Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

Глава двадцать первая Настоящий, единственный и великий Жюль Бастьен-Лепаж

Наступил 1882 год. Новый год приносит знакомство с Жюлем Бастьен-Лепажем, знаменитым художником, участником Салонов. Предоставим слово самой Марии Башкирцевой:

«М-me С. заехала за нами, чтобы вместе отправиться к Бастьен-Лепажу. Мы встретили там двух или трех американок и увидели маленького Бастьен-Лепажа, который очень мал ростом, белокур, причесан по-бретонски. У него вздернутый нос и юношеская бородка. Вид его обманул мои ожидания. Я страшно высоко ставлю его живопись, а между тем на него нельзя смотреть, как на учителя, с ним хочется обращаться как с товарищем, но картины его стоят тут же и наполняют зрителя изумлением, страхом и завистью. Их четыре или пять; все они в натуральную величину и написаны на открытом воздухе. Это чудные вещи». (Запись от 21 января 1882 года.)

Через несколько дней она встречает Бастьен-Лепажа на благотворительном бале в пользу бретонских спасателей на водах и приглашает к себе. На следующий день, 28 января, Жюль посещает ее в мастерской, очаровывая женщин. Он хвалит работы Марии, говорит о ее замечательном даровании и она готова броситься этому маленькому человечку на шею и расцеловать его. Иметь такой же талант, как у Бастьен-Лепажа, становится отныне ее целью. Выйти замуж за великого мира сего, богатого, известного, было бы отлично, но лучше талант, как у Бастьен-Лепажа, «благодаря которому головы всего Парижа оборачивались бы, когда проходишь мимо».

Она задумывает большую картину — сцену из карнавала, но для этого нужно ехать в Ниццу. Юг, от которого она упорно отказывалась, становится неизбежен и мил. 30 января она уже в Ницце и заносит в дневник свои впечатления от последней встречи с Бастьен-Лепажем, что напечатано в дневнике, а также свои ощущения от возвращения в Ниццу, что остается в рукописи:

«Здесь я схожу с ума. Я люблю этот край больше Италии, больше Рима, больше Испании. Здесь я выросла, это почти моя родина, а я цепляюсь за Париж, пытаясь создать себе положение, но годы, проведенные в Ницце, заставляют меня всегда возвращаться сюда». (Неизданное, 30 января 1882 года.)

Эти слова не напечатаны, ведь это так не патриотично любить чужую Ниццу, а не свою родину. Как мы потом увидим, после ее смерти, мать постоянно будет доказывать, что Мария мечтала только о России.

Вообще о поездке в Ниццу в русском издании дневника ни слова, потому что по замыслу издателей, а теперь уже и переводчицы, должна остаться одна, но пламенная страсть — живопись. Отдельные записи за время пребывания в Ницце есть, но они только о работе, всего остального как бы и не было, а поскольку нет упоминания Ниццы, то читателю приходится думать, что дело происходит в Париже, куда они вернутся только к открытию Салона, то есть к маю.

А между тем молодежь, как и положено молодежи, гуляет, ведь в Ницце зимний сезон, аристократии зимой положено съезжаться в Ниццу. В Ниццу, на виллу Мизе-Брон, принадлежащую Габриэлю Жери, которую он любезно предоставил, приезжает наша героиня, Мария Башкирцева, ее брат Поль с женой Нини, Дина; следом за ними устремляется и князь Божидар Карагеоргович.

В Ницце начинается карнавал, ради которого все и отправились в путешествие. Следом за молодыми в Ниццу прибывают и старшие. Для Башкирцевых все изменилось, у них теперь появился статус, их наконец принимает и русский консул Паттон, и сестра Константина Башкирцева, мадам Тютчева. Все они читали «Фигаро», главную газету великосветской хроники и светских сплетен, где описывался Новый год у Башкирцевых. Башкирцевых начинают принимать.

В первый день карнавала на набережную выезжает праздничный кортеж из украшенных цветами экипажей, в котором участвует и семья Башкирцевых. Описание одного из их экипажей попадает даже в «Светскую жизнь», издающую в Ницце. Экипаж и лошади украшены множеством разноцветных лент и букетами пармских фиалок, дамы одеты в костюмы в стиле Ватто из белой шерсти с фиолетовой гофрировкой, фиолетовым шелком экипаж обит внутри.

В Музее изящных искусств Жюля Шере в Ницце хранится вырезанный Марией Башкирцевой из китайской бумаги силуэт, на котором легко узнается князь Божидар Карагеоргович со своей острой бородкой, пляшущий канкан. Все так и было в действительности, Божидар своим неудержимым темпераментом заставил плясать канкан на вилле Мизе-Брон почти двести приглашенных гостей. Новые русские гуляют. Отплясавши, новые русские отправляются всей семьей просаживать деньги на зеленом сукне Монте-Карло. Из-за порочной страсти к игре, как подшучивает Мария, ее тетушка готова бросить все на свете, даже ее, свою любимицу.

Мария остается на пустынном пляже одна (одна — это не в нашем понимания, естественно, при ней всегда присутствуют слуги, все тот же Шоколад или одна из ее гувернанток). Ей нравится работать на пленэре, как учил ее Жюль Бастьен-Лепаж.

«Глаза открываются мало-помалу, прежде я видела только рисунок и сюжеты для картины, теперь… О! Теперь! если бы я писала так, как вижу, у меня был бы талант. Я вижу пейзаж, я вижу и люблю пейзаж, воду, воздух, краски — краски!» (Запись от 15 февраля 1882 года.)

В списке ее работ, находившихся в Русском музее, было несколько морских и городских пейзажей Ниццы, написанных в именно это время, ибо больше она в Ницце, как считает К. Кознье, не была.

Но 12 марта веселью и работе неожиданно приходит конец, приходит вместе с депешей о смерти Жоржа Бабанина. Дамы надевают семейный траур, сестры оплакивают брата, Дина — отца, а Мария — дядю, умершего в заброшенном углу, под чужим именем, нищим, преследуемым кредиторами. Находящийся в Ницце еще один брат, Этьен Бабанин, посылает в Париж сто франков, чтобы позаботились об останках Жоржа, а Константин Башкирцев телеграфирует Александру Бабанину, который распоряжается имениями, чтобы он оплатил похороны брата. На рядовой прием двухсот гостей деньги у новых русских есть, чтобы похоронить родного брата надо писать в Россию. Ничего не скажешь, хороша публика!

Но вскоре все оборачивается комедией — воскресший Жорж пьет со своим друзьями-клошарами «их здоровье». И право, радуешься за Жоржа, гуляй, бедолага, пропивай сто франков, и не испытываешь никакого сочувствия к его «родственничкам», которые проклинают забулдыгу. Этьен матерится — жалко сто франков, а Мария записывает в дневник:

«Ах, мы все виноваты! Итак, бедный мученик не захотел обременить нашу совесть и воскрес. Да, это, всеми преследуемое, несчастное, невинное существо находится в добром здравии и пропивает сейчас сто франков Этьена». (Неизданное, 13 марта 1882 года.)

Есть в ненапечатанной части дневника и история о том, как нашли в сосновой роще труп убитого рыбака, о которой Муся потом не раз вспоминала. Имея под руками список ее пропавших работ, мы находит там картон «Убитый» под номером 1161. Живо представляется девушка с мольбертом, которую сопровождают слуга и гувернантка, рисующая в роще труп рыбака. Думаю, такие выходки, если они становились известны, не могли нравиться обществу.

К открытию Салона, они возвращаются в Париж. Она показывает работы, сделанные в Ницце, своим учителям Тони Роберу-Флери и Родольфу Жулиану. Робер-Флери в присутствии всех дам бормочет что-то невразумительное — дамы, которые ждали от него восторгов, недовольны и после его ухода тетушка обзывает академика дураком.

Мария пишет портрет Дины Бабаниной пастелью. Жулиан находит, что он хорош. Она отказывается от замысла картины о карнавале и совершенно в духе того времени начинает грезить евангельским сюжетом большой картины.

«Это тот момент, когда Иосиф Аримафейский похоронил Христа и гроб завалили камнями; все ушли, наступает ночь, и Мария Магдалина и другая Мария одни сидят у гроба.

Это один из лучших моментов божественной драмы и один из наименее затронутых.

Тут есть величие и простота, что-то страшное, трогательное и человеческое… Какое-то ужасное спокойствие, эти две несчастные женщины, обессиленные горем… Остается еще изучить материальную сторону картины…» (Запись от 29 мая 1882 года.)

С этого времени и до конца жизни она довольно часто говорит об этой картине, она готовится к ней, она хочет ехать за экзотикой, необходимой ей, ну, хотя бы на Капри. Или все-таки в Алжир, или в Иерусалим, а почему и нет? Хотя Жулиан считает это сумасшествием. Однако ей кажется, «какой смысл будет иметь эта картина, если я напишу ее в Сен-Жермене с евреями из Батильона, в аранжированных костюмах?»

Только там, в Иерусалиме, она найдет настоящие, поношенные, потертые одежды, только там случайно подмеченные тона создадут нужный колорит ее живописи.

И опять она долго рассуждает о том, как она чувствует свою будущую живопись, пожалуй, слишком подробно и долго для настоящего художника. Ей кажется, что вполне достаточно одного того жгучего, безумного желания передать другим свое чувство, а технические трудности будут преодолены, уж коли эта вещь наполняет ее сердце, душу, ум.

Однако пока, ей по-прежнему не хватает свободы, вполне обыкновенной, бытовой, то есть свободы в повседневной жизни: пойти куда угодно, выходить, обедать у себя или в трактире, гулять пешком в Булонском лесу или сидеть в кафе — ей кажется, что такая свобода составляет половину таланта и три четверти обыкновенного счастья. Хотя она давно забросила свои занятия феминизмом, перестала писать в «Гражданку», тем не менее о своей нелегкой женской доле она постоянно вздыхает и по ее выражению, «оплакивает свой пол». И вырваться из круга условностей она не может, ибо это означает обречь себя на пересуды, и окончательно поставить крест на замужестве.

Единственного и великого Бастьен-Лепажа нет в Париже, он в Лондоне, но она имеет возможность посещать его мастерскую, смотреть его эскизы, которые им показывает его брат, Эмиль, известный архитектор. Эмиль даже соглашается позировать для Марии и она рисует его портрет красками и кистями самого великого Жюля Бастьен-Лепажа! Руки у нее дрожат. Великий и единственный Бастьен-Лепаж! Гений! В моих руках его палитра!