Подозреваемый

Костя — философ

Костя метал громы и молнии.

— Шесть человек против одного и не смогли взять! — кричал он, размахивая руками.

— Ну бывают же случаи, — успокаивал я его.

— Да какие тут случаи. Просто глупость. Я Петрову предложил свой план, так он отверг его, представляешь?

— А какой план?

— Я бы подошел к Шамраю и протянул записку: "Надо выручать ребят. Их замели на спортбазе. Нельзя терять ни секунды. Внизу у меня машина с надежными людьми". Вот и все. Он бы сам побежал к машине.

— А если бы не побежал?

— Такого не могло быть. Я же ему предлагал единственный путь спасения.

— А что Петров?

— Да философию развел: "Нельзя строить дело на обмане".

— Вы считаете, можно?

— Честных людей нельзя обманывать, а бесчестных…

— Бесчестных людей можно воспитывать бесчестными методами?

Костя задумался.

— Шамрай — бандит, а к таким людям мораль неприменима.

— А к животным?

Костя нахмурил брови: путаешь, брат. Но ответил:

— Они хуже животных.

— Нелюди, — в тон ему произнес я.

— Это уж точно.

— "Преступление и наказание" читал? — спросил я, переходя на "ты".

— Там совсем другое. Там убийца человеком был: мучился.

— А Шамрай не может мучиться?

— Исключено, — твердо проговорил Костя.

На мгновение меня опалило презрением к Косте, и тут же пробудился интерес к Шамраю, как к человеку неординарному, раздираемому противоречиями.

— Костя, а как вы к ним в комнату влезли?

— За это меня участковый вон собирается к следствию привлечь. Я им преступление раскрыл, а они мне говорят, что я нарушаю законность.

Неожиданно я душой потянулся к Данилову и Петрову. А на ум пришел образ унтера Пришибеева.

— Послушайте, Костя, а если бы к вам кто-нибудь влез в комнату?

— Я же не преступник.

— Но и вы точно не знали, что они преступники.

— Мои подозрения вполне обоснованны.

— Подозрения никогда не могут быть обоснованными.

Костя разинул рот. Непонятна ему была такая логика. Чепуха какая-то.

Впервые мои симпатии вызвал Данилов. Значит, что-то он все же понимает. Я подумал: самое главное в законности — гарантия защищенности. В этой гарантии и подлинная свобода, и мера высших форм духовного общения. Костя этого не понимает, хотя более образован, чем Данилов. Зато Данилов мудрее. У него чутье на такие вещи.

Костя сидел напротив меня: крепкий, упрямый, уверенный в себе. Но от этой уверенности веяло каким-то фанатизмом или даже мессианством. А возможно, таковы наши поверхностные представления об экстрасенсе. В его лице можно было обнаружить следы скрытого надлома, внутреннего разлада, но все было глубоко спрятано, и об этом приходилось только догадываться. При всей своей этой искореженности он, однако, не утратил фанатической веры в собственную непогрешимость.

— А что вас заставляет заниматься расследованием? Что вами движет?

Для Кости это был, видно, важный вопрос. Он обхватил рукой свой мощный подбородок и надолго задумался.

— Просто это мое, — сказал он кратко. — Мое призвание.

— Тогда надо в милицию идти работать.

Костя усмехнулся.

— Они меня не возьмут. Считают, что я сумасшедший и от меня одни беды.

— Тогда плюньте и займитесь чем-нибудь другим.

— Не могу я без расследования. У каждого челове-ка есть смысл жизни. У вас вот есть смысл жизни? В чем он?

Я задумался. Костя ждал, пристально меня изучая. Так сразу трудно и ответить на этот вопрос, ведь я, по существу, толком не мог определить, в чем он, мой смысл жизни. Написать еще два десятка холстов? Какова их настоящая цена? Что откроют эти холсты в других людях? Что нового принесут, добавят?

Может быть, смысл жизни в семье? У меня ее больше не было. Я вообще утратил, как мне казалось, способность любить.

— Костя, а вы любили когда-нибудь?

— Я и сейчас люблю, — спокойно сказал Костя.

— Взаимно?

Костя не ответил, а лицо его стало грустным.

— Мне в жизни ничего не надо: ни денег, ни машин, ни ковров. У нас в поселке недавно умер дед Сухиничев. Его хоронила вся округа. Костоправ. И мне он в детстве суставы на ноге вправил. Он умер, а его помнят.

— И вы хотите, чтобы вас помнили?

— Хочу.

— Значит, думаете и о том, что будет после вас?

— Думаю. Дед Сухиничев умер и не оставил после себя ни одного костоправа. Унес он с собой свое искусство.

— Вы как тренер с детьми много занимаетесь?

— Во всяком случае, те ребята, с кем занимаюсь, никогда не совершат преступления.

— Вы их тоже привлекаете к расследованию?

— А вы поинтересуйтесь. В других поселках в школе и на улице обижают малышей. Берут дань. Взимают дополнительную плату за вход на дискотеку: двадцать рублей в кассу и десять этим бандюгам. Отнимают шапки, ручки, фломастеры. И просто бьют ради удольствия. В нашем районе такого не водится. И Данилов прекрасно знает, почему этого нет, и в милиции знают, оттого меня и терпят.

— А если бы у вас было специальное юридическое образование, вы бы перешли работать в следственный отдел?

— Может быть, и не перешел бы. Одно дело, когда я работаю без вознаграждения, и совсем другое, когда за деньги. Не то получится. Моя мечта — частное сыскное бюро.

— У меня для вас есть одна интересная идея, — сказал я. Но он мое замечание пропустил мимо ушей.

Я не мог понять, что за человек Костя. Он меньше всего был похож на ненормального. Трезвый ум. Четкое умение анализировать. Начитан. И про космос, и про голографию, и про лингвистику, и про многое другое читал Костя, во всем сведущ. Но в его эрудиции просматривался какой-то изъян. Перекос. Отсутствовали радость и полнота жизни, словно его выжали до основания, лишили способности двигаться по спирали, мучиться разрешением противоречий. Им руководило прежде всего высокомерие. Если в нем и замечались какие-то чудачества, то от них за версту несло кондовостью, эдаким пошловатым запахом вульгарной самодеятельности, но отнюдь не подлинного творчества.

Я встречал гениальных чудаков среди художников, педагогов, инженеров, ученых. Циолковский ведь тоже слыл чудаком. Всем известны чудачества Сократа, Диогена, Архимеда, Руссо, Толстого, Эйнштейна. Но это чудачества особого рода. Они украшают мир. Скрашивают годы нелегкого служения на пути бескорыстного поиска истины. Говорят, костоправ Сухиничев тоже был чудаком. Почти никогда не улыбался. Типичный созерцатель. Его руки любили снимать чужую боль, точнее, выправлять больное человеческое тело. Когда он прикасался к телу больному, тот сразу чувствовал облегчение. Резкая боль, а лицо Сухиничева излучало такой свет, что больной успокаивался. Это был великий лекарь. И его чудачества были добрыми. Ему приносили коробку конфет или бутылку вина, а он тут же либо возвращал "плату за услуги", либо раздавал подношения — конфеты детям, а вино взрослым. Сам же он в рот не брал спиртного. Наслаждался травами. Любил мяту, липу, боярышник, шиповник. Одним словом, чудак чудаку рознь.

Есть люди, для которых любое чудачество — самоцель. Им доставляет наслаждение сам процесс. А бывают чудаки, что норовят скрыть душевную глубину таким образом. Именно их склонность к парадоксальности, разного рода оригинальностям выражается в чудачествах. При всех своих недостатках Костя был в чем-то, по всей вероятности, талантливым человеком. Его талантливость выражалась в чудачествах. Казалось, стоит ему, Косте, что-то в себе изменить и его талантливость предстанет перед всеми какими-то новыми гранями и прежде всего даст знать о себе творческое начало, основанное на нравственности.

— Один вопрос, Костя, — обратился я нему. — Вы пробыли в комнате грабителей около двух часов. Где вы прятались? Что бы вы делали, если бы они вдруг вас обнаружили?

Костя рассмеялся.

— Я сидел под кроватью. Они спали и храпели. Я успел осмотреть комнату.

— В темноте?

— У меня есть вот что. — Костя вытащил из кармана крохотный самодельный фонарик, вмонтированный в корпус авторучки. Включил и направил на меня едва заметный луч света.

— Ну, а все-таки, если бы они вас обнаружили?

— У меня на этот счет отработано несколько приемов. Один из них: я говорю, что бежал от погони — дескать, спасите, братцы. Такая ситуация еще больше бы меня сблизила с ними.

— Значит, опять обман?

— А вы вспомните фильм, где Высоцкий играл капитана Жеглова. Там милиционер специально внедрялся в банду.

— Там другое дело. Иногда бывают безвыходные положения, и работники угрозыска идут на крайние меры.

— А смысл?

— Чтобы быстрее обезвредить бандитов.

— А для чего их непременно нужно обезвредить? — пытал меня Костя.

— Чтобы предотвратить новые преступления, — сказал я, уже заметно нервничая.

— Вот то-то и оно. А я во имя чего лез в самое пекло?

Я смотрел на Костю и недоумевал, хотя он мне положительно нравился, все же было что-то отталкивающее в его упрямстве, настырности.

— Я вот, например, знаю, для чего живу! — вдруг решительно заявил Костя. — Может, немного проживу, но на своем пути я не отступлюсь от выбранной мною цели в жизни. И смысл существования для меня заключается в борьбе с преступностью. Если каждый будет стремиться к такой цели хотя бы чуть-чуть, очень скоро на земле не останется преступников.

Костя смотрел куда-то поверх меня. Костин взгляд устремлен был, очевидно, в космогонические дали: именно там, похоже, он фанатически пытался отыскать истину.

Я вдруг понял: Костя со своей самодеятельностью опасен и может наломать дров. Это экстремизм дурного толка. Он был готов обвинить каждого, и меня в том числе, что мы не ставим перед собой благую цель. А праведным является только он один, Костя. Его ограниченность заставляла признавать лишь свою правоту. Невольно пришел на ум Савонарола. И тут же я отверг сравнение. Доминиканский страдалец — гений. Образованнейший человек своей эпохи. И тем не менее человечество не поставило его в ряд величайших гуманистов Возрождения. Ибо человечество не прощает экстремизма, уничтожающего культуру. Этот закон распространяется на всех — на гениев и простых смертных. Я тоже декларирую. Должно быть, я свихнулся…