Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

Глава десятая Полтава – Вена – Париж – Ницца – Сан-Ремо – Рим – Ницца

И вот, наконец, они в Париже с отцом. Муся волнуется, как пройдет его встреча с матерью. Останавливаются в гостинице «Grand-Hotel», находят там депешу от матери, а к вечеру появляется и она сама с Диной. «Произошло несколько неловкостей, — замечает Муся, — но ничего особенно тревожного». Так в напечатанном дневнике, на деле же она записывает:

«…распущенный, сухой, бесчувственный человек перед больной, возмущенной женщиной. Она не могла удержаться от упреков, а он видел в них только оскорбление. А я — между ними!» (Неизданное, 18 ноября 1876 года.)

Итак, встреча супругов через несколько лет начинается с упреков. По мнению матери, отец сорвал брак дочери с Грицем Милорадовичем. По мнению отца, это она сорвала брак более предпочтительный, с Пашей Горпитченко. Муся между двух огней, но все-таки пытается найти пути к примирению родителей. Начинаются совместные поездки в Оперу на «Прекрасную Елену» и «Поля и Виргинию», мучительные часы в дорогих, но маленьких и неудобных, ложах французских театров.

Их ждет завтрак у мадам Музэй с депутатом Полем Гранье де Кассаньяком. Поль предлагает им билеты на спектакль в la Chambre, так называют палату депутатов. Весь Париж бывает на этих «спектаклях».

Еще при парламентской монархии палата депутатов сделалась модным местом и таким являлась на протяжении всего девятнадцатого столетия. Зал в Бурбонском дворце Версаля, где помещались сами депутаты, был окружен трибунами, куда имели доступ при монархии принцы и принцессы крови, бывшие депутаты, члены дипломатического корпуса, члены палаты пэров, журналисты и остальная публика, в основном, приглашенная самими депутатами. При республике категории гостей не менялись, разве прибавилось буржуазии. Популярность этих зрелищ в Париже была так велика, что попасть туда мог далеко не каждый, даже из высшего общества. Депутат мог получить только один пригласительный билет в неделю. Однако он не мог вручить свой билет даме, поскольку дама не смогла бы присутствовать на заседании в одиночестве, так что депутаты делились друг с другом билетами, накапливая их, чтобы иметь возможность разом пригласить нужных людей. Дамы ездили в парламент целыми кружками, в какие-то судьбоносные моменты, случалось, что дамы вскакивали на скамейки и размахивали зонтиками, таким образом выражая свое возмущение или поддержку. А когда в зале появлялась какая-нибудь знаменитая актриса, то взоры отвращались от трибуны с оратором и обращались к ней. Естественно, как и в театре, в палате депутатов все пользовались биноклями.

Уже упоминавшаяся нами Дельфина де Жирарден, ехидничала, рассуждая о том, что же все-таки движет дамами света, когда они едут на заседание палаты депутатов. Интерес к политике? Желание поддержать друзей? Позлословить о врагах? Причины, как она считает, те же, что и для поездки в Оперу или Итальянский театр — других посмотреть и себя показать. Кстати, парламентские знаменитости были знамениты ничуть не меньше, чем театральные. Кроме литературных способностей, которыми они обладали, они воспитывали в себе и ораторские данные. Некоторые брали у известных актеров уроки актерского мастерства. Некоторые, напротив, достигали таких высот, что на них специально ездили смотреть популярные актеры. А уж принадлежность к литературе до сих пор считается обязательной чертой французского депутата. Депутат без написанного романа вроде, как и не депутат. Кто не имеет литературных талантов, тот нанимает себе литературного «негра» и непременно к выборам выпускает с его помощью небольшой исторический романчик.

Огюст Барбье вспоминал слова, которые он слышал как-то на обеде от известного политика Тьера. Тот говорил, что в начале своей карьеры допускал грубейшую ошибку и заучивал свои речи наизусть, но от любой неожиданности он сразу мог потерять нить своих рассуждений: «Однако стоило мне понять, что политическая речь — не что иное, как беседа на деловые темы, и что на парламентской трибуне нужно держаться точно так же, как и в салоне, как я начал выражать свои мысли удивительно свободно. Я по-прежнему обдумываю свои речи заранее, но уже не учу их наизусть и, главное, не ставлю перед собой цели быть красноречивым».

Вот как описывает один из журналистов выступление депутата:

«Делая тысячу цветистых отступлений, он ведет за собой очарованную аудиторию по тысяче окольных путей… Депутаты забывают о том, зачем, собственно, они собрались…, но внезапно оратор останавливается, прерывает начатую фразу, возвращается назад, словно осознав, что ради удовольствия изменил своему долгу, окликает министра, только что внимавшего ему с разинутым ртом, … и вот оратор уже набросился на добычу, впился в нее зубами и швыряет клочья депутатам, депутаты же, увлеченные силой красноречия оратора, покоренные его дерзостью, на время забывают о том, что они принадлежат к парламентскому большинству, что они — друзья министра, и рукоплещут этому неумолимому противнику…»

Нашим депутатам еще далеко до французских «соловьев» девятнадцатого века, но их можно извинить, они не изучали в советских школах риторику. А то, что сейчас называется в младших классах риторикой, имеет к настоящей очень отдаленное отношение.

В Версаль добираются поездом, в котором едут и сами депутаты. Поезд — это тот же салон. Мария знакомится в салоне на колесах с депутатом от бонапартистов месье Жанвье де ля Моттом, который ищет для своего двадцатисемилетнего сына, тоже депутата, невесту с приданым и с умом, которая бы могла держать у себя дома политический салон. Месье де ля Мотт делает Башкирцевой комплименты, касающиеся ее фигуры, породистости и даже национальности, ее выбирают «как кобылу для конского завода».

«Мне предлагают имя, положение и блестящие союзы с первыми семьями Франции, а кроме того и самую великолепную карьеру. В обмен у меня просят мой ум и деньги. Это коммерческая сделка, самое обычное дело, и если бы мужчина не был так отвратителен, я бы согласилась». (Неизданное, 27 ноября 1876 года.)

Отца, обещавшего ей всяческую помощь и поддержку, уже нет в Париже. Его не соблазнила даже поездка в парламент, вероятно, так невыносимы оказались первые дни общения с матерью. В день восемнадцатилетия дочери, 24 ноября, они вчетвером посетили русский ресторан, но разговоры между матерью и отцом были так уныло-тягостны, что девушки оставили взрослых одних.

В тот же вечер опять отец предлагал ей свое покровительство, обещал в будущем помощь, а через день уехал из Парижа.

Взбалмошные женщины посетили знаменитого врача, он велел им остаться в Париже и лечиться у него шесть недель, но через два дня они уже отправились в Ниццу.

В Ницце она царит среди своих:

«И я начала рассказывать. Когда узнали, что я видела la Chambre (палату депутатов — авт.), все попятились с большим уважением, потом столпились вокруг меня. Подбоченившись, я сказала речь, перемешанную местными поговорками и восклицаниями, в которых изобразила республиканцев как людей, запустивших руки в народное золото, как я в этот рис, — и с этими словами я погрузила мою руку в мешок с рисом…» (Запись от 2 декабря 1876 года.)

Среди тех немногих, с кем они общаются, есть семья тайного советника Николая Андриановича Аничкова, бывшего чрезвычайного посланника России при Персидском дворе, еще в 1863 году ушедшего по болезни в отставку, его жена и дочери. Связь с ними Мария Степановна Башкирцева сохранит на долгие годы, и после смерти своей дочери.

Но лучше всего Мария чувствует себя в окружении своих милых собак: Виктора, Багателя, Пинчио, белого, как снег, Пратера. Она окружает себя искусством, а значит, у нее и собаки должны напоминать об искусстве. Багателль — (правильнее писать бы вообще-то с двумя «л», потому что это французское слово «bagatelle», что означает «пустяк», «безделушка») — легкое, ни к чему не обязывающее произведение искусства. Багателлями назывались тогда шкатулки, табакерки, миниатюрные часы, бонбоньерки, медальоны, зачастую с фривольными изображениями. В Булонском лесу в Париже в конце восемнадцатого века архитектором Белланже был выстроен для графа д’Артуа, брата короля Людовика XVI, изящный павильон «Багателль». «Багателль» — это еще и оперетта Оффенбаха, мелодии из которой она любила играть на фортепьяно:

«Звук, запах, солнечный луч напоминают прошлое… При первых звуках «Багателли» я переношусь в Париж, в нашу маленькую гостиную в отеле «Британские острова», где после прогулки в Булонском лесу, хорошего ужина, когда мама, Дина и Павел уходят к себе, я оставалась одна, надевала свой пеньюар, тихонько закрывала ставни и через них смотрела на эту чудесную улицу де ля Пэ, на которой постепенно стихали все звуки, закрывались красочные витрины магазинов и оставались только люди, спешащие по домам. Тогда с партитурой это «Багателли» на пианино и «Дневником», раскрытым на периоде герцога, я провожу вечер в песнях, чтении, обдумывании того, что прочитала и мыслях, мыслях, возникших под влиянием этого нежного майского или июньского вечера, под влиянием роскошных экипажей и великолепных туалетов, под влиянием того мира, который я только что видела, того мира, к которому стремлюсь, к которому хочу принадлежать, без которого не могу жить, мыслях об одном и том же, об этом мире и о способе проникнуть в него». (Неизданное, запись от 21 февраля 1875 года.)

Думаю, что и почти через два года ее мысли не претерпели серьезного изменения. Она по-прежнему думает, как проникнуть в мир высшего общества.

Пинчио, другой ее пес, назван в честь Римского холма Пинчио, с которого открывается прекрасный вид на Рим и на который она не раз поднималась.

«О, Рим, Пинчио, возвышающийся как остров среди Кампаньи, пересекаемой водопроводами, ворота del Popolo, обелиск, церкви кардинала Гастоло по обе стороны Корсо, дворец венецианской республики, эти темные, узкие улицы, эти дворцы, почерневшие от времени, развалины небольшого храма Минервы и, наконец, Колизей!.. Мне кажется, что я вижу все это. Я закрываю глаза и мысленно проезжаю по городу, посещаю развалины, вижу…» — так вспоминает она о Риме еще в России, но с тех пор она еще так и не доехала туда.

В начале девятнадцатого века с площади дель Пополо на холм Пинчио был возведен монументальный подъем, а наверху разбит партерный сад, с тех пор ставший излюбленным местом прогулок римлян. С террасы Пинчио можно было любоваться графическим овалом площади дель Пополо с обелиском в центре, вдаль от площади уходила перспектива бульвара Савой, характерный римский пейзаж с силуэтом микеланджеловского купола над Ватиканом вдали.

Она терзает Пинчио, маленькую белую собачонку. Этот Пинчио, этот трогательный Пинчио, каждый раз напоминает ей Рим. Она записывает в дневник, что боится остаться в Ницце, что просто теряет здесь разум. «Я не могу!!! Я не создана для этой жизни, я не могу!» Манит ее Италия, вечный Рим, где он непременно появиться с отцом. При одном воспоминании о Риме она почти лишается чувств…

Тут как раз снова на побережье возникает отец и приглашает ее запиской в отель «Люксембург», где он остановился, вызвав к себе сестер, княгиню Эристову из Сан-Ремо и, надо полагать, мадам Тютчеву, которая живет в Ницце и с которой женская колония Башкирцевых и Романовой по-прежнему не общается. После некоторых сомнений Муся все же едет к ним одна. На несколько дней они перебираются в Сан-Ремо, Муся поселяется в Сан-Ремо с тетей, но госпожа Романова не хочет с родственниками общаться и остается в отеле, когда она уезжает к ним. Муся уговаривает отца съездить хотя бы на пару дней в Рим. Он соглашается, если с ними поедет мать. Муся с виллы княгини Эристовой телеграфирует матери, и та срочно прибывает в Сан-Ремо.

По тем отрывках дневника, что опубликованы, все это очень сложно понять, за их передвижениями трудно уследить, хотя напряженный ритм светской жизни, эти беспрерывные передвижения в пространстве очень хорошо характеризуют время. За отрывочными записями дневника не встает целостной картины, но она легко восстанавливается, если знать названия, упоминаемые в тексте. Они едут на поезде через Римскую Кампанию, Башкирцева занимается, по ее словам, узнаванием мест. Начало поезда уже въезжает под стеклянную крышу вокзала, а она все ищет глазами крышу базилики San Giovani de Laterano, одной из самых знаменитых в Риме.

В Риме она, наконец, узнает, что кардинал Антонелли в ноябре умер и оставил Пьетро в наследство серебряные ложки и вилки. Печальный финал ее мечты. Она вышла на лестницу в том же отеле, где происходили их последние объяснения, опирается на шар в углу перил, как опиралась в тот памятный вечер и с грустью думает о Пьетро.

Не думайте только, что кардиналу Антонелли нечего было оставить своим наследникам. Он оставил огромное состояние своим трем братьям, в том числе и отцу Пьетро. Завещание Джиакомо Антонелли вскоре, уже в 1877 году, было оспорено в суде. У него объявилась якобы дочь, графиня Ламбертини, претендовавшая на часть наследства. Процесс длился несколько лет и, наконец, ее иск был отклонен кассационным судом в Риме, так как ее происхождение от Антонелли осталось недоказанным. Не было тогда генетических экспертиз.

А Марии в Риме на сей раз больше нечего было делать и она возвращается в постылую Ниццу. Полтава – Вена – Париж – Ницца – Сан-Ремо – Рим – Ницца и все это меньше, чем за два месяца, в таком ритме они живут.