Полфунта лиха

2.

Когда Маныгин сказал, что будет крутиться как белка в колесе, он, видимо, просто не смог подобрать более точных слов. Что белка в колесе? Ну, крутится, ну, скачет — эка невидаль! Просто, однообразно. У на­чальника управления крутеж совсем другой. И на­правления разные, и уровень иной: мечись от рядового землекопа до начальника главка, мчись ранним утром: к строительству причала на Тунге, оттуда на стройку первого дома, потом к новенькому красавцу трактору, который топнет в болотине. А причал подвигается туго. А на стройке дома, оказывается, некомплект бруса, из которого тот дом делается. А трактор-то булькает уже на глубине пяти метров. И со всех сторон наседают люди: начальник главка из далекой Тюмени жмет на сроки подготовки причала и дорог, прораб с дорож­ного участка требует дополнительных машин, главный механик жалуется на недостачу запасных частей — вот-вот остановится половина парка машин, радист канючит насчет батарей, заведующий столовой жалу­ется, что хлеба нет, а сухари кончаются... Где взять' все это?

Стал вертодром. Сели снега, поплыли водой, об­нажили трясину, о которой зимой и не думалось. Уп­равление оказалось начисто отрезанным от Большой земли. С дороги сняли несколько машин — срочно на­сыпать новую вертолетную площадку, теперь уже основательную, насовсем. Песок и гравий брали с того же карьера, откуда сыпали и на дорогу.

Карьер был близко и, как предполагали геологи-изы­скатели, представлял собой наносы какой-то древней реч­ки, некогда протекавшей здесь. Только речка та была не­понятно капризная: наносы часто тощали и исчезали совсем. Сейчас на них трудились новые изыскатели — прилетели, успели-таки до закрытия вертодрома, даже бурильную установочку с собой притащили.

Однако, пока суть да дело, вертолеты-то все равно не шли. Маныгин нервничал и злился. Ему самому надо было срочно лететь в Тюмень: что-то мудрили там снабженцы. Голос его в радиорубке, во время сеан­сов связи, все чаще закипал гневом ч гудел басовыми штормовыми раскатами. То он распекал своего началь­ника снабжения неуловимого Симу Кагальника, то уп­рашивал главковцев, то доказывал что-то ребятам из обкома комсомола. Слава Новиков взмокал от стара­ния и страха.

Вечерами усталый, осунувшийся, заляпанный грязью, но все еще весь начиненный зарядом энергии, Маныгин усаживался с Лешкой за разработку завтра­шнего дня.

— Пиши, Леша. К восьми пригласишь прораба и всех бригадиров с дороги. К восьми тридцати — на­чальников участков. К этому времени перепечатаешь вот эту инструкцию — ночью сочинил. Связь с Тунгой нужна мне будет в девять. Впрочем, давай сюда Новикова сейчас...

Он не переставал работать до полуночи. Ну, есте­ственно, вместе с ним — и его начальник канцелярии, помощник и секретарь.

«Помощников-то Маныгину надо бы с полдюжины, да и то загонял бы всех,— думал Лешка. И «фило­софствовал»: — Начальники — они народ такой...»

Чтобы думать обо всем этом и даже «философство­вать», у Лешки было и время, и настроение. Должно быть, впервые за эту зиму и весну он бездельничал. Просто бездельничал — лежал-полеживал на своем втором этаже. Потому что был Первомай, праздник трудящихся всего мира. Почему бы трудящемуся че­ловеку в свой законный праздник и не побездельни­чать? Очень приятное занятие. Тем паче, что с утра все же пришлось малость потрудиться.

Утро началось поздно. Ради праздника завтрак ото­двинули на полтора часа, чтобы все могли подольше поспать. После завтрака был короткий митинг, и Дим Димыч, секретарь комсомольского бюро, толкнул речь на целых три минуты. Потом все, от Маныгина до Антохи Пьянкова, и даже Слава Новиков, работали на строительстве кафе и первого жилого дома. Неком­плектный брус Аникей Малых сумел-таки превратить в комплектный, и дом подвели под стропила. Еще было вселенское выбивание, выколачивание постелей и мы­тье вагончиков. К обеду со всем управились, а после обеда впервые бездельничали.

Вот Лешка и лежал-полеживал, и неизвестно, сколь­ко времени пребывал бы он в этом благостном состо­янии, если бы не Аникей. Он подошел и легонько потя­нул Лешу за рукав.

— Слушай, земляк, не пойдешь ли со мной?

— Пойдем. А куда?

— Да тут, близко.

Это «близко» оказалось... к Наде Голышевой, Инте­ресно. Идти к ней одному Аникей считал неудобным. Еще интереснее...

У Нади в одном из вагончиков было устроено ин­дивидуальное «купе» за занавесью из одеял. Они про­лезли туда, и Аникей протянул ей аккуратно излажен­ную деревянную полочку:

— Вот... Это тебе. Может, сгодится. Духи там по­ставить или чо...

— Какая славная! Спасибо, Аннушка. Садитесь, ребята, прямо на постель садитесь.

Лешка огляделся. Одеяла выгородили узенькую-узенькую комнатку. Окно было перерезано ими напо­ловину. У противоположной «полустенки» стояла тум­бочка, над ней висели две открытки — одна с розой, другая с Кремлем. На верхних нарах стояли чемода­ны, валенки, чайник и еще кой-какая утварь. Нижние были застелены стареньким покрывалом, наверное еще маминым, стиранным-перестиранным. На двух по­душках лежала вышитая накидушка. Садиться на по­крывало было как-то неудобно.

— Я сначала прицеплю,— сказал Аникей.— Вот сюда, хорошо?

У него в кармане и гвозди были припасены, и мо­лоток.

— Вполне хорошо,—одобрила Надя. Она была довольнешенька и тут же начала расставлять на по­лочке всякую девичью всячину.— А у тебя есть еще гвоздик, Аннушка? Здесь бы вот это зеркальце пове­сить.

— Это мигом. Только, знаешь, Надя... не зови меня Аннушкой. Я вон какой... большой.

Надя посмотрела на него и залилась краской.

— Извини, Аннушка... Извини опять. А по-насто­ящему тебя как?

— Аникей у меня имя.— Он готов был провалиться сквозь пол и отвернулся, занялся делом.— Ну вот тебе и зеркальце. Любуйся на себя.

— Спасибо, Аникей. Ну, садитесь теперь, ребята, садитесь. А я вот тут на табуретке.

Загнув угол постели, они присели на самый крае­шек нары. За занавесью кто-то звонко пощелкал паль­цами — вместо стука, спросил: «Можно?» — и вошел Слава Новиков.

— О, тут уже гости...

Надя опять зарделась.

Слава галантно протянул ей пучочек ивовых веток с еще не распустившейся листвой, но уже с мелкими лимонно-желтыми сережками:

— Преклоняя, так сказать, колено... С Перво­маем!

— Спасибо, Слава. Садись.— Она растерянно по­держала веточки, потом пристроила их в консервную банку и села на табурет, сложив руки на коленях; руки были красные и в цыпках.

Так они сидели все и чувствовали себя глуповато и неуютно.

— Смотри-ка ты,— сказал Слава,— полочка по­явилась.

«Значит, он тут не первый раз»,— подумал Лешка и остался доволен своей догадливостью и недоволен Славой.

— Ну что нам, ребята, сидеть тут? — сказала Надя.— Пойдемте нарвем всем такие же букеты. Праздник ведь! — Она сразу же загорелась этой идеей.

Они брели вдоль вагончиков, Надя со Славой впе­реди. Слава начал заливать ей, что вот шла бы в ра­дистки, он бы ее подучил,

— «Поет морзянка...»—начала было Надя, но тут же оборвала песенку. — Никакой радистки из меня не получится,— сказала весело,— я не усидчивая. А по­том что ж — я и так почти диспетчер и, значит, почти начальство._:— На лице ее появилась смешливая гримаска. — А захочу — штукатуром стану. У нас с Анике­ем такая бригада будет: я штукатурю стены, он делает двери и окна. Правда, Аникей?

Тот от неожиданности крякнул, но сказал:

— Это можно.

Возле старого фанерного щита с надписью «Улица Надежд» Слава остановился:

— Стоп, хлопцы. Тут явная опечатка.

Подобрав с земли уголек, он чуть поправил напи­санное. Получилось: «Улица Надежды».

— Ох, Слава, зададут тебе ребята! — рассмеялась Надя, и, хотя она этого, может быть, и не хотела, смех получился игривым. .

Не зададут,— уверил Аникей.

«Вот черти, оба на разные лады гнут одно и то же»,— подумал Лешка и хотел ввернуть что-нибудь ироническое, но ничего не смог придумать. Наверное, ему просто было не до иронии. Не хотелось признаться в этом, но ведь Надя нравилась и ему. Она была не то что очень уж красивая, но явно симпатичная и, главное, какая-то душевная, добрая, к себе распола­гающая...

Лешке представлялось, что в любви у него есть кое-какой опыт. В школьные-то годы все же пришлось кое-что пережить. Воспоминания об этом несли в себе слад­ко-горьковатый привкус. Татка Синельникова и Лена Поливина со времени, что утекло с его отъезда из дома, отходили все дальше, становились все менее осязае­мыми, но не проходили ни сладость, ни горечь. Горечь от них двоих была разная: Татка оставила в душе обиду из-за того, что льнула еще и к Димке Бродину, а Лена — оттого, что очень уж настырно навязывала Лешке свою тихую дружбу.

С Надей бы так не было, думалось Лешке, хотя ему и не нравилось, что она вроде бы легко принимает ухаживания других. Ну, принимать-то принимает, но взаимностью ведь не отвечает. Просто никого не хо­чет обидеть черствостью? А что о ней думает Алексей Новожилов, она и не знает...

Лешка не заметил, как по топкой, залитой водой тропе причапали они к зарослям ивняка на берегу озера.

— Давайте, ребята, побольше, чтобы во все ва­гончики! — сказала Надя.

Слава и Аникей с веселым гоготом вломились в кустарник. Надя осталась у края, на опушке, сказала:

— А мы, Леша, давай здесь.

Прутики ивы гребешком топорщились в белесое небо. Солнце медленно падало в заозерную тайгу, и лепешки снега на земле светились розовым. Рядом с ними через бурую мертвую поросль прошлых лет про­бивались упрямо еще слабенькие ростки мытника и морошки. Храбрые...

— Ты о чем задумался, Леша?

— Ни о чем. Смотрю вот на лес, на землю...

— Скучаешь о своей степи?

— Да не, уже не скучаю.

— Я книжки, которые ты заказывал, по гидрогео­логии, включила в заявку. Виктор Семеныч, когда в Тюмени был, говорит, сдал заявку в бибколлектор.

Она уже давно завела специальную тетрадь и хо­дила с ней по вагончикам, расспрашивала всех — кого какие книги интересуют. А потом составила громад­ную заявку, выступила на заседании штаба и приня­лась доказывать, что без книг — не жизнь. А что тут доказывать-то? Все и так знали-понимали. И деньги, сказал Маныгин, на библиотечку найдутся.

— Ну какая тут гидрогеология! — усмехнулся Лешка.— Это я раньше, когда в совхозе жил, мечтал водой из подземных морей орошать степь. Ты знаешь, ученые предполагают, что там, под Казахстаном, воды около семи тысяч миллиардов кубометров. Представ­ляешь? Где-то в глубине недр, в черной утробе, неви­димая она там, бесполезная, а если извлечь ее и — на поля, на пастбища. Посмотрела бы ты, что делается у нас в засуху!..

— Ты, оказывается, умеешь хорошо говорить,— вскинула на него недлинные черненькие ресницы Надя.

— Говорить! —• опять усмехнулся Лешка, чуть по­кривив губы.— Это я так, про старое вспомнил. Здесь-то, видишь, совсем другая картина. Здесь — наоборот: как бы от воды избавиться...

— Да,— задумчиво сказала Надя и покивала,— да... Послушай, а вот сейчас ты... у тебя новая работа. Я читала где-то, есть специальные книги, даже учеб­ники по этому профилю работы.

«Хм,— про себя хмыкнул Лешка.— Профиль рабо­ты. По-другому сказать стесняется... Что ж это — спе­циальность, что ли, для меня?» Но тут он вспомнил то, что недавно говорил ему Аникей об овладении де­ло м. И вспомнил давний разговор со старшим братом, в его последний перед гибелью приезд домой — о том, что хороший человек любому делу отдастся на пол­ную железку, со страстью, с чувством долга. Тогда еще Лешка спросил его: «А я, по-твоему, какой чело­век? Ничего?» — «Да вроде ничего!» — ответил Ва­силий, сграбастал его и начал валять по траве...

Лешка вздохнул.

Надя этот вздох поняла по-своему:

— Не нравится новое место, да?.

Лешка отшатнулся:

— Не место, товарищ Голышева, красит человека...

— Да ладно тебе. Так как — заказать книже­чек?

«А что? — подумал Лешка.— Почему бы и нет?» И сказал:

— Почему бы и нет? Закажи. Интересно все-таки. Из чащи кустарника с большими охапками иво­вых веток вывалились Слава и Аникей.

— Эх вы, заготовители! — закричал Слава.— Разговорчиками занимаетесь? Шуры-муры?..

Довольные и возбужденные, они подходили к ва­гонному городку, когда увидели Маныгина.

— Вот! — похвасталась ему Надя.— Вам, Ана­толий Васильевич, первому таежный букет... Держи­те,— она протянула руку с ветками и тут же опустила ее под взглядом начальника управления.

Взгляд был откровенно злой.

— Что же это вы, ребята, делаете? — Маныгин сдерживал ярость.— Если каждый из нас примется ло­мать эту красу, через год здесь тундра будет. Варвар­ство! — Он круто повернулся и пошел, бросив через плечо: — Завтра на штабе еще поговорим!..

Солнце скатилось за тайгу, сразу свечерело, стало зябко.