Разговор с Надей растревожил Лешку — вспомнились дом, друзья, былые увлечения, такие, казалось, уже далекие... Он потоптался возле вагончиков — Надю сразу же утащили в шумный круг, где забавлялись пляской, борьбой и какими-то потешными аттракционами; оттуда крикнули: «Новожил, давай сюда!» — Лешка отмахнулся и пошел в вагончик: решил сесть за письма; давно собирался, да все не выкраивалось время.
Отомкнув чемодан, он достал конверты и не отощавшую за зиму пачечку почтовой бумаги; почти нечаянно рука коснулась заветной тетради, в которую Лешка класса с восьмого заносил поражавшие его различные сведения о воде, гидрологии и гидрогеологии, Задумчиво и вместе с тем рассеянно просматривал
он сейчас свои выписки из книг и журналов, цитаты и удивительные цифры, рассказывавшие о воде подчас не меньше, чем толстые труды ученых. Две записи задержали его внимание: «Вода — самое драгоценное ископаемое» (академик А. П. Вернадский), «Это самый важный минерал нашей Земли» (академик А. Е. Ферсман). Некая мысль пришла Лешке в голову, и, улыбнувшись, он решил записать свое: «Вода может быть и бедствием. Сам вижу. А. Новожилов». Уже сделав эту запись, он понял, что сморозил глупость — выложил истину, известную людям тех пор, когда они и людьми-то еще не были. Однако зачеркивать «цитату из себя» он не стал, а только приписал в скобочках ехидное: «Хе-хе!»
Надо было браться за письма, и прежде всего ответить на отцовское послание — первое за все это время. До того писала только мама, да иногда — с великим тщанием и полным неумением — Митяй. А тут собрался наконец с силами сам батя. По всему видно было, что после паралича рука его слушалась еще плохо, дрожала, буквы прыгали, расползались и тоже дрожали. Лешка стал внимательно читать письмо.
«Дорогой мой сын Алеша,— писал отец.— Вот решил взяться за перо. Каллиграфия совсем уже не та, а все же пишу.
У нас новостей особых нет, мама и Митяй очень скучают по тебе, да и я скучаю, потому что бездельничаю. Очень это плохо — бездельничать. Скоро, однако, начну снова работать, есть кое-что на примете.
Часто и много думаю, Алеша, о тебе, о наших с тобой разговорах о твоем пути в жизни. Ну, об этом — при нашей встрече, на которую я все же надеюсь. А пока, как я понимаю, твоя жизнь идет правильно, потому что ты в комсомольско-молодежном управлении и у вас есть комиссар, и человек, как ты писал, он хороший я за тебя не беспокоюсь.
Переводы твои получаем аккуратно, спасибо, сынок. Люда в этом году заканчивает институт, сразу станет полегче. Мама спрашивает, как у тебя с одеждой и обувью, напиши, что прислать, ведь магазинов у вас в тайге, как мы думаем, и кот не наплакал, Напиши, не прислать ли чаю.
Все мы обнимаем тебя крепко и верим в тебя, твой отец В. Новожилов».
Лешка легонько дотронулся до подписи. Ему хотелось погладить ее. Батя!.. Вот даже и о чае заботится« Он вспомнил любимую отцовскую кружку, пожелтевшую, с зазубринками, с тоненькой трещинкой, которая шла от верхнего полукружия ручки вниз и в обхват кружки по грубовато намалеванной кремлевской башне... Чуть не на всех кружках и чашках в их доме были трещинки. Иногда отец — удивительно как: с одной же рукой! — заклеивал их всяческими БФ. А были они все разные — эти кружки и чашки. Мама, когда покупала в сельпо, брала не больше чем по две. У них никогда не было сервиза. «Сервиз» — это слово Лешка впервые услышал в доме главного совхозного агротехника Поливина. Потом Марина, жена Василия, привезла им в подарок очень дорогой и очень красивый чайный сервиз английской выделки на двенадцать персон. Мама заахала, а Марина сказала: «Что ж, Вася все-таки известный летчик-испытатель, мы ведь без денег не живем». Лешке это не понравилось, но его заворожили слова «на двенадцать персон». «Персон»,— повторял он и кривлялся перед зеркалом, изображая «персону».
Этот роскошный сервиз батя подарил Мусамбаю в день его восьмидесятилетия. Чаю из этих чашек на дне рождения сподвижника лихого Амангельды весь совхоз попил немало, а куда потом подевались тарелочки, блюдечки, сливочники и прочее — этого и сам Мусамбай не знал.
Старый, сухой, с коричневой издрябленной кожей, он сразу вспомнился Лешке. И верный, неразлучный его дружок дед Пантюха вспомнился, и качнулась, поплыла перед взором горячая степь, курганы, пыль над огромной новой стройкой... От всего от этого Лешка чуть не заплакал, резко отложил письмо отца и начал свое:
«Батя, дорогой! Хорошо, что ты взялся за перо. Значит, побеждаешь свою болезнь. И каллиграфия у тебя вовсе не такая уж плохая. Не блеск, но—олл райт!
У меня дела идут нормально. Сегодня Первомай — с праздником всех вас! Мы отдыхаем, только малость поработали на воскреснике. Весна — кругом вода, вода, вода. Вот бы вам на поля хоть тысячную часть ее!
Пусть мама не беспокоится: с одеждой и обувью у меня полный порядок. Выдают все, что надо. А работа у меня переменилась. Я теперь...»
Тут Лешка задумался: врать или не врать? Не хотелось признаваться, что стал секретарем. Но врать было противно. И он написал правду, хотя и напустил при этом туману:
«Я теперь работаю секретарем начальника управления. Это — по поручению партийной организации. Вопросы и проблемы управления на нашей стройке, как и вообще во время научно-технической революции, имеют важнейшее значение. Я еще не знаю, справлюсь ли с этим поручением, но хочу справиться, хотя и думаю, что все равно потом займусь своим делом».
Лешке казалось, что этими фразами он вполне охранил собственное достоинство, даже приподнял его; он не сознавал, что делает это не столько для родителей, сколько для самого себя. Когда же он писал о «своем» деле, то, пожалуй, и не знал, появится ли оно и какое — смутно брезжила старая мысль о гидрогеологии, хотя Лешка и чувствовал, что мечты его все дальше отодвигаются в некую неопределенность.
Сообщив главное, он заторопился и быстренько закончил письмо поклонами и приветами. Начинал писать — думал, получится что-то громадное, а вышло-то всего на одну страничку...
Приглушенно доносились в вагончик вскрики и смех веселящейся братвы, неумолчно стучал движок «пээски»—маленькой передвижной электростанции. И странно, именно звук движка вызвал в Лешке знакомое ощущение отгороженности от мира, громадной, почти неодолимой обширности пространств, которые легли между крохотным вагонным поселочком строителей и тем, что привыкли они называть Большой землей. А там, далеко-далеко, на совсем другом краю той земли, сидела, наверное, в спальной комнате интерната льноволосая, с большими грустными глазами девчонка и, очень возможно, писала Лешке очередное письмо.
У него в руках были три письма от нее. И ни на одно он еще не ответил. Как послал первую весточку в интернат, так больше и не писал.
Лена скупо сообщала об интернатских новостях и ничего — об учебе, хотя кончала десятый класс. Ее больше интересовали Лешкины дела. О них она в каждом письме расспрашивала подробно и настойчиво. Ей важно было знать, что он делает, кем работает, что ест, как одет, где спит, какие у него товарищи, много ли на стройке девушек, чем они заняты... вопросам не было конца. И в каждом письме, только почему-то обязательно сбоку, на полях, стояла приписочка: «Привет от Татьяны». Так официально она, наверное, единственная в школе именовала Татку Синельникову. А сама Татка написать не удосужилась ни разу.
В вагончик зашел Аникей, зажег вторую лампочку.
— Чо, земляк, письма строчишь?
— Ага.
— Я вот тоже думаю заняться этим.
— Как там,— кивнул Лешка на окно,— весело?
— Как говорится, дюже. Маныгин вышел на круг бороться — всех кладет. Здоров бугай!
— Надя еще не борется? — натянуто улыбнулся Лешка.
— Надю ИТР обхаживают. Что-то ей там Шакир Бурзалов заливает... Ну, пиши, а я вот тут, в сторонке...
«И зачем я о Наде спросил? Будто так уж мне это важно!» Лешка прислушался к негромкому, то совсем стихающему, то нарастающему шуму за стенками вагончика, опять услышал неустанный стук движка, и это помогло ему войти в прежнее настроение. Опять представились темные вечерние просторы — без конца, без края, с беззвучным ветром над ними, с тоской бесприютья, а за ними светился огонек окна. У окна сидела грустная Лена Поливина. Лешка хорошо ее видел.
Письмо написалось легко и просто.
«Здравствуй, Лена,— написал он.— Ты меня уж извини, что я так долго не отвечал тебе. Было очень некогда, да и сейчас поджимает. Работал я и на валке леса, и плотником, и .землекопом. А недавно — не поверишь — произвели меня в помощники начальника строительства. Звучит? Ну, помощник — это значит, мальчик на побегушках. Хотя, конечно, приходится не только бегать, но и головой иногда работать». (Это Лешке понравилось: и не очень соврал, и ухмылку ироническую подпустил, а все же получилось значительно; может, и Татке Лена передаст: помощник начальника строительства как-никак...)
«Коллектив у нас хороший, дружный, ребята как на подбор — по комсомольским путевкам. Живем в вагончиках, нары — в два этажа. Едим оленину, рыбу, консервы да сухари. Всем выдали спецодежду — валенки, сапоги, полушубки и т. п. Нас пока еще немного— только десант. А вот скоро начнется навигация, прибудут основные грузы, и понаедет сюда много народа. Тогда и девушки приедут, в основном на отделочные работы. А пока у нас только одна особа женского пола, некто Надя Голышева. Хорошая девчонка (Лешка хотел написать: красивая — кольнуть, что ли, Лену, подзавести, но не стал), приехала заведовать книжным магазином, глупая — какой в тайге может быть книготорг! Работает пока диспетчером. (Подмывало сообщить что-нибудь вроде: мы с ней дружим, но этого Лешка постеснялся.) Человек общительный, добрый, к ней все хорошо относятся.
А как дела у тебя? Куда думаешь после десятого? В университет? в горный? на гидрогеолога, как мечтала?
Ну, пора ставить точку. Тем, кто помнит меня, передай привет от обдутого ветрами, прокаленного морозами, а ныне мокнущего в сибирских хлябях Лехи Новожилова».
Письмо, как посчитал Лешка, у него вполне получилось.
Теперь оставалось ответить Джафару. Этот пижон, верный своему слову, прислал довольно большое послание, почти вполовину на французском и немецком языках. Болван, будто есть у Лешки время заниматься здесь иностранным! Не университет.
Джафару Лешка хотел написать длинное-длинное письмо. Сначала обругать за пижонство, а потом рассказать о своей жизни, поделиться всеми горестями'и сомнениями — все-таки, что ни говори, Джафар ему самая близкая душа.
Ничего, однако, из этого не получилось. Сначала заскочил в вагончик Слава:
— Вы тут нашу прекрасную даму не видели?
— Надю, что ли? — оторвался от письма Лешка.
— Нет, оленуху,— сострил Слава.— Кого еще?
— Вались-ка отсюда,— со злой досадой, нежданно грубо повысил голос Аникей.
Потом поперли ребята, шумные и в предвкушении ужина веселые. Письмо Джафару пришлось скомкать— так, одни приветы, ничего толкового. Хотел уж порвать, да раздумал: все-таки весточка.
Из вагончика вышли вместе с Аникеем. До почтового ящика было несколько шагов. Ящик этот, сколоченный Аникеем же, висел под электролампочкой на стволе сосны, и на нем была чья-то торопливая, но броская надпись: «Не дай помереть близким своим от недостатка информации о тебе».
— Эта надпись меня только и спасает,— Лешка хмыкнул.— Иногда до того не хочется писать...
— А чо ж не хочется? Надо ведь.
— Да то не хочется, что думаешь: вот напишу письмо длинное, большое, про всю нашу жизнь расскажу, а сядешь — полстранички написал, и все. В другой раз и не хочется.
— А-а,— понятливо сказал Аникей и помолчал.
Электролампочки отгоняли мглу старательно, но безуспешно. Только у самых вагончиков высвечивали они землю и деревья, а дальше стояла густая, беспросветная тьма.
— Надо писать, надо,— повторил Аникей и спросил : — Ты ведь в армии еще не служил?
— Так когда же мне было? — удивился Лешка.
— Ну да, верно... А я вот в армии понял, что это такое — письмо. Важная штука.
— Ты служил?
— Раз говорю... Только мало. Не пришлось до конца дослужить.— Заметив заинтересованный взгляд Лешки, Аникей неохотно продолжил: — Неладно у меня получилось. Служил я в подразделении минеров. В общем, сапер. Ну, однажды такая штука получилась, сбился с дороги, решил срезать путь, попал в болотную хлябь. Еле вытащили. Долго пришлось в госпитале валяться — учился не только ходить — ползать. Думали, не выживу. Понятно, списали вчистую. Однако вот, не поверишь, после госпиталя всего за полгода вернул второй разряд по боксу. Врачи ахали. Но все равно: учиться я хотел в институте — не разрешили. Годик-два, сказали, надо заняться только физической работой... А тебе что врачи говорят? — неожиданно пошутил Аникей: он, видать, уже раскаивался, что пооткровенничал.
Лешка смотрел на него с почтительным удивлением. Вот так Аннушка! Вон как, оказывается, жизнь-то успела его мотануть. А глянешь на него — ни за что не подумаешь. Лешке вдруг захотелось сказать о себе что-нибудь тоже значительное. Не похвастать, нет — соприкоснуться с товарищем, стать ему поравнее.
— Вот у меня тоже...— начал Лешка и захлебнулся от совестливости и стыда.— Тоже ничего с институтом не вышло.
— Еще выйдет, Иовожил! — Аникей хлопнул его по плечу.— Если, конечно, это тебе действительно понадобится — обязательно институт. Там видно будет, а?.. Только ты, земляк, о том, что я тебе сказал... Я — тебе одному.
— Ладно,—кивнул Лешка.
— Айда тогда ужинать. Слышишь, ребята как гомонят...