Полфунта лиха

Глава III. ЛЕТО. ПОЧЕМУ ЛЕТО ЗОВУТ КРАСНЫМ 1.

Жизнь у Лешки сделалась какой-то неуютной. Тому, наверное, были две причины.

Первая — переезд.

Из старой, промороженной, промокшей и печуркой прокаленной палатки управление переехало в жилой дом. Второй этаж его специально перепланировали и, во изменение первоначального проекта, выгородили коридор и насекли кабинеты. Теперь все службы и от­делы имели свои апартаменты.

Лешка, как бог, сидел один в комнате с двумя столами, канцелярским шкафом, вешалкой и пятью стульями. Одна из барж доставила столько мебели, что для нее пришлось ставить специальный склад-времян­ку. Привезли кровати, тумбочки, вешалки, шкафы, сто­лы, стулья и даже ковровые дорожки. Из Лешкиного «передбанника» двери вели: с одной стороны—в кабине­тик Маныгина, с другой — Гулявого и Кар данова. Не в том было дело, что кабинетики маленькие, а в том, что отдельные.

Лешке бы сидеть да радоваться: ни жарко, ни хо­лодно, сухо, комаров почти нет. А ему было вовсе не радостно, совсем даже наоборот. И хоть чуточку грела самолюбие, не успокаивала табличка на двери: «По­мощник начальника КМСМУ», изготовленная по рас­поряжению Маныгина, хотя должности такой в штат­ном расписании совсем не значилось.

Беда была в том, что здесь Лешка особенно остро почувствовал свою секретарскую приниженность. В па­латке все кучились вместе, все были заединщиками, а здесь, в чистенькой светлой комнате, оголилась сущ­ность его работы. Там к Маныгину заходили запросто и когда угодно. Здесь посетителей полагалось встретить и сказать, к примеру: «Минуточку подождите, управ­ляющий занят». Там Маныгин простецки подходил к Лешкиному столу, присаживался и говорил : «Ну-ка, Леша, давай отстукаем». Здесь он нажимал кнопочку, у секретаря звонило, и надо было, как брехала братва, на полусогнутых топать к начальнику в его кабине­тик. Там Лешка был товарищ, здесь он стал секре­тарь.

Так думалось ему, и это его мучило и было первой причиной расстройства души.

Вторая была сложнее, в ней Лешка разобрался не сразу.

Хлынуло пополнение. Три дня вертолеты достав­ляли на стройку новых рабочих. В поселочке сразу стало шумно и тесно. Вагончиков на всех не хватало, разбили палаточный городок. Затрезвонили гитары, потянулись, поплыли, заныли песни. У вагончика-сто­ловой теперь чуть не весь день толпилась очередь.

Народ был больше молодой, хотя попадались и дядечки в годах. Люди как люди, они вначале мель­тешили в глазах у Лешки без разницы, но уже дня через два он разницу начал примечать. Были тут и новички — вроде него зимнего, не очень смелые, чуть растерянные, не знающие общежитского бытия. Они были послушны и дисциплинированны. Но приехали и бывалые парни, уже понюхавшие и кирпича, и це­мента, и сосновой смолы, и костров. Эти ершились, хотели хозяйничать и устанавливать свои порядки.

Больше всех, пожалуй, лезла в глаза группа камен­щиков из Подмосковья. Это были сплошь молодые ребята, веселые, нахрапистые, стильные. С одинаковым шиком носили они и модные затасканные штаны, и новенькие негнущиеся кирзачи. На компанию было аж три гитары, и парни пели песни, Лешке незнакомые, хорошие, приманчивые. В обращении они были вроде и просты, только нагловаты, но к себе особенно не допускали — держали дистанцию, разговаривали свы­сока, будто им назначено быть главными покорите­лями тайги, а остальные так себе, подсобники у них.

Ну, эти куда ни шло, хоть веселые; а вот плот­ники, приехавшие уже сформированной бригадой не то из Костромы, не то из Ярославля, те Лешке совсем не нравились. Держались они тоже особняком, поста­вили на отшибе свою палатку и из привезенных с собой продуктов каждый вечер готовили на костре какое-то варево. Конечно, ничего в том худого не было, не пропадать же запасам, но эти вечерние трапезы Лешке почему-то были очень не по нутру. Среди плот­ников затесались два или три пожилых, люди молча­ливые, неулыбчивые, видать, весьма хозяйственные; бригада их слушалась.

Еще Лешке не нравился симпатичный на вид па­рень по прозвищу Медведь. Звали его Василий Мед­ведев, за ним значились три специальности: шофер, моторист, слесарь. Фамилия и кличка к нему совсем не подходили: с тонким красивым лицом и длинной каштановой шевелюрой, подтянутый, ничем он не по­ходил на развалистого таежного зверя. Васька носил цветастое шелковое кашне, был всегда чисто выбрит, только бачки оставлял, от него пахло одеколоном.

В день прилета он заявился в управление. Дверь скачала чуточку приоткрылась, Лешка увидел чей-то сумеречный глаз, потом вошел в комнатку этот парень. За ним маячил второй, вислогубый и кривоносый. Васька тронул куцый лакированный козырек фура­жечки — не то поправил ее, не то поздоровался — и сказал хриплым тенорком:

— Мне бы начальника.

— Управляющего?

— Ну, хотя бы управляющего.

— Нет его. Будет часа через два.

— А помощника?

— Я помощник.

Лицо Медведя сразу изменилось: нижняя губа и подбородок потянулись вниз, один глаз сощурился, а бровь поползла вверх.

— Ты?! Брось заливать.— Но тут же лицо стало нормальным.— Извините, конечно, всякое бывает... А кого бы мне тогда по механической части?

— Зайдите к главному механику. Ситников. По коридору направо третья дверь.

— Спасибо, товарищ помощник.— Васька опять притронулся к козырьку.— До новых счастливых встреч!

Второй парень там, на пороге, коротко хихикнул. Его, как позднее узнал Лешка, звали Витя — Витек, Витюха, Витюня, как заблагорассудится Ваське. У Васьки он был вроде порученца. Обоих взяли в меха­ническую мастерскую.

По случайности Витюха занял в вагончике Лешки­ны нары, Васька расположился под ним, на нижних. А Лешка переселился в дом, где разместилось управ­ление, в первый этаж. Там квартиры превратили в общежитие. С Лешкой в комнате поселились Аникей, Слава Новиков и Дим Димыч. В комнате рядом жили Антоха Пьянков, Тимка Грач, Ванята Пронин и Толик, шофер Маныгина.

Иногда Лешка по разным делам заглядывал в вагончики. Все там было по-старому и все — внове. Новые были люди, другие, еще не свои. Ничего не осталось от знакомых, таких привычных разговоров, что толклись по сумеркам среди десантников. Новень­кие, еще не опамятовавшись от Большой земли, вза­хлеб вспоминали свою вчерашнюю жизнь, свои заво­ды, вечерние школы, неведомые Лешке города. Они не познали ни холода заснеженной тайги, ни бес­хлебья, они не стыли у зимних костров, не грызли мер­злых сухарей. И все-таки Лешка завидовал им и рев­новал к той яркой городской жизни, которой ему са­мому испытать не довелось.

Что-то странное творилось с ним в эти дни. Множе­ство разных новых людей, нахлынувших в поселочек, растормошили мирок, в который он вжился и к кото­рому привык. Мирок стал иным, и Лешке было тре­вожно и неуютно до тоскливости. Хорошо бы с кем-нибудь поговорить, поскоблить душевную накипь, да с кем? С Аникеем разговоришься не очень. Дим Димыч с рассвета до поздней ночи занят: и работа, и комсомольские дела — знакомится с прибывшими, рас­спрашивает, беседует. Карданов — тот в управлении почти не появляется, тоже с новеньким...

Свечерело. Закончив печатать срочные бумаги, Лешка принялся перебирать сегодняшние записи, что­бы подготовить план на завтра. Это у них с Маныгиным заведено было твердо: вечером сядут и вместе план утрясут, чтобы и Лешка знал, как будет скла­дываться день начальника управления — кого когда вызвать, какие подготовить документы.

В общем-то в свою секретарскую работу Лешка втя­нулся, но какой-то мышонок все время грыз его из­нутри: не то и не так. Видно, эта работа не стала для него делом, о котором когда-то толковал ему Ани­кей...

Было душно, но открыть окно он не решался: ко­марье и мошка вечером особенно злы. Кедр за окном чуть поскрипывал веткой о стекло.

Вошел Карданов. Сапоги на нем пропылились, на куртку пристали завитки стружки. А лицо было до­вольное, видать, настроение хорошее.

— Ну, Леша, как тут у тебя, на верхотуре, дела?

— Вы бы почистились, Виктор Семеныч... Дела — нормально.

— Маныгина нет?

— Никого нет.

Карданов подсел к столу, заглянул в писанину:

— Планируем грядущий день? — Лешка не отве­тил. — А у тебя, брат, настроение того, да?.. Вообще, Леша, поддаешься ты своим эмоциям, сиюминутный человек, человек настроения.

— А вы — нет?

— А я — нет. Я человек настроя: свои эмоции настраиваю вот этим приспособлением.— Он постучал пальцем по лбу.— Рацио! А у тебя наоборот: голова настраивается по сердцу. Скажешь, нет? Не скажешь. У тебя ведь как? Ты сначала сделаешь, а потом поду­маешь. Вот как зимой нырял — не подумав. Да ты не обижайся. Тут ведь очень важно, какой поступок совершает человек, не подумав. Если он, не задумывав ясь, бросается бежать от опасности или бьет кого-ни­будь по морде — это одно. А если, не раздумывая, про­тягивает руку, чтобы помочь другому, или, как ты, очертя голову ныряет в студеную воду — это другое. Верно я говорю?

«Что-то он сегодня разговорчивый»,— подумал Лешка и сказал:

— Что-то вы сегодня разговорчивый, Виктор Се­меныч.

— Заметно? — улыбнулся Карданов.— Настроение хорошее. Пополнение радует,

— Уж и радует...

— А что? Не нравится?

— Ну, конечно, хорошо, что пополнение. Только какие-то они ... не такие. Не все, понятно, а есть. Эти московские пижоны, например. Или взять бригаду, плотников — что-то в них кулацкое.

— Ох, ох! — сказал Карданов.— Ты это всерьез?

— Да вроде.

— Не-ет, Леша. Просто ты не разобрался. Москви­чи эти — золотые парни и цену себе знают. Ты на их штаны да гитары смотришь, а я их работу видел. Ка­менщики что надо. С головой работают. Знаешь, они проект котельной изучили, прямо как инженеры, и выдвинули свои предложения —срок почти в два раза сокращается. А ты — «пижоны»!.. И плотники — впол­не подходящие. Ничего в них кулацкого нет, просто хозяйственные мужики. А квалификация у них — по­завидовать. Что, кстати, твой Аннушка и делает. Ты говорил с ним?

— Не.

— Поговори. И среди людей потолкайся, полез­но.— Он задумчиво посмотрел на Лешку.— Вот так, товарищ служащий.

— А я виноват? — взъерошился Лешка.— Сами служащим сделали.

— Ну-ну. Опять эмоции... Ладно, Леша, трудись, Маныгин спросит — я в тайге. Здорово там, говорят, ребятам на лесопилке приходится. Мошкара заела совсем. Вернусь утром. Пока, товарищ Новожилов!

Он ушел, Лешка сидел недвижно. «Наговорил, на­говорил тут...» Все равно на душе было неспокойно и по-прежнему неуютно. «Товарищ служащий... Кнопка канцелярская! Клерк недоделанный...»

Нудно поскрипывал кедр о стекло. Лешка поднялся и распахнул окно. Вечерняя свежесть обдала его. Игривый ветерок с озера сквозил лесочек на берегу и овевал поселок.

На тропке с озера Лешка увидел Надю. Она несла корзину стираного белья. В три широких шага он перемахнул комнатку, выскочил в коридор и, дробно стуча каблуками, скатился по лестнице.

Надя аж запыхалась, корзина была тяжеленная.

— Дай-ка подмогну,

— На. Только давай передохнем, присядем вот на пенек... Ничего себе пенек — хоть танцуй.

— Ага,— сказал Лешка.— За него Гулявый «на вид» схлопотал.

— За то, что спилили? — удивилась Надя.

— А за что еще? Вон какой красавец стоял, выра­сти-ка такой заново!

— Ох, устала я, Леша. И руки окоченели.

— Так тебе и надо. Не будь глупой.

Ее стирки Лешку влили. Уж и не упомнить, с кого началось — кого первого Надя пожалела и пред­ложила состирнуть рубаху. Потом на грязь свою пожа­ловался другой — она и его пожалела. Дальше — боль­ше. Теперь вот целыми корзинами таскает.

— Постыдилась бы. Ты что — банно-прачечный трест?

— Что же тут стыдного, Леша? Надо же ребятам что-то доброе сделать.

— Интересно. А вот мне ты хоть раз стирала?

— Нет, Леша. Но ведь ты... Давай, я с удовольст­вием.

— Да я не про удовольствие!! Я про совесть. У кого ее не хватает, те и взваливают на тебя. Надя такая, она добренькая, она никому не откажет. Шляпа, вот ты кто!

— Хм,— сказала Надя и покрутила головой. Уста­ло отерла она пот с лица, размазывая комарье и кровь.

— Ты что, не мажешься «датой»?

— У меня нет.

— Как это нет? Всем выдавали.

— Очень просто нет. Ребятам отдала на лесопилку, у них нехватка.

— Ох, Надежда, Надежда! — по-отцовски вздох­нул Лешка и, вытащив из кармана, протянул ей баллончик с репеллентом.— Держи и больше никому не отдавай.

— Спасибо. А ты?

— Я себе достану. Ну, как ты со своей «компаньемкой»?

— Ух, знаешь, до чего боевая женщина! Правда, грубая — матерится, как десять мужчин. И взбалмош­ная. Но вообще-то она хорошая, душевная.

— У тебя все хорошие.

— Почему все? Не все.

— Например?

— Ну... бывают же... Смотри кто идет.

К ним с полотенцем на шее подходил Слава Нови­ков— направился на озеро помыться. Ему в эти дни доставалось. Старшим радистом Слава так и не стал. Прилетел второй радист — и тот не стал. А на днях с еще двумя парнями явился дядя Кузя, Кузьма Пет­рович — вот он и стал начальником узла связи. Ему было но занимать ни опыта, ни энергии. Срочно нача­ли монтировать телефонный коммутатор, потянули ли­нию от Тунги, и хоть Слава пытался взбрыкнуть — дескать, я не какой-нибудь телефонист, а дипломиро­ванный радист,— дядя Кузя быстренько его прижал. Сейчас, видать, Слава возвращался с линии — был потный и грязный, с налипшей на штаны паутиной с хвойными иголками.

— Привет бездельникам! — помахал он полотен­цем и, подойдя, тоже уселся на пень.—Ты что, Новожил, тоже в прачки записался?

— Ага,— сказал Лешка.

— Вы бы хоть по гривеннику за штуку брали — через полгода автомобиль.

— Гони,— тут же потребовал Лешка, вытягивая из корзины, малиновую рубашку Славы.

— За мной не пропадет. Верно, Надя?

— Ну ладно, Леша,— поднялась Надя,— пойдем. А где же Смелый? Смелый, Смелый!

Из подлеска вынырнул ее верный пес. Теперь он был ухожен, чист, в нем появилась некая степенность.

Но что это?.. За ним из кустов скользнула еще одна лайка — тощая, квелая, со свалявшейся шерстью. Она выскользнула из кустов и остановилась, чуть присев на задние лапы,— глядела настороженно и робко.

— А ты откуда, милая? — удивилась Надя.— Ну иди сюда, иди, не бойся.

— Тоже пополнение,— сказал Слава, сплюнул и двинулся к озеру.