Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

Глава двадцать вторая Последняя попытка выгодного замужества Молодые князья Кочубеи

Еще 29 августа она стояла на открытом воздухе и писала маленькую фигурку девочки, которая накинула на плечи свою черную юбку и держит раскрытый зонтик. Дождь шел почти каждый день. Сама запись об этом событии говорит о том, что Мария относилась к этой картине, как к пустяку, и мечтала о «мысли, выраженной в мраморе». А между тем, если ее и знают, как художницу, то по этой трогательной картине, ныне хранящейся в Русском музее. Однако ей ничего не стоит бросить все к чертям собачьим, как только перед ней встает призрак выгодного замужества.

«Сегодня утром я получила письмо от мамы, которая пишет, что молодые соседки приезжают гостить на два месяца со своими друзьями и что будут утроены большие охоты. Она собирается возвращаться назад, но я просила предупредить меня в случае, если… И вот она меня предупреждает. Это вызывает во мне целую бурю сомнений, неизвестности и замешательства. Если я поеду, моя выставка погибла… Если бы еще я проработала все лето, я имела бы предлог — желание отдохнуть; но этого не было. Согласитесь, что это было бы превосходно, но это слишком невероятно. Провести четверо суток в вагоне железной дороги и пожертвовать работой целого года, чтобы поехать туда, попытаться понравиться и выйти замуж за человека, которого никогда до тех пор не видела. Разум и его доводы не имеют в этом случае никакого значения… Раз я обсуждаю эту глупость, я способна сделать ее… Я не знаю, что делать… Я пойду к гадалке, к старухе Жакоб, которая предсказала мне, что я буду больна». (Запись от 1 сентября 1882 года.)

Запись очень многозначительная. Начнем с того, что приезжают не молодые соседки, а соседи. Соседки — это для запутывания следов. Соседи же — это молодые князья Кочубеи. Молодая хищница Башкирцева давно, с момента посещения Диканьки, нацелилась на богатых наследников, даже никогда их не видев. Да и какая разница, какие они из себя эти ребята, если они несметно богаты (раз в сто богаче Башкирцевых), молоды и не женаты. «Согласитесь, что это было бы превосходно», выйти замуж за одного из них, но это «слишком невероятно». Она прекрасно осознает разницу в социальном положении и все же, как говорят: попытка — не пытка! За двадцать франков гадалка расскажет и пообещает ей все, что она хочет, гадалка хорошо понимает, что каждая девушка хочет богатого жениха и не скупится для клиентки на посулы: счастье в замужестве, много денег и путешествия!

Она срывается и едет в Россию, за счастьем и большими деньгами, как гонялись всегда за деньгами ее мать и тетя. Тетя Надин, провожающая ее, похоже, уже никогда не ступит ногой на русскую землю, ее на всю жизнь напугали процессом, и потому остается на границе, встречает Марию брат Поль, раздобревший русский помещик. На станциях она делает эскизы, читает Теофиля Готье, уж не его ли книгу о России, смею предположить, потому что собственная страна для нее не более знакома, чем Испании или Италия, и ее приходится изучать по французским путеводителям. Эту книгу Теофиль Готье составил из собственных корреспонденций, посылавшихся в парижскую газету «Moniteur Universel» в 1858–1859, а также в 1861 году, и изданную книгой в 1867-м. Может быть, она читает в поезде о «Пятничных вечерах», которые устраивало в Петербурге общество художников. На один из таких вечеров Теофиля Готье пригласил директор Рисовальной школы г-н Львов.

«В Санкт-Петербурге есть нечто вроде клуба под названием «Пятничные вечера». Это общество состоит их художников, которые собираются по пятницам, о чем и говорит название. Клуб этот не имеет постоянного помещения, и каждый из его членов поочередно принимает своих собратьев у себя дома…

На длинном столе расставлены колпачки ламп, разложены веленевая бумага или торшон, картоны, карандаши, пастель, акварель, сепи, туши и, как сказал бы господин Скриб, все, что нужно для рисования. У каждого члена общества есть свое место за столом, и он должен за вечер сделать рисунок, набросок, сепию, эскиз и оставить свое произведение в собственность обществу. Продажей своих произведений или разыгрыванием их в лотерее собираются средства в помощь бедствующим художникам или тем из них, кто испытывает временные затруднения. Сигареты и папиросы (так называют сигареты в Санкт-Петербурге), словно стрелы из колчанов, торчат из расставленных между пюпитрами рожков резного дерева или глазурованной глины, и каждый художник, не прерывая работы, берет гаванскую сигару или папиросу, и клубы дыма тотчас обволакивают его пейзаж или фигуру. Ходят по рукам стаканы чаю с печеньем. Небольшими глотками отпивается чай, художники за беседой отдыхают. Те, кто не чувствует себя в ударе, ходят, рассматривая работы других, и часто возвращаются на свои места, под впечатлением увиденного как бы озаренные внезапным светом.

К часу ночи подается легкий ужин, царит самая искренняя сердечность, разговор оживляют споры об искусстве, рассказы о путешествиях, остроумные парадоксы, легкомысленные шутки, вызывающие всеобщий неудержимый смех, устные карикатуры, более удачные, нежели бывают в комедиях, тайну коих открывает художнику постоянное наблюдение природы. Затем все расходятся, создав каждый хорошее произведение, а иногда и шедевр и развлекшись от души, что тоже является редчайшим удовольствием. Я очень хотел бы увидеть подобное общество в Париже, где художники в основном видятся редко и знают друг о друге исключительно как о соперниках».

Я думаю, что Готье суров по отношению к собственным художникам, но не заметить насколько художественная жизнь богата в России он не мог. Тут стоит отметить, что в петербургской Рисовальной школе, в которой учились такие художники, как Крамской, Репин, уже с 1850-х годов было и женское отделение, там преподавали лучшие русские художники. Внутренний вид женского отделения в 1855 году нам оставила художница Е. Н. Хилкова (1827–1876). Знаете ли вы такую? Если сравнить «Мастерскую Жулиана» Башкирцевой и картину Хилковой, надо признать в Башкирцевой более сильное творческое начало. Живописно и композиционно ее картина решена лучше, но все-таки между ними есть временная разница в двадцать пять лет; живопись за это время сделала качественный скачок. Если картина Хилковой тяготеет к двадцатым-тридцатым годам 19 века, хотя и написана в 50-х, то в картине Башкирцевой чувствуется даже дыхание импрессионистов (раннего Мане), хотя она и не была в то время знакома с его живописью. Но на чисто бытовом уровне надо заметить, что условия для занятий живописью у петербургских дам были несравненно лучше, чем в Париже.

Но вернемся к нашей героине, ибо ее сейчас волнует не рисунок, не живопись, а вопросы матримониальные. Ее задача — «сорвать банк». Почти сразу после приезда Башкирцевой в Гавронцы, ее кузен, князь Мишка Эристов (в дневнике она так и пишет «Мишка»), привозит к завтраку двух молодых князей Кочубеев, Виктора и Василия. Сыновья у князя Сергея Викторовича носят родовые имена, старший — имя своего деда, Виктора Павловича Кочубея, крупного государственного деятеля при трех царях, другой — имя пращура Василия Леонтьевича, основателя династии, знаменитого обличителя предателя Мазепы.

«Старший, Виктор, стройный брюнет, с большим, немного толстым орлиным носом и довольно толстыми губами; у него аристократическая осанка, и он довольно симпатичен. Младший, Василий, такого же высокого роста, гораздо толще брата, очень белокурый, краснощекий и с плутоватыми глазами; он имеет вид человека живого, воинственного, сообщительного, грубого и… пошлого». (Запись от 19 октября 1882 года.)

Все было замечательно, на ней были детские башмаки из темно-красной кожи, белое, шерстяное, коротенькое и очень простенькое платье, но тут случилось происшествие, обыкновенное в России, но шокировавшее русскую мадемуазель. Княжеский кучер напился и Василий, младшенький Кочубей, избил его кулаками и сапогами со шпорами. Она тут же делает выбор в пользу старшего, но уже не питает особых надежд, оценивая себя, как светскую женщину, ничуть не привлекательнее многих женщин их круга. А может быть, она начинает догадываться, что «не по Сеньке шапка».

Уже через день, самые худшие ее предположения сбываются, князья прислали сказать, что не смогут принять участие в охоте на волков, так как отозваны в другое имение. «Папа позеленел, а мама покраснела».

Тем не менее охота состоялась: убили 15 волков и одну лисицу.

В России она пробыла месяц. С князьями общалась еще не раз, но уже как ровня, хотя они и не очень ей нравились. Однако, младший, все же нравился больше не смотря на, то что побил кучера. В конце концов это можно простить, ибо таковы здешние нравы. Она находит даже, что в князе Василии (который публикаторами зашифрован, как князь Р. Здесь сменена даже первая буква фамилии, чтобы не было даже намека, на кого она охотилась — авт.) подобная дикость даже прелестна! И вообще, он веселый, любезный и неглупый человек.

На матримониальных планах в России можно поставить крест. У папы с мамой больше никого нет, кто устроил бы Марию степенью знатности, титулованности и богатства. Так глупо она потеряла целый месяц жизни.

Но в России больше делать нечего, нечего делать в стране, где с женщиной говорят, только если в нее влюблены, нечего делать в стране, где предмет разговоров только самые плоские и вульгарные сплетни, нечего делать в стране, где перед аристократией так преклоняются и где лучшее развлечение для этой аристократии — гостиница в городке, в которой собираются окрестные помещики, пьют и играют в карты. Пора в Париж! Она уезжает из России, не зная, что никогда больше сюда не вернется, что никогда больше не увидит отца.

По приезде в Париж, Мария обращается к доктору, выбрав неизвестного и скромного, чтобы он не обманул ее. Тот и не обманывает, говорит, что она неизлечима, что слух никогда не вернется. Между ней и остальным миром всегда будет завеса:

«Шум ветра, плеск воды, дождь, ударяющий о стекла окон… слова, произносимые вполголоса… я не буду слышать ничего этого!

Я страдаю из-за того, что мне всего нужнее, всего дороже.

Только бы это не пошло дальше!» (Запись от 16 ноября 1882 года).

Она понимает, что жить ей теперь калекой, но она все-таки надеется жить: «Но, Боже мой, зачем это ужасное, возмутительное, страшное несчастье?»

Она понимает, что никогда не вылечится, но не знает, и не может знать, что жить ей осталось всего два года. Она знает только, что седых волос становится все больше и что «нет ни тени надежды, ни тени, ни тени!»

Через некоторое время ей еще раз подтверждают диагноз, что у нее чахотка, что затронуты оба легких. Она надеется, что у нее будет хотя бы десять лет, в которые она достигнет славы и любви, а тогда можно и умереть. Она испытывает даже определенное злорадство, что предвидела свою скорую смерть: «Я же говорила вам, что должна умереть». Она как ребенок, который говорит, что умрет назло папе и маме.

Тем не менее она с особым упорством начинает трудиться в Академии Жулиана; а ее матери, чтобы как-то порадовать ее, покупают на выставке драгоценных камней два понравившихся ей бриллианта.

«Это, кажется, был первый случай, когда я оценила драгоценные камни. И, представьте, вчера вечером мне принесли эти два бриллианта; оказалось, что мои матери купили их для меня, хотя я только намекнула о своем желании, без малейшей надежды иметь их: «Вот единственные камни, которые мне хотелось бы иметь». Они стоят двадцать пять тысяч. Камни желтоватые, иначе они стоили бы втрое дороже.

Я забавлялась ими весь вечер, пока лепила, Д. играл на рояле, а Божидар и другие разговаривали. Эти два камня ночью лежали около моей постели, и я не расставалась с ними даже во время сеанса.

Ах, если бы другие вещи, которые кажутся столь же невыполнимыми, могли так же случиться». (Запись от 3 декабря 1882 года.)

И вот возвращается из деревни Жюль Бастьен-Лепаж и занимает главное место в ее дневнике, ведь он так талантлив и так замечательно мил.

«Настоящий, единственный, великий Бастьен-Лепаж сегодня был у нас…»

«Этот великий художник очень добр…»

«Бастьен божествен…»

«Сегодня у нас обедали — великий, настоящий, единственный, несравненный Бастьен-Лепаж и его брат…

Никто не говорил Бастьену, что он «гений». Я также не говорю ему этого, но обращаюсь с ним как с гением и искусными ребячествами заставляю его выслушивать ужасные комплименты…

Он остался у нас до полуночи».

Еще бы не остаться, когда тебе растачают такие комплименты. Ее обожание Бастьен-Лепажа все более начинает напоминать влюбленность.

Смерть и любовь. Башкирцева и Бастьен-Лепаж. Теперь они вместе до самой смерти. Потому что смерть подстерегает и его, но он еще ничего об этом не знает. Начинается парад смертей, эпоха траурных кортежей, в которой они непосредственные участники. Впрочем, начался этот парад много раньше, когда от туберкулеза умирали ее гувернантки, мадемуазель Брэн, а потом и мадемуазель Колиньон.

«Однако меня занимает положение осужденной или почти осужденной. В этом положении заключается волнение, я заключаю в себе тайну, смерть коснулась меня своей рукою; в этом есть своего рода прелесть, и прежде всего это ново.

Говорить серьезно о моей смерти — очень интересно, и, повторяю, это меня занимает». (Запись от 28 декабря 1882 года.)

Жаль только, считает она, что правила приличия не позволяют говорить окружающим об этом, а значит нет возможности покрасоваться в новом обличии неизлечимо больной девушки.