Полфунта лиха

Глава II. ВЕСНА. ОСВОЕНИЕ МИРА НАЧИНАЕТСЯ 1.

Зимник пал, растаял, «дорога жизни» плыла. А была она действительно дорогой жизни, вернее, должна была стать. По ней на стройку от Тунги, и главное с реки, предназначалось хлынуть грузам — всему, что, кроме людей, могло дать строительству размах и жизнь.

Связки бревен, уложенных в лежневку загодя, под тяжестью машин уходили в топь. Теперь спешно на­сыпали грунт и укладывали второй бревенчатый на­стил.

Тут Лешка и трудился, работая в основном лопа­той. Аннушка звал обратно в свою бригаду плотни­чать, да попутал Лешку черт — отказался. А все из-за Антохи Пьянкова.

Этого мужиковатого парня Лешка уже давно не любил, и, видимо, тот Лешку тоже. Правда, ни в чем особо они не сталкивались, не ругались, только подъ­едали один другого. Когда Аннушка сказал: «А что, давай к нам обратно, плотником станешь»,— Лешка готов был согласиться.

А Антоха сказал:

— Ох, любит этот Новожил тепленькие местечки. То, понимаешь, плакатики пишет, то у прораба в сарайчике греется.

Это он намекал на то, что Дим Димыч привлек Лешку к работе в своей «лаборатории». Так называл Преображенский сараюху, где вел поиски отделочных материалов. Все для кафе старался. Мудрил он с пено­пластом, стеклопластиком, с обычной березой. И уго­ворил Лешку помогать ему. Только ведь знали, что колдуют они там совсем бескорыстно, по вечерам, после работы. И Антоха прекрасно знал. А все же подначивал:

— Погреться, понятно, приятно, не то что на до­роге лопатой вкалывать. Мозолей не наживешь.

Ох как хотелось Лешке вмазать по небритой, щети­нистой морде Антохи! Но он сдержался, даже улыб­нулся — ему казалось: ядовито.

— Ты уж лучше о своих ручках, Антошенька, по­беспокойся. Мои выдержат. На дороге работать и буду.

Вот и работал, А мозоли и верно его уже не пуга­ли: затвердели, что подметки на сапогах. И утешал себя Лешка тем, что Аннушка звал не по делу — про­сто из жалости, по приятельству. А ведь все равно из Лешки плотник никакой. Хоть тут, хоть там — подсоб­ный рабочий, не больше...

Денек выдался славный, с синим небом, солнце светило, ио вдоль просеки сквозил забористый ветерок, пробирал как полагается. Бросать и бросать, разрав­нивая, щебнистый грунт уже к середине дня станови­лось тяжко, а ветерок подгонял: на таком не очень постоишь без движения. Лешка и не стоял, тем паче что напарник его, медлительный толстогубый Ванята Пронин, хоть и пыхтел старательно, был весьма не проворен.

Болото вокруг взблескивало на солнце растаявши­ми хлябями, а по кочкам, на прошлогодней траве, еще цеплялся снег. Я в лесу за просекой все белело, только снежное покрывало почти повсюду было иссечено и разодрано широкими расплывающимися следами трак­торных траков.

Привычно, краем глаза, Лешка заметил очередной самосвал и сразу определил чей. Ссыпав грунт, Антоха Пьянков вылез из кабины, обошел машину, покрутил головой — вид у МАЗа прости господи: ни санти­метра без грязи,— потом вразвалочку двинулся к ре­бятам.

— Закурить у вac, понятно, нету? Свои утопил, к дьяволу эту болотину!

— Старый приемчик,— ухмыльнулся Лешка.

— Некурящий я,— сказал, будто извинился, Ванята.

Антоха скучно огляделся, сплюнул и сказал Леш­ке через плечо, небрежно, будто разрешение давал:

— Ты вкалывай, вкалывай.

— Ладно тебе командовать! — вдруг озлился Леш­ка и, сам не зная почему, брякнул: — Я тут, кстати, последний день.

Ванята Пронин даже не поленился поднять голо­ву и бросил на напарника недоумевающий взгляд. Лешке стало стыдно. С чего это он сморозил? Почему он тут последний день? Антоха теперь житья не даст.

А тот длинно и непонятно похмыкал, сплюнул еще раз и двинулся к подкатившему самосвалу Тимки Грача стрельнуть все же сигарету. Закурили они оба.

— Плывет наша дорожка,— озабоченно повел длинным носом Тимка.— На сколько же эта прор­ва вниз идет?

— А леший ее знает,— откликнулся Антоха.— Го­ворят, до шести метров местами доходит, гвозди ее в бабушку! Дай-ка вторую, про запас. Утопил я свои...

Сзади загудел третий самосвал, закричали:

— Эй, не задерживайтесь, не курорт!

— И де каторга, подождешь! •— рявкнул Антоха.

Нетерпеливый шофер, видать, рисковый парень, двинул свою машину в объезд и, может, ухитрился бы объехать, но тут случилось нехорошее.

Трактор, шедший навстречу, вдруг, словно испугал­ся, вильнул в сторону и скользнул с бревенчатого на­стила. С отчаянием тракторист рванул рычаги, засу­етился, но было поздно: цепляясь гусеницами за ош­куренные траками бревна, тяжелая машина сползала носом в топь.

— Назад, наза-ад! — заорали все, но тракторист с перекошенным лицом уже выбирался из кабины.

Тяжко всхлюпывала под оседающими в трясину траками вода...

Весь в грязи, тяжело дыша, прибежал прораб уча­стка, энергичный и видный, только коротконогий, Ша­кир Бурзалов, распорядился:..

— Тросы сюда, быстро!

Распоряжение было ненужным, запоздалым: тро­сы и без того тащили уже отовсюду, благо этого добра у шоферни было припасено по здешним местам всег­да с запасом.

— Не поможет,— сказал Антоха.— Хоть парово­зом тащи — не выволочешь. Уткнется в стлань — и все.

— А если разобрать ее?

— Какой-то край-то все равно останется.

Тракторист-неудачник, сидя на крыше кабины, чуть не рыдая, вопрошал громко и безнадежно;

— Что же делать-то, ребята? Что делать те­перь?!

— Приподнять его как-то надо,— задумчиво мол­вил Бурзалов.

Тут Лешку осенило. Он тронул прораба за плечо:

— Товарищ Бурзалов, вон пустой булит.— Лешка указал на цистерну из-под горючего, возвышавшуюся у края лежневки метрах в пятидесяти от них.— Если его как поплавок?..

— Булит?—Прораб начал часто моргать: сооб­ражал.— Хорошая у тебя голова! Превосходный попла­вок.— Это, надо надеяться, относилось уже не к голо­ве.— Блоки... вытаскиваем вверх. Толковая идея.

Бурзалов тут же начал действовать. Через каких-то десять минут перехваченный им болотный трактор «Беларусь» тянул булит к месту аварии. Под упав­шую машину заводили тросы. Самосвалы прораб разо­гнал: тяга понадобится не сразу. И все уже стало спо­койно, несуетливо, когда подъехал на амфибии Маныгин.

Он привык к тому, что машины чуть не каждый день топли, и потому не удивился, не рассерчал, толь­ко спросил у Бурзалова:

— Справишься?

— А чего не справиться?

— Сам придумал? — Маныгин кивнул на булит.

— Один парень тут подсказал, видать, башкови­тый. Вот этот,— ткнул он в Лешку.

— Ну ладно, справляйтесь.— Маныгин пошел к своей амфибии и, дойдя до нее, крикнул: — Новожи­лов, давай со мной!

Лешка опешил: откуда начальник управления зна­ет его фамилию и зачем это он, Лешка, ему понадо­бился? «Не в прорабы же назначать. Вот был бы смех. Вместо Бурзалова. Покурил бы у меня тогда товарищ Пьянков!»

Машину Маныгин вел сам. Склонив лобастую го­лову, он внимательно смотрел вперед, ловко покручи­вая руль. Лешка начальника стеснялся, сидел, боясь пошевелиться.

— Вот видишь, и шофера из меня сделали,— ус­мехнулся Маныгин и объяснил про своего водителя: — Забрали у меня тезку, у Ситникова в мастерской ав­рал, а Толя, видишь ли, отличный слесарь. Так и пля­шем: шофер за слесаря, начальник управления за шофера. Ну, это еще не страшно. Страшно, что я ведь и снабженец, и архитектор, и психолог, и социолог, и толкач, и черт те знает кто еще!

«Чего это он мне исповедуется?» — подумал Леш­ка, не зная, как реагировать на тираду начальства.

— У тебя десятилетка? — неожиданно повернулся к нему Маныгин.

— Десятилетка.

— А на машинке где научился печатать?

— Кто это вам сказал?

— Неважно кто. Новиков сказал. Хорошо печата­ешь?

— Да не... так, самоуком.

— Ну, посмотрим.— Маныгин затормозил у жи­лых вагончиков.— Переоденешься и приходи в палат­ку управления.

Лешка, ничего не сказав, вышел из машины. «Вот оно что. Славка наболтал. Видно, что-то перепечатать надо. Ну что ж, это можно».

Он решил заглянуть к Новикову в радиорубку. Так именовалось отделение вагончика, где размещалась рация. Специальная табличка извещала, что «посто­ронним вход воспрещен». Но никто на табличку вни­мания не обращал. В рубке было довольно просторно, тут стояли раскладушка, два стола и стулья.

Слава сидел за рабочим столом и паял. Вид у него был занятой и важный. С таким видом он держался уже несколько дней: вот-вот должен был прилететь второй радист,, и было неясно, кого из двух назначат старшим. Слава метил в старшие и потому был осо­бенно старателен, расшибался, чтобы поскорее радио­фицировать поселочек строителей, и как можно чаще лез начальству на глаза.

— Ты зачем трепанул Маныгину, что я печатаю на машинке? — не очень почтительно поинтересовал­ся Лешка, подсев к столу.

— Что значит «трепанул»? Он спрашивал, кто уме­ет печатать, я и сказал. Ты же сам мне говорил.

— Зачем ему надо?

— Откуда я знаю! Любовные письма стучать... Он, когда я тебя назвал, спрашивает: «Это тот самый Но­вожилов, что тогда в полынью нырнул?» Тот самый, говорю. Понял?

Лешка хмыкнул. Слава покосился на него и ска­зал:

— Ну ладно, брат, давай топай, мне некогда, ра­боты по горло.

— Ну и работай,— пожал плечами Лешка и нароч­но посидел еще, хотя делать ему тут было уже нечего.

То, что Маныгин, оказывается, знал о его «подви­ге», Лешке было неприятно. В своих собственных гла­зах он выглядел тогда выскочкой, несерьезным, не­умелым человеком, и ему не хотелось, чтобы так ду­мал о нем и Анатолий Васильевич.

— Ладно, не рыдай, пока,— сказал Лешка и по­шел.

«Не рыдай» — это у них стало вроде поговорки. А все Дим Димыч — он учудил. Однажды, день на второй или третий после памятного первого собрания, прилетел в управление жданный представитель райко­ма комсомола. Он. со всеми здоровался за руку и всех угощал «Беломором». Но ударная стройка ему, видать, не очень понравилась, разочаровала его. Может, пока­залось; мало сделано, может, слишком хлипкими вы­глядели сарайчики-времянки, малолюдным — строи­тельство кафе, непохожей на дорогу — трасса жизни.

В палатке управления, сев за стол начальника, представитель заметил рядом с сейфом какие-то ящи­ки. Заглянул в них — водка.

— Как понимать? — Он даже растерялся.

— НЗ управления,— пояснил Карданов.— Выдает­ся в особых случаях по моему разрешению.

— Да? — Парень не знал, как реагировать.— Ну и .часто эти случаи... случаются?

— Пока еще не было.

Однако и это представителя, видимо, взвинтило.

Когда он разговаривал с активом (так Карданов назвал подвернувшихся под руку ребят), то довольно резко высказал мысль, что плохо поставлена на строй­ке наглядная агитация.

— Понаписано тут у вас много чего, а вот ни од­ного серьезного призыва, все шуточки.

— Зато настроение поднимают,— сказал Дим Димыч.

— Какое уж тут настроение! — И без того розо­вые, щеки представителя запунцовели.— На мастер­ских что-то про бога понаписано, на палатке, где раз­местилось руководство, вообще хулиганская надпись. Рыдать хочется — вот какое настроение!

Никто не обратил внимания на то, что Дим Димыч куда-то исчез. А когда через часик повели предста­вителя отведать таежных харчей, на вагончике-столо­вой красовалось кумачовое полотнище:

К чертям рыдальные настрои:

Поселок все равно построим!

— Вот, учли вашу критику, призыв написали,— не пряча нахально-радостной усмешки, сообщил Дим Димыч.

Представитель с гневной растерянностью оглянулся на комиссара — тот улыбался спокойно и благожела­тельно.

С тех пор и пошло: «Не рыдай...»

...Когда Лешка зашел в палатку начальства, Маныгина — редкость — застал с одним лишь Кардановым. Что сидели там еще бухгалтер Родион Гаврилович и главинж Гулявый — не в счет: те заняты были своими делами.

— Ты что ж это, Леша, таланты скрываешь? — прищурился комиссар.

Лешка промолчал: обычное пустое присловье. Маныгин протянул ему бумагу с текстом и кивнул на ма­шинку под твердым серым чехлом:

— Перепечатай-ка, Новожилов, посмотрим, как у тебя полччаетпя.

Лешка снял чехол; марка была знакомая — не­мецкая «Эрика», слабенькая портативная машинка, как и та, на которой работали в школе-интернате. Лешка поставил ее поудобнее, присел на край стула, осторожно тронул клавиатуру. Тут он увидел, какими большими и грубыми стали у него руки.

— Сколько экземпляров, Анатолий Васильевич? —. Голос у Лешки почему-то сорвался.

— Пока давай один.

Текст был небольшой — запрос о поставках це­мента и асбошифера. Лешка начал печатать и тут же наткнулся на корявое, неудобоваримое: «Просим по­ставить в известность, в какие из указанных сроков указанные материалы будут обеспечены доставкой». Он хотел сказать Маныгину, что тут, мол, написано не совсем хорошо и надо бы исправить, но только нахму­рился, чуток посопел и выпечатал по-своему: «Про­сим известить, когда эти материалы будут достав­лены».

— А чью подпись ставить?

— Не надо подписи, давай так.— Маныгин прочи­тал бумажку, вскинул на Лешку взгляд.— Чего сто­ишь? Садись. Молодцом! Я ведь специально подсунул тебе бумагу с этой фразой, ждал — перепечатаешь, не вникая в написанное, или споткнешься. Ты вник. Вник, — уже Карданову повторил Маныгин, — и попра­вил ведь вполне по-человечески. Вот взгляни, Виктор... А то, что печатаешь медленно, это поправимо. Просто нет опыта, сноровки. Они придут.

«Что это он затеял? Какой-то экзамен устроил, об опыте говорит»,— встревожился Лешка и повернулся к Виктору Карданову, надеясь, если не на поддержку, то хотя бы на ясность. Комиссар смотрел на него ис­пытующе, и это было тоже неприятно и непонятно.

— Так вот, Новожилов Алексей,— сказал Маны­гин и широкой ладонью крепко припечатал стол,— хочу предложить тебе должность моего секретаря. По­стой,— приподнял он ладонь, заметив, как дернулся Лешка,— не егошись. Я ведь приказа еще не подписал. Давай обсудим. Ты хоть представляешь толком, что тебе предлагают?

— Чего же тут представлять! — обиделся Лешка: мальчиком считают. Он так и сказал: — Не мальчик.

Маныгин и Карданов ждали, что он скажет еще. Но Лешка молчал. Гулявый, заинтересовавшись, остро смотрел на него своим единственным глазом. Родион Гаврилович тихонько бурчал что-то невнятное и серди­то накручивал арифмометр.

— Ну, скажи, скажи, как ты все же представля­ешь себе эту работу,— настаивал Маныгин.

— Я ж говорю,— пожал плечами Лешка,— изве­стно : секретарь-машинистка. Перепечатала бумаж­ку — пожалуйста, подпишите. Пришел человек — из­вините, товарищ начальник занят. Что прикажете пе­репечатать еще? Вот и вся работа. Ну еще там мани­кюр наводить да губы подкрашивать. А это я как буду делать? Есть же у нас Голышева — вот и приспособьте ее. Сами говорите: опыт и сноровка придут. А я,— он резко выбросил перед Маныгиным свои руки,— смотрите, клещи рабочие, лопаты, смеетесь надо мной?

Маныгин почесал густую темную бровь, сказал хмуро:

— Ты мне театральное представление не разыгры­вай. И руками не размахивай. У меня руки не слабее твоих, покрепче. Ты, как я вижу, вовсе и не представ­ляешь того, чем возмущаешься. «Бумажку перепеча­тать! Что прикажете? Маникюр!» Слабенькое, скажу, представление, детское.— Он помолчал.—• Что такое на самом деле секретарь? Это первый помощник началь­ника. Его диспетчер и его канцелярия, организатор его рабочего дня, управляющий его делами... Перепечаты­вать документы? Да. Уметь написать деловую бумагу, толково, четко ответить на запрос? Да. Но этого мало. Надо еще организовать прием посетителей, а они ко мне скоро пойдут десятками. Поддерживать оператив­ную связь с участками, а число их у нас увеличится неизмеримо, вырастут, как грибы, субподрядные орга­низации. Закручусь как белка в колесе. И ты закру­тишься. Но головы при всем при том нам с тобой те­рять нельзя — порядок должен быть. И этот порядок будет зависеть и от тебя, от секретаря, от помощника. Понял, дурья башка?

«Дурья башка» Лешку не обидело, прозвучало оно по-братски. И поскольку соображением, и особенно во­ображением, природа его не обделила, он, в общем-то, схватил главное из того, что так напористо высказывал маныгин. В душе ворохнулось сознание значительности той работы, которую ему предлагали. Но почему Анатолий Васильевич говорит об этом, как об уже решенном? И с какой все же стати он, Лешка, рабочий человек, комсомольский ударник, честь вка­лывать лопатой на важнейшей для стройки трассе жизни должен променять на сомнительное умение со­чинять и перепечатывать бумажки? Чтобы все тыкали в него пальцем, насмехались, называли секретаршей?

— Понял я, Анатолий Васильевич, все понял. Только не пойдет дело.— Лешка встал и не знал, куда деть руки.— Никакой секретарь из меня не выйдет, не согласен я. С ударного рабочего места — и вдруг...

— Заладил свое! — Маныгин пощелкал по столу карандашом и тут же отбросил его.— Да сядь ты, будь наконец человеком. Посиди, успокойся.

Лешка сел, кляня себя за покорность.

Неожиданно в разговор вступил Родион Гаврило­вич.

— У вас, молодой человек,— сухо покашляв, ска­зал он,— отрыжка эпохи кайлы и «козы», хотя вы, поди, и не знаете, что такое «коза». Это отнюдь не молочный агрегат с хвостиком и рогами. Это такая деревянная штуковина за плечами, на который мы в свое время кирпичи на строительные леса затаскивали. Еще в первую пятилетку. Ибо иных приспособлений, кроме «козы» и тачки, не было. И когда меня родные мои магнитогорские товарищи чуть не силком турнули учиться на счетовода, ох как я тоже артачился. С ле­сов стройки да вдруг на счетоводский стульчик. Не по­нимал, как надо это рабочему классу. Не соображал, что «козу» вскорости заменят кранами и что необхо­димы стране не только «козоносы», но и люди, умею­щие считать, писать, управлять. Вам ведь предложе­ние делают не для удовольствия вашего, а по необхо­димости.

«Вот старикан! Тоже агитировать меня взялся. Что они, сговорились тут? Сейчас, наверное, комиссар при­мется». И точно.

— Родион-то Гаврилович, Леша,— начал Виктор Кар­данов,— по-моему, очень верную мысль ухватил. Уп­равление — наше больное звено. Я думаю, мы об этом на заседании штаба специальный разговор заведем. А с тебя начинаем, тебя бросаем в прорыв. Ты наше предложение должен рассматривать как поручение тебе, комсомольцу, от партийной организации. Поручение ответственное, пора взрослеть, Леша...

...Долго он бродил по лесу за вагончиками, дошел до озера, но не заметил его, бродил и думал, как всег­да, не очень четко, скорее расплывчато, и многое еще было обидно и непонятно, но уже наступало понима­ние того, что жизнь куда сложнее и, может быть, ум­нее, чем он себе представлял.

А вечером в вагончике, конечно, обсуждали новое назначение. Лешка даже и не ждал, что товарищи отнесутся к этому так просто. Конечно, были и на­смешки и смешки — разве без этого обойдешься? Ко­нечно, Антоха Пьянков пытался издеваться, да разве от него Лешка ждал чего-нибудь иного? Под конец Антоха вспомнил:

— Ребята, он же к этому сдавна готовился. Зара­нее знал. Давеча говорит мне: «Лопатой я машу пос­ледний, значит, день, теперь буду тобой командовать».

— Хватит тебе, Пьянков,— сморщился Аннуш­ка.— Ну, если и знал, так чо?

— А то, что сам напросился. Стремился, значит.

— Ни к чему он не стремился — вот в чем дело. И это как раз было плохо,— сказал Дим Димыч.

— Не слушай ты их, Леша, никого не слушай,— говорил Слава Новиков.— Все идет хорошо, все от­лично. Если что, ты всегда на меня рассчитывай...

А что это на него рассчитывать было надо?

Уже перед сном Аннушка сказал:

— Только ты, земляк, всерьез прими новую рабо­ту. Понимаешь, нет? До сих пор ты все неприкаян­ным ходил, без дела, хотя работа, конечно, была. А дело — в него душу требуется вложить. Ну, там наше плотницкое дело или электромеханическое. А тут — секретарское. Понятно я говорю?..