигарой с выпрыгивающим пером подробнейший план, куда что ставить. Эльвира утвердила его. Но потом, когда стенка из серванта, шкафов и прочей дребедени была составлена, она заявила с обворожительной улыбкой, что всему этому место не здесь, а там. Грузчики мрачно переглянулись и стали снимать антресоли. Я помогал им как мог. На новом месте стенка выглядела еще хуже — так, во всяком случае, решила задумавшаяся вдруг повелительница и ласково (опять это арбузное сиянье сквозь прищуренные ресницы!) попросила вернуть все обратно. Как было отказать ей! Она стояла, благоухая, посреди комнаты в своей гипюровой кофточке на узких плечах, сквозь которую тоненько просвечивали бретельки комбинации, а вокруг возились, сопели, дышали табаком и винным перегаром послушные ей тяжеловесы. В конце концов даже мне, которого Рудик порой использует в качестве домкрата при ремонте редакционной машины, стало видеться розовощекое лицо Свечкина в таких местах, где ему никак не подобало быть.

Потом настало новоселье. Дочку сплавили да два дня к генералу-подполковнику, а Свечкин, который обычно единовластвовал на кухне, был разжалован в рядовые камбузники. «Соль! Перец! Лимон! Порежь, пожалуйста! Миксер! Противень для заливного! Слышишь, противень для заливного!» Она нервничала. Кремовая, в бледно-розовых цветах широченная юбка трепетала как флаг. До прихода гостей оставалось пять часов, а у нее еще не готов салат, и она не причесана.

За столом, к моему приятному удивлению, оказалось знакомое мне лицо: однорукий директор Новоромановской фабрики. Я втерся между ним и усатым гусаром, мужем бывшей Эльвириной сокурсницы, конопатой и невзрачной, с торчащими ключицами. Из глаз ее струилась доброта, но я не думаю, что это было решающим фактором, сделавшим бывшую сокурсницу нынешней подругой. Тут другое. За полгода я повидал немало приятельниц моей соседки, среди которых кого только не было — преподавательниц музыки и портних, врачей и продавщиц грампластинок, бесталанных актрис и даровитых театральных кассирш, но всех их объединяло одно качество: они были дурнушками. Мудрено ли, что тонконогая и бескровная, с подрисованными бровями и королевской осанкой стремительная Эльвира выглядела среди них примадонной! Ах, как точно сказал кто-то, что облик женщины зависит не столько от внешних данных, сколько от того, как сама она к этим данным относится!

Но было исключение. Было два женских существа, очарование которых Эльвира не только терпела, но и самозабвенно заботилась о нем. Это, как я уже сказал, мама и трехлетняя Анюта. Эльвира обожествляла ее. Лично мне никогда прежде не доводилось сталкиваться со столь своеобразным распределением родительских обязанностей. Папа готовит, стирает, гладит носовые платки, мама же только любит. Но зато как! Когда однажды у Анюты разболелся живот и вызвали «неотложку», то отхаживать сперва пришлось Эльвиру.

Раз, войдя в кухню, я оказался нечаянным свидетелем прелестной сценки. Дочь преспокойно восседала, свесив ножки в туфлях, на столе, а перед ней на самом краешке табуретки сидела в чем-то белом мама. Вся вытянувшись и подавшись вперед (узкий жадный язычок пламени!), упоенно любовалась своим чадом. Незваный, я тихо испарился.

Из садика Анюту приводила обычно Эльвира, но в те вечера, когда она задерживалась ввиду каких-то неотложных и, с моей точки зрения, загадочных, а с точки зрения Свечкина, вполне уважительных дел (о Свечкин! Даже ревности, этой ахиллесовой пяты многих великих мужей, он не знал), — в эти нередкие вечера внучку забирали и уже оставляли у себя на ночь бабушка с дедом. На новоселье ни их, ни Анюты не было, поэтому первые полчаса, в течение которых еще трезвые гости традиционно восхищаются «ах, каким чудесным ребенком», были посвящены фабрике. По-моему, о ней говорили больше, чем о новой квартире, а однорукий директор, обычно немногословный, провозгласил пространный тост в честь Свечкина, которому фабрика обязана своими исключительными успехами. Это был искренний человек. Я подозреваю, что дифирамбы в адрес своего заместителя он расточал столь часто и в таких кабинетах, что когда после долгих согласовательных, координирующих и утверждающих обрядов первая и вторая фабрики были наконец слиты, положив начало швейному объединению «Юг», то никому и в голову не пришло, что возглавить эту созданную руками Свечкина фирму мог кто-то иной. Однорукий скромняга стал директором второй фабрики, то есть превратился из начальника в подчиненного. Ну и что? Как должное воспринял он происшедшую с ним трансформацию.

Однако пока что он был еще непосредственным шефом хозяина новой квартиры, вернее, двух ее лучших комнат, и потому все с уважительным вниманием слушали его речь о плащах, хольнителях и стали-20, из которой штампуют теперь лапки для машин. Раздобыл эту качественную и остродефицитную сталь, разумеется, Свечкин.

Гостей, подозреваю я, куда больше интересовала впаянная в золотистое желе белая осетрина, но, кроме Свечкина и благородного директора, за столом, оказывается, находилось еще одно существо, которое близко к сердцу принимало все, что делается на фабрике. Все! Текущие модели и те, что только осваивались, проблему узких «молний» и дефицит металлических пуговиц на ножках, грядущие ГОСТы на ткань и польские швейные машины нового образца. Вам ни за что не догадаться, о ком я говорю сейчас. Существом этим была Эльвира.

Признаться, потребовалось некоторое время прожить под одной крышей с этой удивительной четой, чтобы мне открылось вдруг, что, помимо джаза, косметики и скверных романов, эту ветреницу страстно волнуют служебные дела мужа. Страстно! Ненавидящая всякую кропотливую работу, она тем не менее пусть торопливо и неровно, но вырезала-таки из журналов различные модели, чтобы Свечкин при случае мог освоить их. Не знаю, зачем понадобилось ему охмурять ленинградского кудесника, когда под рукой был такой консультант!

С сумасшедшей энергией носилась она, готовясь к новоселью, а когда оно наступило, когда гости разошлись вовсю и адски гремел тот самый стереограммофон, я вдруг увидел в ее забывшихся глазах пустоту и скуку. Горечь затаилась в поджатых губах, но то была не мировая скорбь Володи Емельяненко по поводу готового разразиться в понедельник страшного суда — что ей эти глобальные проблемы! — а тоска, зеленая тоска в обществе, где ни одного стоящего мужчины!

Даже красавец гусар не удостоился этого звания. Когда он, уже изрядно навеселе, пригласил ее танцевать, она некоторое время рассеянно смотрела на него, потом произнесла с невыразимой скукой:

— Ты пьяный…

И это было приговором, ибо пьяных она терпеть не могла.

Вот тут-то до меня и дошло, что мы с ней одного поля ягодки. Я жду свою принцессу, она — короля, и вечно прозябать нам в этом зале ожидания.