Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

Глава двенадцатая Париж. Академия Жулиана

«Я решила остаться в Париже, где буду учиться и откуда летом для развлечения буду ездить на воды. Все мои фантазии иссякли: Россия обманула меня, и я исправилась. Я чувствую, что наступило, наконец, время остановиться. С моими способностями в два года я нагоню потерянное время… Это решение не мимолетное, как многие другие, но окончательное». (Запись от 6 сентября 1877 года.)

«Мне кажется, что год в мастерской Жулиана будет для меня хорошим основанием». (Запись от 22 сентября 1877 года.)

Так впервые в дневнике упоминается мастерская, а вернее, Академия Жулиана, в которой Марии Башкирцевой суждено было заниматься до самой смерти в 1884 году.

Почему именно Академия Жулиана и что это такое?

Франция была страной с большими художественными традициями, но несколько отсталая в общественном смысле. Профессия художника считалась мужской профессией и женщине, тем более, женщине ее круга, не пристало ею заниматься. Женщин в то время не принимали учиться в Школу изящных искусств, высшее учебное заведение при Академии художеств, где обучались будущие французские художники, а ведь эта Школа была необходимой ступенью для карьеры художника во Франции.

В этом смысле Америка и Россия в области образовании далеко опережали и Францию, и Германию, и Англию. Так что то, что нам рассказывали большевики про отсталость России, было наглой и неприкрытой ложью. Вот как описывает свое поступление в Академию художеств в 1875 году русский писатель, художник и искусствовед Павел Петрович Гнедич:

«Наступил момент, когда я с трепетом вступил в амфитеатр головного класса.

Тихо шурша, горел газ и освещал несуразную огромную голову Геры, оригинал которой за несколько лет перед тем был найден где-то в Малой Азии. Ее прямой нос без хрящей, с сухими крыльями так назойливо выдвигался вперед. «Волоокая» супруга Зевса смотрела тупо на молодежь, пришедшую сюда учиться, сюда, в храм Аполлона. А на скамьях амфитеатра сидели юноши и девушки.

Это была первая попытка допустить до совместной работы мужчин и женщин в стенах Академии. Слюноточивые старцы и диккенсовские пуритане приходили в ярость от такого опыта:

— Перед девушкой будет стоять голый натурщик? Что же из этого выйдет?

— Новая практика для акушерок! Расширение родительных приютов!

Но эти опасения оказались напрасны. Молодые люди совместно учились, даже иногда совместно ходили по улицам. Девицы иногда выходили замуж, и даже за людей почтенного возраста, но ни о каких флертах, выходивших за пределы товарищеских отношений, слышно не было… Даже на лекциях по анатомии, когда приходилось иногда скользить по рискованным темам (гораздо более рискованным, чем обнаженный натурщик), никогда не было грязненьких улыбочек, масляных взглядов и значительных покрякиваний, которых ожидали многие».

Ничего подобного не могло быть во Франции. Академия Жулиана была единственным местом, куда принимали учиться живописи девушек и то отдельно от мужчин, которые занимались этажом ниже. Несмотря на это в Академии Жулиана практически не было француженок, у него учились англичанки, швейцарки, норвежки, шведки, испанки, американки, и, как мы теперь знаем, русская девушка Мария Башкирцева.

Что представляла собой система обучения живописи тогда во Франции? Прежде всего, была Школа изящных искусств при Академии художеств, в которой преподавали такие мэтры как Бонна, Кабанель, Кутюр и Жером, и которая с тех времен просуществовала в неизменном виде до 1968 года, когда студенческая революция смела и переломала всю систему образования во Франции.

Вот портрет только одного из них, Леона-Жозефа-Флорентина Бонна, хорошо характеризующий и всех остальных. Бонна был увенчан всеми возможными наградами и стал символом Второй империи и Третьей республики. Современник рассказывал, что «почти каждый вечер вместе с муслиновым галстуком Бонна надевал шейную орденскую ленту, причем подбирал ее в зависимости от того, в какое посольство или министерство ему предстояло посетить, или от того, насколько она сочеталась по цвету с другими наградами, украшавшими его академический фрак. Говорил он высокопарным слогом, резко и отрывисто, лицо его было багровым, как после сытного обеда, и он имел привычку подниматься на цыпочки, выпячивая брюшко, увешанное целой гроздью медалей на муаровых лентах, а поступь его была необычайно величественна и напоминала походку индюка, дающего понять обитателям птичьего двора, что они должны почтительно уступать ему дорогу».

Когда-то он исполнил портрет самого Адольфа Тьера, политика сумевшего возглавить версальцев и с особой жестокостью подавить Парижскую Коммуну, бывшего в 1871–1873 годах президентом Франции. С тех пор все президенты и другие официальные лица Республики признавали Бонна за гения и заказывали свои портреты только у него. За портрет он брал астрономические по тем временам суммы — от 30 до 50 тысяч франков, и валял их пачками. Он писал портреты писателя Виктора Гюго, выставленный на Салоне 1879 года, графа Монталиве, актрисы Паска, кардинала Лавижери и многих других знаменитостей. Такой ценитель живописи, как Александр Николаевич Бенуа, писал в 1933 году, что достоинство его портретов не требует оговорок. Прожив почти до девяноста лет (Бонна умер в 1922 году), он в последние годы своей жизни был директором Школы изящных искусств.

В Школе изящных искусств царили бурсацкие нравы. Куда уж туда поступать девушкам! При поступлении в мастерские новичок подвергался унизительным и садистским обрядам, самым невинным из которых был обряд «поглаживания против шерсти». Жертву раздевали догола, ставили на стол и подробно разбирали ее анатомические особенности. Затем новичка «метили» как годного, покрывая ему яички киноварью или ультрамарином. Под конец новообращенный оплачивал общую выпивку. Изящно, не правда ли? Избежать этого обряда было невозможно, такому ученику пришлось бы вскоре покинуть учебное заведение, так как его бы затравили.

Однако, кроме этой школы, существовало множество частных мастерских, которые готовили к поступлению во всю ту же Школу изящных искусств. Мастерские для поддержания своего постоянного дохода содержали наиболее известные профессора Школы, такие как Бонна, Кутюр, Глейр, Жером.

Кроме этого существовали частные художественные академии, которые работали по своим программам, совершенно не считаясь с мнением профессоров из Школы изящных искусств. В них не было вступительных экзаменов, ученические работы почти не правились учителями, царила свобода. Это была Академия Сюиса и Академия Жулиана. В Академию Жулиана принимали учиться девушек.

Надо сказать, что за десять-пятнадцать лет до того, как Мария Башкирцева появилась в Париже, чуть ли не первым стал принимать девушек в свою мастерскую папаша Глейр, швейцарец родом, ставший французским художником, но у него занималось всего три девушки. Известна такая шутка, описанная современниками:

«Чтобы не отпугивать дам, папаша Глейр заставлял натурщиков надевать кальсоны. В классе занимались три девушки, одна из них была англичанка, миниатюрная веснушчатая толстушка. Каждый раз она настаивала, чтобы натурщик снял свои «трусики». Глейр, здоровенный швейцарец, бородатый женоненавистник, каждый раз ему это запрещал. Англичанка решила поговорить с Глейром с глазу на глаз. Остальные ученики твердили, что догадываются, о чем шел разговор и что именно сказала девица. Это выглядело примерно так: «Мистер Глейр, я уже разбираться в таких вещах, у меня есть лубофник». Ответ Глейра, говорившего с чудовищным акцентом, должно быть, звучал примерно так: «Я торожу сфоими клиентами из Сен-Жерменского претместья».

У Глейра учился Огюст Ренуар и это он рассказывал эту историю своему сыну Жану, впоследствии известному французскому кинорежиссеру.

Но Глейр уже в 1864 году закрыл свою мастерскую, и при всем желании Мария Башкирцева учиться там не могла. У нее просто не было выбора, только мастерская Жулиана.

В мастерской Родольфа Жулиана занимались с восьми часов утра до полудня, и после часового перерыва до пяти часов, всего получалось чистых восемь часов занятий в день.

Впервые Мария появляется там в сопровождении горничной Розалии и маленькой собачки Пинчио, укутанная в роскошные меха, произведя на всех впечатление богатой иностранки, которая собирается заняться живописью от нечего делать, что вызывает, разумеется, неодобрительные взгляды будущих товарок. Заметив это, в следующий раз, она уже одевается попроще, в рабочую одежду. Впрочем, такого рода подробности, как и штрихи, характеризующие шутливую атмосферу мастерской, старательно вымарывают публикаторы. Искусство, по их мнению, — дело святое, и заниматься им надо с серьезной миной на лице.

Мария же с первых дней довольна собой. Кажется, она нашла наконец-то то, к чему стремилась:

«Наконец я работаю с художниками, настоящими художниками, произведения которых выставляются в Салоне, которым платят за картины и портреты, которые даже дают уроки.

Жулиан доволен моим началом. «К концу зимы вы будете делать очень хорошие портреты», — сказал он мне.

Он говорит, что его ученицы иногда не слабее его учеников. Я бы стала работать с последними, но они курят, да к тому же нет никакой разницы. Разница еще была, когда женщины рисовали только одетых; но с тех пор, как рисуют с голой натуры, это все равно». (Запись от 4 октября 1877 года.)

Вместе с ней учатся Амелия Бори-Сорель, Луиза-Катрин Бреслау, Анна Нордгрен, Мари-Мадлен и Мари Реал дель Сарт, Софи Шёппи, Женни Зильхард, некоторые из них стали впоследствии известными художницами. Для этих девушек живопись не развлечение перед замужеством, а смысл и цель жизни. Л.-К. Бреслау, на которую Марии все время придется равняться, впоследствии получила не одну официальную награду и золотую медаль, ее работы хранятся в музеях Женевы, Лозанны, Берна, Цюриха, а также в Ницце. Она умерла в 1927 году и удостоилась посмертной ретроспективной выставки работ в Музее Изящных Искусств. А. Бори-Сорель в свое время тоже много выставлялась.

Мария Башкирцева с первых же дней попадает в атмосферу соревновательности.

«Бреслау работает уже два года в мастерской, и ей двадцать лет, а мне семнадцать (на самом деле Бреслау — двадцать один, она с 1856 года, а Марии — девятнадцать — авт.), но Бреслау много рисовала еще до поступления.

А я! Несчастная!

Я рисую только пятнадцать дней… Как хорошо рисует эта Бреслау!» (Запись от 16 октября 1877 года.)

В ее записях, конечно, много позы и рисовки. Брала она все-таки уроки живописи и раньше (у старичка художника в Женеве, в Ницце у Бенза, у Каторбинского в Риме), и лет ей поубавили, чтобы она выгодней смотрелась на фоне Бреслау.

Но все это, конечно, не значит, что она не талантлива, она, безусловно, одарена, что с первых шагов отмечают ее учителя. Кроме Родольфа Жулиана, в его Академии преподают Тони Робер-Флери, Гюстав Буланже, Вильям-Адольф Бугро и Жюль Лефевр, самый молодой из них, знаменитости в тогдашней художественной среде, представители академического направления в живописи. Они выставляются каждый год в Салоне, их картины приобретает государство, некоторые уже стали, другие будут впоследствии членами Академии художеств и станут играть ключевые роли в дирекции официального Салона, куда мечтает попасть каждый французский художник и скоро попадет со своими работами Мария Башкирцева.

По субботам приезжает смотреть работы Тони Робер-Флери, иногда он заезжает и в другие дни. Тони, который, как и Жулиан, станет впоследствии ее хорошим другом до самой смерти, уже очень известный художник. Совсем недавно его картина «Последний день Коринфа» куплена государством и помещена в Люксембургский музей, как его еще называют «прихожую Лувра», потому что отсюда некоторые картины, проверенные временем, переходят и в самый Лувр. Все эти бородатые мужики лет под пятьдесят с большим удовольствием разглядывают работы молоденьких учениц, все они раздают комплименты Марии Башкирцевой, предрекая ей, что вскоре она будет рисовать прекрасные портреты и в недалеком времени попадет и в Салон. То же самое Родольф Жулиан объясняет и матери Марии Башкирцевой, которая заезжает в мастерскую посмотреть, где проводит все дни напролет ее дочь.

Башкирцева же так увлечена учебой, что когда случайно встречает на Елисейских полях в фиакре герцога Гамильтона, то через полчаса уже, по ее словам, забывает и думать о нем. Герцог из красивого молодого человека с красноватыми волосами и красивыми усами обратился в толстого англичанина, занимающего весь фиакр, очень рыжего, с рыжими бакенбардами. «Sic transit gloria Ducis» (Так проходит герцогская слава), — записывает она в дневнике, перефразируя знаменитое латинское выражение: ««Sic transit gloria mundi», что в переводе означает: «Так проходит мирская слава». Это фраза, с которой обращаются к будущему римскому папе во время возведения его в этот сан, сжигая при этом перед ним кусок ткани в знак призрачности земного могущества. Использовалась она и при посвящении в масоны. Нелепый же «комментатор» молодогвардейского издания дневников к парафразе этого выражения, которую употребила Башкирцева, дает перевод: «Так проходит слава великих», видимо, не поняв слово «Ducis» — герцогская. Вообще, этот «комментатор» поражает своей неосведомленностью и безграмотностью, сплошь и рядом он пишет про людей, имена которых обозначены только буквой, «неустановленное лицо», как будто он действительно пытался установить и от того, что он этого не сделал, кому-то станет спокойней, или «комментирует» то, что и так понятно из текста, например, что Амелия — это горничная Марии Башкирцевой. Во многих случаях он просто тыкает пальцем наугад. Например, когда Башкирцева пишет, что они направились смотреть картины, выставленные на Римскую премию в Beaux-Arts, он дает сноску, что это один из парижских выставочных залов, хотя на самом деле картины выставлены в Школе изящных искусств (L’Ecole des Beaux-Arts) и конкурсанты — молодые художники из этой Школы, которые соревнуются за право поехать в Рим. Он мог бы об этом догадаться даже из последующих записей Башкирцевой, где она пишет о профессоре из Beaux-Arts, к которому ей составили протекцию, но он эту запись просто выкидывает из своей публикации. Зачем печатать то, что тебе непонятно, в словаре это найти нельзя, сам проверил, надо просто знать, что Beaux-Arts — это сокращенное название Школы изящных искусств. Ну да Бог с ним, много чести. Остановился на этом только затем, что было понятно, насколько неведомая земля для наших соотечественников — эти дневники, а вот, подишь ты, читают.

Мария все время просчитывает, как бы ей побольше работать. Восемь часов для нее очень мало, а именно столько получается, потому что все время надо возвращаться из мастерской, которая находится на улице Вивьен, домой, на Елисейские Поля, чтобы позавтракать или пообедать. Ей, по ее расчетам, надо работать девять, десять, двенадцать часов в день, что успеть в один год сделать работу трех лет.

«И так как я подвигаюсь очень быстро, эти три года, заключенные в один, составят собою по меньшей мере шесть лет для обыкновенных способностей.» (Запись от 16 октября 1877 года.)

Она постоянно проводит исчисления, сколько ей понадобится времени, чтобы стать знаменитостью. Ничто не может ее заставить пропустить занятие. Кроме…

Кроме палаты депутатов. Она получает билеты на заседание палаты депутатов от Поля де Кассаньяка. Его имя не упоминается в напечатанном дневнике, но хвосты от их общения все же остались:

«Только одно может оторвать меня от мастерской раньше срока и на все дообеденное время — это Версаль. Как только были получены билеты, ко мне направили Шоколада, и я заехала домой переменить платье.

На лестнице встречаю Жулиана, который поражен, что я уезжаю так рано, я объясняю ему, что ничто, кроме Версаля, не могло меня заставить покинуть мастерскую. Он говорит, что это тем более удивительно, что я легко могла бы веселиться…

Не надо часто ездить в палату — это могло бы отвлечь меня от мастерской; заинтересовываешься, ездишь, ездишь, каждый день новая страница одной и той же книги. Я могла бы пристраститься к политике до потери сна… но моя политика там, в улице Вивьен, там достигну я возможности иначе ездить в палату, чем теперь». (Запись от 8 ноября 1877 года.)

Она хочет ездить в палату депутатов, уже став знаменитостью, чтобы на нее тоже смотрели, а для этого надо работать и работать.

«Сделаться художником не так легко; кроме таланта и гения существует еще эта неутомимая механическая работа…» (Запись от 13 октября 1877 года.)

А пока она смеется и плачет от радости, если ее похвалят учителя, и, возвращаясь домой в карете, мечтает, что вскоре ей будут платить по пяти тысяч франков за портрет.