Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

Глава пятая Жизнь без прикрас, или галопом по Европам

«Мой дневник — самое полезное и самое поучительное из всего, что было, есть и будет написано! Тут вся женщина, со всеми своими мыслями и надеждами, разочарованиями, со всеми своими скверными и хорошими сторонами, с горестями и радостями. Я еще не вполне женщина, но я буду ею. Можно будет проследить за мной с детства до самой смерти. А жизнь человека, вся жизнь, как она есть, без всякой замаскировки и прикрас, — всегда великая и интересная вещь.» (Запись от 14 июля 1874 года. На самом деле, запись от 14 июля 1875 года.)

Если не считать гипертрофированного тщеславия первой фразы, все в этом отрывке рассудительно и правильно. Более того, все сбылось, дневник действительно велся от детства до самой смерти, но вот, что касается «замаскировки и прикрас», то они присутствуют в полной мере. Конечно, это не ее вина. Если взять начало дневника, годы 1873–75, то опубликованные записи в них кратки, по ним трудно определить даже, где в настоящий момент находится героиня, а надо сказать, что они в это время много путешествовали. Многое про жизнь Башкирцевой и ее окружения выяснила Колетт Конье, изучая подлинные тексты дневников, по ним она и составила маршруты их путешествий.

Здесь надо сделать маленькое отступление и рассказать, какие открытия можно сделать, читая фальсифицированный издателями текст дневника. Когда первый издатель переставлял внутри дневника тексты, ему и в голову не приходило, что кто-нибудь когда-нибудь станет с этим разбираться, поэтому числа в дневнике он оставлял те, которые ставила Мария Башкирцева и дни недели тоже оставлял, что дало мне возможность не только установить фальсификацию, не имея под рукой подлинников, но и доказать ее даже в тех случаях, когда на нее не обратила внимания Колетт Конье.

Записей за 1874–1875 года очень мало. Год 1874 заканчивается по напечатанному дневнику поездкой во Флоренцию на празднование четырехсотлетия великого флорентийца Микеланджело Буонарроти, куда они якобы прибывают 12 сентября 1874 года. По крайней мере, так можно было считать, если основывать свои выводы на напечатанном тексте дневника. Колетт Конье, имея перед собой подлинный дневник, относит эту поездку к сентябрю 1875 года, считая, что запись в дневнике перенесена на год раньше и аргументируя тем, что торжества по случаю четырехсотлетия со дня рождения Микеланджело Буонарроти должны были происходить в 1875 году, так как он родился в 1485 году. Но поскольку он родился 6 марта 1475 года, мне сначала показалось, что глупо думать, будто торжества начались с таким опозданием, скорее всего они и начались тогда, когда во Флоренции прибыла Мария Башкирцева, в сентябре 1874 года. Также посчитал и комментатор издания «Молодой гвардии», если вообще можно считать комментарием десяток сносок, в основном, такого содержания: «неустановленное лицо».

(Там же, где он лица «устанавливает» по каким-то, одному ему ведомым законам, он допускает чудовищные оплошности: например, записывая жену брата Поля, Нини, в кухарки к Башкирцевым.) Единственный пространный комментарий он дает к факту поездки во Флоренцию, посчитав, как и я в начале, что торжества начались заранее. Кроме того, я выяснил, что по старинному флорентийскому счислению Микеланджело родился все-таки в 1474 году. И вообще в этом вопросе у Конье было много путаницы: в ее книге пишется о праздновании трехсотлетия со дня рождения Микеланджело, хотя праздновалось четырехсотлетие. Но это, безусловно, была описка, не замеченная французским редактором книги. Когда я сам окончательно запутался и не знал, какую же мне принять версию, а быть точным мне всегда хотелось, я решил прибегнуть к последнему способу для проверки истинной даты ее пребывания во Флоренции и таким образом истинной даты празднования четырехсотлетия великого художника. По записям 1874 года Мария с тетей приехала во Флоренцию 12 сентября, в первый день этих торжеств. Для нас же главное, что этот день был воскресеньем, что отмечено в ее дневнике.

Все года делятся на семь типов и называются по дням недели: «Год понедельника», «Год вторника» и так далее. Название берется по первому дню марта каждого года, именно марта потому, что бывают високосные года, где первые два месяца отличаются от общепринятого не високосного порядка, а первый день марта всегда один и тот же.

Воскресенье 12 сентября оказывается было в следующем 1875 году, это был «год понедельника». Тогда мне пришло в голову проверить все записи 1874 года, и открылась удивительная вещь: оказывается, что к 1874 году в напечатанном дневнике относится только одна запись, от 9 января, все остальные сделаны в 1875 году и довольно подробно описывают этот год с 24 июня по 28 декабря. По какой-то неясной причине, Колетт Конье этого не заметила. (Кстати, проверяя и другие года, я пришел к выводу, что Башкирцева никогда не ошибалась в днях недели, никакой рассеянности в этом вопросе у нее не было.)

Кому-то, надо полагать ее матери, надо было выкинуть весь 1874 год, а чтобы пропуск не так бросался в глаза, его заполнили текстами 1875 года, благо, и в том году, и в другом были поездки в Париж.

Но вернемся к последовательному рассказу.

Конец 1873 года и первую половину 1874 года семья проводит в Ницце.

Мария сильно изменилась. Если в прошлом году она ходила в «допотопном платьице, в короткой юбочке и бархатном казаке», то теперь, то теперь она может надеть тетино платье, и оно ей впору. Времена коротких юбочек ушли безвозвратно. Перед нами взрослая женщина, пережившая свою первую несчастную любовь.

Она еще не знает на кого перейдет ее любовь, но уже знает, что перейдет. Она в поиске объекта.

«Ничто не пропадает в этом мире. Когда перестают любить одного, привязанность немедленно переносят на другого, даже не сознавая этого, а когда думают, что никого не любят, — это просто ошибка» (Запись от 6 июля 1874 года. На самом деле от 6 июля 1875 года.)

Она буквально заставляет своих родственников покинуть ненавистную ей летом Ниццу. Как мы уже знаем, летом Ницца — пустыня. Общества нет, а значит, и нет никаких объектов.

Сначала они едут в Париж и поселяются в отеле «Скриб». Посещение магазинов, модисток, примерка платьев, поездка в Версаль, театры… А по ночам русские дамы досаждают всему отелю шумом в номере. Муся по ночам садится за рояль и принимается петь. Их видят в открытом окне полураздетыми и принимают за кокоток или актрис, что в общем одно и то же, и это возмущает Марию. Отношения в отеле становятся натянутыми и в конце концов им приходится переехать в другой отель, «Британские острова».

«Шум Парижа, этот громадный, как город, отель, со всем этим людом, вечно ходящим, говорящим, читающим, курящим, глазеющим, — голова идет кругом!»

Хотя эта перенесенная в 1874 год запись относится в следующему году, но впечатление от Парижа думается и сейчас именно такое.

Они в поисках летнего пристанища, Виши не устраивает старшую Башкирцеву, Спа, куда предлагают поехать, кажется провинциальной дырой, что, собственно, и соответствует действительности. Кстати, отношение к Бельгии, как к провинции, существует и до сих пор. Одни мои знакомые, живущие в Париже, купили дом в Брюсселе, столице Бельгии, потому что там недвижимость дешевле, но, несмотря на все старания главы семьи, не смогли жить там; их дочери считали Брюссель провинциальной дырой после Парижа, в котором они родились и выросли.

Однако Башкирцевы все же едут в Спа, маленький городок в Бельгии, где насчитывается всего несколько тысяч жителей и где их ждет традиционный курортный набор из восьми минеральных источников, казино, отелей и многочисленных променадов. В свое время для русских путешественников открыл Спа еще Петр I, который лечился здесь от алкоголизма, вернее, от всех болезней, связанных с ним: почки, печень и пр. Вроде бы, в одном из источников сохранился даже стол, за которым Петр I сиживал, выпивая по двадцать стаканов воды. Теперь же в 19 веке считается, что лучшие показания к назначению вод целебных источников Спа — это малокровие и нервные болезни, судя по всему воды будут полезны этому клубку женщин-истеричек, который представляют из себя эти близкие родственницы. В Спа к ним присоединяется еще одна дама, княгиня Эристова, родная сестра Константина Башкирцева, которая как раз сейчас ведет дело о разводе с мужем, веселясь за границей напропалую.

Впрочем, веселиться начинает и мать Марии Башкирцевой, ее перья, кружева, бриллианты и черная испанская вуаль покоряют сердце бывшего торговца картинами. Госпожа Башкирцева начинает появляться в его обществе, а за ее дочерью приударяет молодой человек, барон Шарль Герик д’Эрвинен. Еще до знакомства с ним Мария от скуки ходила в тир, в казино и даже приняла приглашение непредставленного ей мужчины посетить бал, из чего заключила, что тот принимает ее за не слишком добродетельную девушку. Но, как говорится, наплевать, она предоставлена самой себе, сама за себя отвечает и сумеет за себя постоять. Она носит золотую повязку на волосах, и ее принимают за гречанку, мужчины вокруг ей льстят и, если бы она была глупее, то это вскружило бы ей голову. Ей такая жизнь нравится: во всяком случае, так она хотела бы жить.

Мать флиртует с бывшим торговцем картин, имени которого мы не знаем и которого за богатство считают «королем Спа», тетя день и ночь напролет проводит за зеленым сукном казино. Единственная, с кем можно поделиться, это маркиза Вивьяни, которая приглашает их на приемы.

«Меня забавляет общение с женщиной, которая обращается со мной, как с равной, говорит со мной о мужчинах, а любви, спрашивает мое мнение, высказывает свое». (Неизданное, 20 июня 1874 года.)

Кстати, по изданному тексту дневника, Башкирцева якобы находится в это время в Ницце, хотя на самом деле они живут в Бельгии.

Барон Герик на прогулках наглеет, видя, что мать Башкирцевой не обращает на них внимания, занятая только собой. Вальсируя на балах, он крепко обнимает ее за талию и нашептывает непристойности. Муся или делает вид, что не замечает их, или смеется в ответ. Надо сказать, что само понятие непристойности очень сильно отличается в то время, от того, что мы сейчас об этом думаем. Тогда даже намек на намек воспринимался, как непристойность.

«Он только и стремится, что коснуться ноги или сжать руку, даже поцеловать ее, посмотреть близко в глаза, и делает это профессионально! Он не испытывает никакого уважения к моим пятнадцати годам. К счастью, я испытываю к ним уважение». (Неизданное, 17 июля 1874 года.)

В отношении барона Герика нет и намека о влюбленности с ее стороны, она понимает, что это самый пошлый светский флирт, и даже очень хорошо понимает, чего Герик от нее добивается. Не зря она пишет, что он пытается поцеловать руку, современный читатель может не знать, что руки в 19 веке можно было целовать только замужним дамам, а поцелуй руки у девушки можно было расценить в некоторых случаях даже, как оскорбление. Тем не менее она посещает с ним балы в течении месяца, танцует там до упада, по нескольку раз в день падает в обмороки от усталости. Наконец у нее начинает болеть слева грудь, и мать впадает в истерику. Доктор Валицкий, наблюдающий ее, как домашний врач, Старается успокоить родственниц, говорит, что все это только болезнь нервов. Другой врач находит анемию. Про анемию, малокровие и бледную немочь обыкновенно говорят в те времена, чтобы не называть вслух по имени страшную болезнь, бич 19 века, — чахотку.

Но Мария ничего не желает слышать о своей болезни, и они покидают Спа, едут через всю Бельгию в порт Остенде, находящийся на берегу Ла-Манша. Проезжая через Брюссель, покупают туфельки и чулки достойные прелестных маленьких ножек Марии, которыми она так гордится. Из Остенде пароходы ходят до Дувра, порта на другом берегу Ла-Манша, в Англии. Мария стремится туда, она хочет увидеть Англию, как землю обетованную, Лондон притягивает ее именем герцога Гамильтона. Видимо, она еще не до конца смирилась с утратой своего возлюбленного, хотя смеется в своем дневнике над тем, что мать и тетя думают, будто она до сих пор влюблена в герцога. Но она грезит уже о других.

«У меня гигантское воображение; я мечтаю о романтических приключениях прошедших веков, не сомневаясь, притом, что я самая романтическая из женщин и что это очень вредно! Я очень легко прощаю себе мое обожание герцога, потому что нахожу его достойным меня во всех отношениях.» (Запись от 2 августа 1874 года. На самом деле, запись от 2 августа 1875 года.)

В Остенде ее брат Поль попадает, подобно дяде Жоржу, в какую-то скандальную историю, но мы никогда не узнаем, что произошло, потому что почти все страницы, посвященные пребыванию в этом портовом городе, вырваны из ее дневника. Зная, что собой представляет к этому времени четырнадцатилетний Поль, можно предположить, что скандал связан с портовыми шлюхами.

Семья садится на пароход и убывает в Дувр, через некоторое время они уже в Лондоне, где, по признанию Марии, она чувствует себя, как дома. Улицы великолепны, английских мужчин она находит очень красивыми. Но денег катастрофически не хватает, нельзя скупить, как они привыкли, все магазины, поэтому Мария ограничивается только несколькими шляпками, амазонкой и плащем-дождевиком.

Они наносят визит мадам Говард, знакомой по Ницце, с дочерью которой Еленой Муся переписывается. В Лондоне они проводят всего несколько дней и уже в сентябре возвращаются в Париж.

В Париже они, вероятно, получают деньги или кредиты. Для новой виллы, которые Надин Романова приобрела в Ницце, они закупают мебель. Мария сама обращается для консультации к парижским декораторам, но окончательные решения по отделке виллы принимает она одна, все делается по ее рисункам. Ее комната будет стоить пятьдесят тысяч франков, для любимой племянницы тетя готова на все: кровать для Муси сделана в виде перламутровой раковины, поставленной на четыре золоченых лапы. Вокруг кровати будут занавеси, прикрепленные к золоченым раковинам, украшенным перьями. Стоять кровать будет на постаменте, затянутом голубым велюром, комната будет обита голубым шелком, чередующимся с деревянными панелями, отлакированными белым лаком с золотыми прожилками. Кругом севрские вазы. Обстановка довольно пошлая, по вкусу напоминающая жилище высокооплачиваемой шлюхи.

Эдмон Гонкур описывает нечто подобное в своем дневнике и это жилище Ги де Мопассана, с которым через несколько лет Мария Башкирцева будет вести переписку.

«Неправдоподобная и странная меблировка! Черт возьми, меблировка прямо как у потаскухи! Я говорю о квартире Ги де Мопассана. Нет, нет, я еще ничего подобного не видел. Вообразите себе, у мужчины — деревянные панели, голубые, как небо, с каштановой каемкой; каминное зеркало, наполовину скрытое за плюшевой занавесью; прибор на камине из бирюзового севрского фарфора в медной оправе, какой можно увидеть в магазинах случайной мебели, а над дверями — раскрашенные деревянные головки ангелов из старинной церкви в Этрета, — крылатые головки, улетающие на волнах алжирских тканей! Право, со стороны Бога несправедливо наделять талантливого человека таким омерзительным вкусом!» (Запись от 14 декабря 1884 года.)

Башкирцева постоянно думает о свете, в котором видит свою жизнь и в который надеется триумфально вступить. Ей начинает казаться, что ее уже знают многие, что детские мечты начинают сбываться и скоро она будет знаменитой. Пока, правда неясно, в какой области, но это не важно, важно, что она хорошенькая, чего еще нужно! «Разве я не могу сделать все, обладая этим?»

Родные ей ни в чем не отказывают, так как она больна. Обмороки продолжаются. Муся начинает принимать по совету врачей железо. Они выезжают на прогулки в Булонский лес в карете, и там на нее вдруг находит тоска по Ницце.

«В Булонском лесу встречается столько жителей Ниццы, что на один момент мне показалось, что я Ницце. Ницца так прекрасна в сентябре… Я люблю Ниццу; Ницца — моя родина, в Ницце я выросла, Ницца дала мне здоровье, свежие краски. Там так хорошо! Просыпаешься с зарей и видишь, как восходит солнце, там, налево, из-за гор, которые резко выделяются на голубом серебристом небе, туманном и кротком, — и задыхаешься от радости! К полдню солнце против меня. Становится жарко, но воздух не раскален, тихий береговой ветерок всегда приносит прохладу. Все, кажется, заснуло. На бульваре ни души, разве какие-нибудь два-три жителя Ниццы, задремавшие на скамейке. Тогда я дышу свободно и наслаждаюсь. Вечером опять небо, море, горы. Но вечером все кажется черным или темно-синим. А когда светит луна, по морю бежит точно громадная дорога или рыба с алмазной чешуей; я остаюсь в своей комнате у окна, с зеркалом и двумя свечами, — спокойна, одна, ничего мне не нужно, я благодарю Бога!» (Запись от 5 сентября 1874 года.)

И хотя эта запись на самом деле относится к следующему году, мы можем предположить, что она и в этот раз затосковала по Ницце, ибо Ницца, несмотря на всю ее постылость, была для нее родным домом.