Полфунта лиха

4.

Объектом номер один была баня. Конечно, важными были и подготовка площадки для строительства са­мого поселка, и дороги, и мастерские, и база горючего, и обустройство вертодрома. Но объектом номер один была баня.

Кому ж это хочется и кому нужно, чтобы одолела тебя грязь и завелись вши? Пока что мылись в палат­ке, воду грели на костре. В палатке было мерзло, воды не хватало, и многие старались от этого удовольствия увильнуть. Виктор Карданов самолично следил за мытьем и не стеснялся, расстегнув на человеке одежду, проверить чистоту белья и тела. С веселыми ужимками Слава Новиков напевал частушку:

Комиссар Карданов — няня,

Водит олухов он в баню.

Виктор успокоится,

Когда все помоются.

Над строительством бани шефствовал сам Анато­лий Маныгин. Он ее и «рисовал». Проектировщики по­селка баню вовсе не предусмотрели. Они думали только о газовиках, тех, кто будет жить потом в поселке, и в каждой квартире запроектировали и газ, и теплые уборные, и ванны с душем. Как будут жить строите­ли, их не касалось. Маныгин сам спроектировал баню и сделал чертежи; это он и называл «рисовать».

Бригадиром на стройку назначили Аникея Малых. Тихий и стеснительный Аннушка был не только класс­ным плотником, но и столяром, и этим окупалось от­сутствие у него организаторского таланта. Он-то и за­тянул Лешку Новожилова в это дело. Похоже, что по его наущению был послан на стройку и Слава Новиков: рук не хватало, а сеансы радиосвязи были не частыми и не длинными.

Слава этакому повороту рад не был и пытался про­тивиться, да разве против Маныгина попрешь! А Леш­ка, хоть и без особого желания, согласился легко: «Мне какая разница, что пилить!» В душе-то он пола­гал, что на новом месте будет полегче: рубаночки, фуганочки, стамески... Не тут-то было! Прежде всего Аннушка возложил на него и еще на одного парня заготовку сухар. Выше колен в снегу, по бурелому и чащобе выискивали они высохшие крепкие деревья, валили их и рубили сучья.

Лешку тайга подавляла. Обступая плотно, несворотимо, она закрывала вольный мир, не видать было ни неба, ни горизонта.

Когда же приходилось работать на самой стройке, Лешке обычно доставались обязанности пильщика. На другое он оказывался пока что малоспособным.

По простоте душевной, а точнее — по неопытности, Лешке казалось, что он о плотницкой работе какое-ни­какое представление имеет. Дома и самому ему приходилось и отпилить доску-другую, и обтесать, и рубан­ком пройтись, и приколотить. Конечно, это умение пригодилось здесь, только оказалось оно не умением, а подступом к нему. Аннушка начал его учить с инст­румента — его наладки и заточки, а потом много дней ничего не давал в руки, кроме топора.

— Топор,— говорил он,— главное у нас орудие. Одним только топором можно и дом поставить, и спицу вязальную или крючок изладить.

Лешке же топор казался неуклюжим и непослуш­ным. Рука уже к обеденному перерыву немела и бессилела окончательно.

Справедливо полагая, что плотнику не обойтись без столярного ремесла, Аннушка учил товарищей и его премудростям. Однако если Лешка еще мог вырезать одинарный шип или выдолбить паз и соединить доски в шпунт или даже посадить на «ласточкин хвост», то крепление, скажем, «на ус» со шкантами — вставными круглыми шипами — или скрытый, впотай, шип были для него явно недостижимы.

Ясно, что на работу попроще и погрубее Аннушке не хотелось ставить искусных ребят — туда толкал он учеников. Со временем Лешка неплохо приноровился к продольной пиле на резке досок, особенно нравилось ему работать верховой, но чаще приходилось орудо­вать поперечной. Впрочем, и там и тут спину и руки \ ломило не хуже, чем на валке леса.

Аннушка распоряжаться не умел — больше просил, при этом стесняясь своих просьб.

— Надо бы, ребята, углубить вот здесь пазы. Сде­лаете?.. Ты, Леша, не сходишь в лес? Лиственничку сухую надо, сантиметров на двадцать.

Тут уж Лешка ни огрызнуться, ни отказаться не мог. Доброе слово всегда его гнуло.

Сам Аннушка делал работу потоньше, хотя и от грубой не отказывался, и все получалось у него играю­чи. Как-то Слава не то из лести, не то искренне похва­лил его даже как бы с удивлением:

— И отчего так ловко у тебя все делается?

— Какая же тут ловкость! — улыбнулся Аннушка довольный.— Вот посмотрел бы ты, какой у нас на Урале дом под Невьянском. Батя, он столяр-модель­щик был, такую резьбу, такие кружева наплел — спе­циально поглядеть приезжают. В «Огоньке» даже фото было. Вот то — ловкость, мастеровитость настоящая. А я хоть бате и помогал, до того умения далеко не дошел.

— Так ты тоже уральский? — сорвалось у Лешки.

— Ну. А ты?

— Я в Верхнем Тагиле родился.

— Да ты чо? — обрадовался Аннушка.— Выходит, земляки, и совсем не дальние. Бывал я, леса у вас там хороши...

Лешке почему-то не захотелось признаваться, что уралец он липовый и леса ему не милы, но вмешался Слава:

— Ты ж, Новожил, говорил, из Казахстана.

«Чего ж мне крутить-то? — усовестился Лешка.— Чуть что — и родную степь предать готов?» — На Урале-то я, можно сказать, не жил,— признался он.— С малых лет отец па целину увез. Мне не лес — степь роднее.

— Ну нет,— сказал Аннушка,— я вот без леса не могу. Голо без него, пусто... А вот ты, пода, по степи скучаешь.

— Скучаю,— глухо отозвался Лешка...

А на просеке тем временем дело подвинулось изрядно. Десантники и ребята, шедшие им навстречу с Тунги, все сближались, сближались и наконец подо­шли друг к другу почти вплотную.

Аннушка с утра сказал:

— Снег будет. Видите, облака против ветра прут.

И верно, к обеду повалил густющий снег. Падал он мягкими, очень крупными хлопьями. «К оттепели»,— определил Аннушка; очень любил он предсказывать погоду.

Всей бригадой двинулись они на просеку. Интересно ж на новых людей посмотреть.

Только к главному-то событию ребята опоздали: обе группы давно соединились. Еще с утра они обмени­вались «лазутчиками», потом и вовсе перемешались, а уж кто валил и обрабатывал последние деревья — было и не разобрать.

Когда подошла бригада Аннушки, обе группы, уже пошабашив, в густой снежной замети двигались к вагон­чикам. Шли улыбчивые, с разговорами, полушубки и ватники, залепленные снегом, были небрежно расстег­нуты, покойно и горделиво лежали на плечах пилы и топоры. Надя Голышева, окруженная незнакомыми парнями, что-то рассказывала им и хохотала. «Освои­лась!»— с неясной неприязнью подумал Лешка.

За людьми неторопко ползли тракторы с тяжелыми санями-волокушами, на которых лежали тюки какого-то груза, и с вагончиками, поставленными тоже на сани. Вагончики были Лешке незнакомые — большие и светлые, обшитые алюминиевым листом.

— Таллинские,— сказал Аннушка,— самые удоб­ные.

— Комфорт! — вскричал Слава.

— Рио-де-Жанейро! Мадагаскарр!

А вдали, совсем не различимые в белой толчее снежных хлопьев, взревывали бульдозеры — расчища­ли зимник, по которому позднее должны были пойти грузовики. Это уж не то, что одинокий вертолет в небе. Сила!

Там, за широким, врубившимся в лесную глухо­мань коридором, был большой людской мир. Дорога-просека связывала заброшенных в тайгу старателей-строителей с тем миром.

Лешка, похоже, только сейчас по-настоящему понял это, и что-то в нем приятно дрогнуло: впервые, хоть и смутновато, ощутил он сладостную причастность к чему-то большому.

Конечно, об этом «большом» Лешка и читал, и слы­шал, и Карданов с Маныгиным не раз говорили о нем, но только читаные и слышанные слова как бы отска­кивали от Лешки, будто предназначались не для него, а были так, «вообще». А вот тут почему-то они всплы­ли из нутра; значит, не вообще.

Громадная плоская равнина, именуемая Западно-Сибирской низменностью, покрытая лесами, болотами и тундрой, когда навалились на нее настырные геоло­ги, ошеломила мир несметными подземными богатст­вами. В пятидесятых годах — а точнее в 1953-м — уда­рил в древнем селении Березово первый фонтан тюмен­ского газа, в шестидесятом — в Шаиме забила нефть, С тех пор были разведаны десятки других месторож­дений — тюменская земля сулила немало сокровищ: сырье для химии, топливо, энергию. И возник на ней колоссальный РНПО — район нового промышленного освоения.

По непролазным топям (только в тайге Западно-Сибирской низменности, говорили люди, болота зани­мают семьдесят миллионов гектаров, а тундра — та почти сплошь болото), в морозы, когда под пятьдесят, на жестоком ледяном ветру или в жару, в неисчезаю­щих, неистощимых облаках комаров и гнуса двину­лись люди на север — покорять целину такого коэффи­циента трудности и таких масштабов, каких человече­ство, видимо, до сих пор не ведало.

Есть такое присловье: знать, почем фунт лиха. Здесь лихо черпали пудами. На морозе лопался металл, в бездонную болотную жижу уходили тракторы, метались над тайгой вертолетчики не в силах найти пята­чок для посадки, тут и там застревали бесценные гру­зы, но люди все же делали свое дело.

Громадный, дремучий край преображался. Не толь­ко старые поселки, такие, как Березово и Сургут, обре­ли новую жизнь — в нехоженых гнилых местах подни­мались сотни буровых, вставали новые города, такие, как Нефтеюганск и Нижневартовск, и уже не раз­ведчики-геологи, а добытчики подбирались к нефти под гибельными хлябями Самотлора и к резервуару газа в Медвежьем.

В громадном этом районе нового промышленного освоения была малюсенькая точечка на извиве одного из притоков Оби — Тунга. Здесь закладывали газовый промысел. А в шести километрах от будущего промыс­ла, у озера Ухтым-мыхын-тур, ребята из управления Анатолия Маныгина готовились построить для газови­ков поселок. В этом и была их причастность к вели­кому общему делу, и ее сейчас впервые, хоть и смут­новато, ощутил Лешка...

— Эй, Новожил! Замечтался. Двигаем?

Лешка стряхнул задумчивость, огляделся и вдруг приметил лиственничный пень. Знакомый был пенек, Лешка узнал его.

— Мой,— сказал он.— Это я первое свое дерево свалил.

— Нашел, чем похвастать,— усмехнулся Слава.— С трех сторон подрезал и все подрезать не мог.

— Так ведь первое же! — сказал Лешка...