Полфунта лиха

4.

Кренясь на развороте, над рекой с ревом пронесся вертолет. Антоха Пьянков задрал голову, засмотрелся, и тяжелый ящик, выскользнув из его рук, плюхнулся в воду.

— Но, вы, раззявы! — обрушил свою злость Анто­ха на товарищей, стоящих рядом с ним почти по грудь в воде у борта баржи.— Что не поддержали? Ржу развесть хотите? Теперь вот ныряйте.

— Сам ты раззява,— огрызнулся Лешка, однако подтолкнул Аникея: — Давай.

Окунувшись, они достали ящик; Антоха стоял уже пригнувшись, ждал, когда взвалят груз на спину. Взвалили — он крякнул и, сгибаясь, понес ящик.

Шла разгрузка барж. Река растеклась здесь широ­ко, по-весеннему привольно, но подвести баржи к бе­регу оказалось нельзя: они застревали, садясь на дно; причалы были еще не готовы. Вот и приходилось лезть в воду, по ней перетаскивать груз: был он срочный. Выгружали ящики с инструментом, арматурой, кре­пежным материалом, асбошифер, кирпич, цемент, щиты сборных домов, всякую нужную мелочь. На дру­гой барже ждали своей очереди жилые вагончики, два трактора, скрепер и компрессор. Ящики, мешки, асбошифер укладывали в штабеля. Возле них, чуть в сторонке, горели два больших костра — для обо­грева.

Для обогрева же предназначался «особый» ящик, накрытый пока брезентом; в нем, как все знали, ле­жало несколько бутылок из НЗ комиссара. Было ска­зано, что после окончания разгрузки все получат по сто граммов «фронтовых».

Иван Ситников, командовавший разгрузкой первой баржи, распорядился сделать перекур. Обрадованные, все бросились к кострам, сгрудились поближе к жар­кому пламени. Заклубился пар от мокрой одежды.

Сильно припадая на одну ногу, подковылял Слава Новиков:

— Совсем судорога скорчила! — и повалился на землю, растирая мышцы,

— А вон комиссар все еще в воде,— не то восхи­щаясь, не то осуждая, сказал Тимка Грач,— терпит.

— У комиссара мунитет,— усмехнулся Антоха,— он и зимой в воде, как рыба.

Аникей начал выжимать рубаху и тут же принял­ся ожесточенно хлестать себя по плечам, груди, спине:

— Черти! Уже вылупились... жалят!

— Лето еще не то покажет,— мрачно утешил Ан­тоха, и сам яростно хлестанул себя по плечам; чер­ная рубаха его сделалась серой от насевших кома­ров.— Его тут красным, говорят, потому зовут, что очень уж большой кровопуск от комаров и мошки. Кур­нуть бы, братцы, а? Это чьи на пенечке сигареты?

— Бери, бери, мои,— подбодрил его подошедший Виктор Карданов.— Ну, ребятки, что лучше веселит — вода или комарье?

— Да все вместе. Ансамбль!

— Подвиньтесь-ка.— Комиссар протиснулся к ко­стру.— Хорошо! Не отходил бы от огня...

— Видели, хлопцы, «дэту» привезли? Несколько ящиков.

— Это что за «дэта»? Дата — диета?

— Для насекомых «диэта». Жидкость такая в прыскалках, от комаров и мошки,

— Неплохо бы попрыскаться…

— Между прочим, управляющий прилетел,— сооб­щил Антоха.

— Докладывал тебе?

— Я без доклада знаю. Вертолет-то прошел — ви­дели? А Толик маныгинский уже на вертодроме. Сей­час маханет сюда и всех — в воду,

— Тебе, Антоха, в воде полезно — брюшко сгонять,

— Вы, ребята, над его брюхом не смейтесь,— будто бы сочувственно сказал Тимка Грач.— У него и так самочувствие кошмарное: он же еще в школе глобус нечаянно проглотил.

— А ты — указку! — огрызнулся Антоха.— Она из тебя носом вылезает...

Лешка приплясывал и притоптывал у костра, под­талкивая других, похлопывая себя по шее, то по ляж­кам, то по груди — отгонял комарье. Уже сделалось тепло, и на душе было хорошо. Он сейчас очень любил всю эту братву. Ребята курили, трепались, посмеива­лись, все рады были передышке, и никому не хотелось лезть обратно в холоднющую воду, но пройдут короткие минуты отдыха — и, опять подшучивая друг над дру­гом, переругиваясь, они все-таки полезут и снова на­чнут вкалывать — дружно, может быть, ожесточенно и, в общем-то, весело. И Лешка полезет вместе со всеми, и будет длиться его слитность со всеми этими ребятами, нераздельность его усилий с общим трудом...

Круто развернувшись и резко застопорив, стала, как вбитая в землю, машина начальника управления, («Что я говорил?»—сказал Антоха.) Не спеша рас­крыв дверцу, шагнул Анатолий Маныгин. Братва за­тихла и ждала, когда управляющий подойдет побли­же. Кое-кто начал поспешно приводить в порядок оде­жонку— готовиться к новому «купанию».

Маныгин подошел и, не глядя на Карданова, спро­сил:

— Кто тут за старшего?

Видно было, что он сердит.

— А в чем дело,. Анатолий? — насторожился ко­миссар.— Ну вот я тут есть. На баржах — Ситников и Преображенский, общее руководство — за Гулявым.

— Он где?

— Вон, у второй баржи.

Главный инженер уже спешил к начальнику уп­равления.

— Ва-аня! — зычно кликнул Маныгин Ситнико­ва.— Давай сюда! — И повернулся к Карданову:— Разгрузку прекратить. Кустари, понимаешь, питека­ропы! Грач, бегом вон к тем бульдозерам — пусть га­лопом сюда.

Тимка сорвался с места и, топоча сапогами, ри­нулся к строительству причала, где работали два буль­дозера. Все ждали, что будет дальше.

Подошел Гулявый, с баржи притопал по воде мок­рый по пояс Ситников.

— Хорошо в водичке-то? — покосился на него Ма­ныгин и зло провел по шее, давя комаров.— Вы что же это затеяли, родные мои? Завтра ж у нас полкол­лектива в простуде лежать будет!

— А что сделаешь, Анатолий Васильевич? — при­щурил свой единственный глаз Гулявый и подергал бровями вверх-вниз.— Ждать, когда причал построим?

— ...И, главное, всех с работы посрывали,— будто и не слушая главинжа, продолжал свое Маныгин.— Шоферов зачем с трассы сняли? Новикова забрали, рацию оголили. Новожилова кто разрешил взять?

— Ты не горячись, Анатолий,— хмуро сказал Кар­данов.— Это я распорядился: всех подчистую. Аврал.

— Аврал!.. Сделаем так. Бульдозерами подвинуть грунт ближе к баржам, так сказать, расширить берег. Это раз. Баржи тракторами подтянуть к берегу... Знаю, сядут. После разгрузки всплывут. Это два. И — сходни. Малых где?

— Здесь я.

— Давай, Аникей, родной, быстренько сваргань со своей бригадой сходни-трапы... Всем все ясно? — Он оглядел собравшихся победно.— Начальникам участ­ков через час быть в управлении.— И негромко ска­зал Карданову:— Виктор, и тебе. Шоферов — отпу­стить всех. Новиков, давай в мою машину. Новожи­лов — тоже, от меня еще выговор получишь за то, что покинул пост. Все! Обжалованию не подлежит. Дей­ствуйте!

— Анатоль Васильич,— бросился к Маныгину Ан­тоха,— это как же получается? Шоферов отпустить, а наши боевые сто грамм?

— Какие еще сто грамм?

Карданов объяснил назначение «особого» ящика.

— А-а.— Маныгин с усмешкой глянул на полумокрых ребят.— Выдать всем, и немедленно. Чтобы зав­тра — ни одного больного!

...Лешка сидел в машине нахохлившись. Ему было обидно за несправедливо обещанный выговор, а пуще того — что Маныгин оторвал его от братвы. «Поду­маешь, полдня без секретаря пробыть уже и не мо­жет». Толик, шофер, раза два оглядывался через плечо и бодряцки подмигивал. Парень молчаливый и стара­тельный, но с душой отчаянной, Лешке он нравился. Однако сейчас было не до Толика. Слава, успевший тяпнуть свои «боевые», пребывал в отличном настрое­нии— радовался, что с разгрузки его сняли. Маныгин молчал. Лешка изредка косился на него. Хотя обида еще топорщилась, в мыслях появилось и горделивое: «Ничего все-таки у меня начальник, толковый му­жик— приехал, глянул и сразу нашел решение...»

Маныгин велел переодеться в сухое, а вскоре в уп­равлении началось совещание. Лешка, как обычно, вел запись. Речь шла о том, что стройка вступает в новый этап. В ближайшие дни придет еще несколько барж с грузом, потом прибудет рабочее пополнение. Предстояло развернуться вовсю. Этого ждали, к этому внутренне готовились, но вот грянуло — и возникла масса задач и вопросов, решать которые надо было сроч­но и с максимальным напряжением сил. Их-то и обсу­ждало совещание, чтобы потом выйти с ними на засе­дание штаба стройки.

Чтобы решить, как ускорить строительство прича­ла, Маныгин повез всех туда, на место. Лешка остался в палатке один с Родионом Гавриловичем. Записанное наспех нужно было разобрать и необходимое внести в «Книгу запросов и распоряжений». Форму записей в этой «Книге» Лешка разработал сам, придумал для ясности различные графы и очень этим гордился. Ма­ныгин его похвалил, тем паче что новая форма записей упрощала контроль за исполнением. И всякий раз после совещаний Лешка брался за эту «Книгу» с особым чувством, со старанием.

Кой-какие из распоряжений, например снабженцу Симе Кагальнику, Лешка переписывал на отдельные листки и, дав Маныгину подписать, нес Славе Новикову в радиорубку, чтобы передать в Тюмень. Потом он следил за их исполнением. Это приносило ему ощу­щение своей важности для стройки, нераздельности с ней — видно, и впрямь в механизме управления он становился деталькой нужной.

Лешка пыхтел над «Книгой» запросов и распоря­жений, когда почувствовал, что за его спиной кто-то стоит — не слышал, как подошел человек. Он поднял голову и увидел бумажку в руках Родиона Гаврило­вича.

— Алеша, ты извини, что отрываю. Просьбишка к тебе есть. Вот эту бумаженцию не перепечатаешь для меня? Есть такой в главке чиновник, Чиквиладзе на­зывается, терпеть не может писаного от руки. А?

— Да, конечно, Родион Гаврилович, давайте,

— Не обязательно сейчас,— затряс руками бухгал­тер,— не срочно. Я вообще: не перепечатаешь ли? Она коротенькая.

— Давайте, давайте.

Лешка в два пальца скоренько настукал бухгал­терский запрос насчет какого-то баланса, и Родион Гаврилович, довольнешенький, пошел крутить свой арифмометр. Без этой крутилки он, похоже, два и два не смог бы сложить.

Стариканыча Лешка полюбил. За что — и сам еще не разобрался. Может, за то, что, как и батя, был бух­галтером? Ну, едва ли. И на батю походил он мало — невзрачный, тихонький, даже робкий какой-то. Может, не полюбил — пожалел?

Родион Гаврилович был одинок и несчастен. В про­шлом году у него в Саянах погиб сын, геолог, а вскоро­сти умерла жена. Старикан распродал мебель, бросил квартиру и подался на Север, подальше от родимых мест. Осталась у него еще дочь, только дама, видать, очень занятая: отцу почти не писала, а он каждый день ждал хоть малой, хоть самой скупой весточки. Она была замужем за каким-то профессором-геохими­ком, и то ли со слов зятя или сына, то ли от собствен­ной учености Родион Гаврилович нет-нет да заговари­вал о том, что сибирскую землю («великую Сибирскую низменность», уточнял он) используем мы пока что варварски, топчем, не глядя под ноги, качаем лишь нефть да газ, будто не ведаем других сокровищ. Осо­бенно упирал он на то, что на севере низменности, конечно же, он убежден, должны быть полиметаллы и редкоземельные элементы. На этих элементах Роди­он Гаврилович был просто помешан и сладостно повто­рял чаровавшие его названия: церий, тулий, лантан, итрий, монацит... Разойдясь, он розовел и начинал сильно жестикулировать, потом, спохватившись, засо­вывал ладошки меж колен, как дошкольник, и улы­бался смущенно-виновато.

Это у старикана была отдушина. И еще — работа. Он был ласков и добр к людям, но внутри его точила тоска. Лешка видел это. Лешка это просто знал.

Он теперь вообще стал узнавать многое о людях, которые работали или толклись в палатке управления.

Его, например, вначале удивляла дружба не друж­ба, а какая-то близость таких неблизких, не похожих друг на друга людей, как Ситников и Гулявый. Очень интеллигентный, но, казалось, Лешке, трусоватый, какой-то беспомощный главинж и лихой грубый меха­ник — что было между ними общего? Лешка присмат­ривался к ним. Все было сложней, чем казалось.

Никто ничего не рассказывал ему об Иване Тихо­новиче Гулявом, но по разговорам, по отрывочным репликам и намекам он «сконструировал» его про­шлое. Боевой офицер, командир саперного батальона, Гулявый потерял глаз на фронте. После войны пока­зал себя энергичным и смелым инженером. Когда-то его имя часто можно было видеть в газетах. Гулявого взяли на работу в главк. И там произошло то, что Лешке было в общем-то непонятно: какой-то началь­ствующий чиновник Ивана Тихоновича «съел». Один раз подсек его инициативу, второй, в третий обрушил строгое взыскание, в четвертый учинил разнос. Гулявый стал всего бояться, почувствовал себя принижен­ным, незнайкой и хотел уйти на какую-нибудь стройку прорабом, чтобы все начать с азов. Вот тут и подобрал его Маныгин.

Иван Ситников был человек иной, и судьба у него складывалась по-иному. Классный шофер, он возил какого-то туза, насмерть разругался с ним и пересел на грузовую машину. Тут же поступил он заочно в политехнический институт, потом, плюнув на заработок, пе­решел на очное отделение. Он готовился стать физи­ком, говорили — неплохим, уже печатал статьи в науч­ных журналах, но со студенческим отрядом попал в тюменскую тайгу и вырваться отсюда уже не смог, вернее не захотел. Здесь, почувствовал, он нужнее всего, и это — его стихия.

И вот они встретились, два Ивана — бывший глав­ковский инженер и бывший шофер, «черная кость», как говорил о себе Ситников.

В принципе Иван был не из словоохочих, но при Иване Тихоновиче в нем словно бес пробуждался. Лешка не раз наблюдал, как большой, жилистый, под­хватив под руку сухонького Ивана Тихоновича, он хо­дил с ним вдоль вагончика взад-вперед, топтал снег, гудел что-то, обсказывал и вдруг начинал раскатисто хохотать. Иван Тихонович, осторожно высвободив руку из-под лапищи Ивана, пялил па него свой глаз и с некоторым унынием сыпал, все сыпал гладкие, навер­ное, какие-то правильные фразы.

Иван был у главинжа в подчинении, но суборди­нацию, судя по всему, признавал не очень.

Однажды, еще в марте, он ввалился в палатку, ски­нул шапку и рукавицы, плюхнулся на табурет у стола Ивана Тихоновича и охрипшим баском сообщил:

— Прикапутил я вашу теорию, точка! Кран на месте. Как штык. Что и требовалось доказать.

А мог бы и не сообщать. В управлении все уже было известно.

В тот день водители, перегонявшие по зимнику кран с площадки строительства Тунгинского газопромысла к месту будущего причала, наотрез отказались двигаться дальше: мог не выдержать лед на реке. Еще и еще раз промеряли его толщину — выходило, что водители правы, по норме на вес крана толщины явно не хватало.

— Ладно, ребятки, сыпьте на берег,— сказал Иван и сам сел за руль.

— С ума, Иван, свихнулся! Утопнешь запросто. — У меня опыт есть,— усмехнулся Ситников и дви­нул рычаги.

Десять километров волок он этот кран по реке. Десять километров зловеще трещал под ним лед...

— Знаю,— сказал Гулявый.— Буду писать началь­нику управления докладную, чтобы он вас наказал.

— Начальник управления мне благодарность объ­явит. И ты, Иван Тихонович, будешь благодарить. Если бы я не привел кран сегодня, завтра бы уже ни­кто не привел. Весна. А летом без крана на причале мы бы вообще вылетели в трубу.

— А если бы вы утонули вместе с краном?

— Риск,— осклабился Иван.

Тут Гулявый не выдержал. Он побледнел и, креп­ко ухватив закраину стола, закричал срывающимся голосом:

— Пора быть посерьезнее! Ведь вы все-таки глав­ный механик. За этот ваш дурацкий риск мы с управ­ляющим пошли бы под суд!

— Возможно,— кивнул Иван.

Может быть, Гулявый трахнул бы его чем-нибудь, но вмешался Маныгин. Он сказал примиряюще:

— Ладно, Иван Тихонович, победителей не судят. Ты, Вайя, сначала пойди в столовую, перехвати чего-нибудь, весь день не ел.

Лешка слушал эту перепалку и не мог сообразить, кто же все-таки прав. Вроде бы прав Гулявый. Ведь и верно Ситников грубо нарушил инструкцию. Лешка помнил, как свирепо гонял трактористов за нарушения директор совхоза. Но там — что! А здесь Иван мог уто­пить и себя, и кран, так необходимый стройке. Но, с другой стороны, смелость этого парня его восхищала, а Гулявый представлялся жалким, дрожащим трусом. И ведь главное—дело-то выиграно, кран на месте!

Перед сном два Ивана опять топтали снег возле вагончиков, опять один что-то гудел, другой таращил глаз и возражал. Видимо, они друг другу были нужны.

Маныгин к Ивану благоволил. Он знал его лучше всех. Они вместе учились в политехническом. Анато­лий Васильевич до этого кончал строительный, немало поработал, побывал уже главным инженером крупного управления и вдруг «на старости», в двадцать семь лет, пошел учиться на физика. Прошлым летом, буду­чи командиром студенческого отряда, он застрял на Тюменщине. Обуяла его мечта создать молодежную «градостроительную фирму». Человек с опытом и пробивной силой, стучал он во многие двери и добился, что главк пошел на эксперимент — организовал вот это комсомольско-молодежное управление для строи­тельства небольшого таежного поселка. Конечно, до голубой мечты было еще далеко, но недаром же гово­рится : лиха беда — начало.

Не случайно Лешка подмечал в начальнике черты, ему казалось, несовместимые. С одной стороны, Маныгин был крут и самовластен, с другой — демократичен, по-товарищески расположен ко всем. Видно, въевшаяся в прежней работе привычка распо­ряжаться и нести ответственность смешалась со сту­денческой простотой.

В Маныгине многое злило Лешку, но многое и нра­вилось. Чем больше он присматривался к начальнику, управления и вникал в работу, тем яснее ему стано­вилось, что Маныгину на стройке приходится, пожа­луй, всех труднее. Это со стороны легко судить,— разъезжает в машине, распоряжается, властный и в себе уверенный. А Лешка теперь знал, как порой мучительно ищет верное решение «непогрешимый» Анатоль Васильич; как ночами просиживает над проектными заданиями и чертежами, считает, черкает и чертит заново; какими нежданно-горькими бывают письма из главка, которые Лешке приходится читать, разбирая почту; какие окрики получает он по рации от начальства.

А еще Лешка знал, вернее, догадывался, что у Анатолия Васильевича какие-то серьезные нелады в семье. Однажды нечаянно он слышал (просто гово­рили при нем вполголоса), как Карданов сказал Ма­ныгину: «Будь ты наконец мужчиной, Толя. Разве­дись, и все».— «А сын, Витя?» — «Он же все равно у бабушки». — «Эх, родной, советовать легко... — Карданов помолчал, потом тихо выдохнул: — Да, это конечно...»

...Маныгин вернулся с Дим Димычем заляпанный грязью и веселый.

— Ну, товарищ помощник, каковы наши дела?,

— Нормально. Все, что говорили, сделал.

— Олл райт. А не мог бы ты по-дружески прита­щить с кухни чайничек чая? Мы вот тут с комсоргом планы планировать будем. С чаем-то оно знаешь как бы получилось!

До сих пор подобных поручений Лешке выполнять не приходилось. У него уже навертывались на язык слова о том, что он все-таки не официант, но взглянул Лешка на Маныгина — усталый, расхристанный, хоть и бодрится,— и возражать не стал. Сказал:

— Ладно... А выговор как — в приказ писать?

— Какой выговор? Тебе, что ли?

— Ну. Обещали ведь.

— Ох, злопамятный! — Маныгин рассмеялся и, подойдя, тряхнул Лешку за плечо.— Будет тебе! Считай, что уже квиты.

Лешка не хотел, а улыбнулся:

— Ладно,— повторил,— сейчас чайничек сообра­зим.

Слава аллаху, с заседания штаба Маныгин Лешку отпустил. «Пойди,— сказал,— проспись. Голышева за тебя попишет». А не отпусти он — Лешка все равно бы заснул. Спасу нет, все дни и ночи как в угаре. А поче­му «как?» Именно — в угаре.

Почти двое суток тушили таежные пожары. Их было три, один вплотную подступал к строительной площадке газопромысла на Тунге.

Лешка работал больше лопатой: окапывались от низовки. Огонь был не так уж и близко, а все равно было страшно глядеть в глубину леса. Там стояли дым и шум. Вот-вот мог вспыхнуть верховой пожар. Отдельные деревья уже загорались целиком.

Сначала с легким шумом вспыхивала хвоя, потом огненные полосы врезались в глубину кроны и вихрас­тые языки пламени обвивали ствол. В первые мгнове­ния они были еще робки и бессильны — неуверенно лизнут и отпрянут, набросятся и скатятся вниз, ио, припав к земле, вскидываются снова, соединяются и прыгают все выше. И вот уже, дрожа и корчась, все дерево полыхает, трещит и взметывает снопы искр, летят в стороны обугленные раскаленные сучья.

Лешке казалось, что и лопата у него в руках раскалена и обжигает до волдырей. Дымная гарь заби­ла легкие. Мошкара, выброшенная огнем из леса, упа­ла на людей невиданными тучами. Эта мразь залепляла нос, глаза, уши и жгла, жгла исступленно, неистово.

Лешку удивил Гулявый. Этот одноглазый черт, по­хоже, начисто потерял страх. Он лез в самое пекло, не обращая внимания ни на адский жар, ни на падаю­щие деревья, которые могли и придавить его, и заживо испечь. Он всюду поспевал, его решения и распоряже­ния были предельно точны и быстры, он выдавал их, как выстреливал...

А руки немели, и голова кружилась, и земля пока­чивалась все сильнее...

Так они работали день, ночь и еще день. Хорошо, что Маныгин организовал подвозку еды и питья. Впрочем, на еду было наплевать — она казалась про­тивной и не лезла в рот. А вот пить хотелось здорово все время. Вусмерть хотелось.

У Лешки и сейчас во рту было сухо и противно горько. Дым пропитал его, казалось, всего. Голова была свинцовой. Ребята хоть поспали последнюю ночь. А Лешка провел ее за машинкой вместе с Маныгиным: срочные бумаги в главк. Под утро Маныгин начал мечтательно прицокивать языком: «Ах, черт, вот бы кофе выпить, а? Замечательный, Леша, напиток — кофе».— «Так ведь нету, Анатолий Васильич».— «В том-то и дело, что нету. Был бы, так, может, и не таким уж замечательным показался». И весь день по­вторял: «Ах, черт, вот бы кофе». Однако Маныгину что? Он двужильный, трехжильный, пяти... И сей­час — секретаря своего отпустил, а сам будет вести заседание штаба. У него закон: раз надо...

А. спать Лешке вдруг расхотелось. Выйдя из палат­ки, он прошел вдоль вагончиков — их прибавилось: поставили новые для пополнения. За вкопанным в зем­лю самодельным столом собрались самые заядлые до­миношники; остальные разбрелись кто куда, в основ­ном — спать.

— Эй, канцелярия,— окликнул Антоха,— забьем?

— Не,— сказал Лешка и пошел дальше.

— Начнем, товарищи,— вслед ему громко произнес динамик голосом Маныгина: поселочек Слава Новиков наконец радиофицировал полностью, и разговоры на заседаниях штаба могли теперь слушать все. Иногда заседавшие отключали микрофон. Тогда желающие могли подойти к полотняной стенке палатки и опять таки слушать.

— Начнем,— с воодушевлением поддержал Маныгина Антоха и крепко ударил по столешнице.

— В повестке дня у нас сегодня...— продолжал динамик, но Лешка больше не прислушивался, повест­ка дня была ему известна.

Он направился к тропинке Мужества. Так окрести­ли они путь, проложенный через болото от вагончиков к строительной площадке, чтобы не топать в обход. Сначала действительно нужно было мужество, чтобы пробираться, прыгая, по трясине от кочки к кочке, от одного деревца к другому. Позднее на тропинку понабросали досок и бревен, и сейчас идти по ней было не так уж трудно. Вот завтра воскресник — будут ла­дить настоящий тротуар. Потом освещение проведут. Потом дренажными канавами осушат болото. Потом, потом... сколько еще дел впереди?

Тропинка вывела Лешку в сухой лес па берегу озера. Здесь и была сама строительная площадка. Среди сосен, за кучами земли и мусора, за сарайчика­ми-складами, за штабелями досок и строительных дета­лей виднелись начатые дома. Два были почти готовы: первый назвали «Пионер» — в нем один этаж предна­значался для управления, второй поименовали «Севе­рянка» — общежитие для девушек.

Вдыхая густой смолевый запах леса и щепы, Лешка вышел на Главный проспект. 11а просеке уже выкорче­вали пни, землю разровняли и начали засыпать гра­вием. Проспект будет что надо — прямой, широкий, просторный. Отсюда просматривалось озеро.

За четко очерченными стволами и ветками пламе­нела вечерней зарей тихая водная гладь. Нахально налетало комарье, и мошка столбиками толклась во­круг, но укусов Лешка почти не чувствовал: и без них сухая опаленная кожа горела и ныла. Очень было красиво: волшебно пронизанные низким солнцем кро­ны деревьев, озеро, обрамленное лесом, и подсвеченные розовым легкие пушинки облаков в высоком голубо­вато-белесом небе...

Полвагончика, когда Лешка вернулся к себе, уже спало. Горела только одна-единственная лампочка, но динамик разговаривал вовсю. Заседание штаба продол­жалось :

— ...а это — товарищ Селиванов, представитель УМ-два, что, как вы понимаете, обозначает: второе управление механизации.

— Ум хорошо, а два лучше,— попытался кто-то сострить, Лешка не понял — кто.

Селиванова он уже знал: прилетел сегодня, долго­вязый инженер с большими удивленными глазами за толстыми черепаховыми очками. Говорит быстро, не­внятно и мудрено, поэтому больше молчит.

— Эта самая механизация,— продолжал Маныгин,— прибывает в основном с завтрашней баржой. Тебе, Иван, с Селивановым выгружать. Шесть человек вам хватит?

— Много, Анатолий Васильевич.— Это сказал Дим Димыч.— Причал у нас готов, кран работает. Четырех человек, может, достаточно?

— Там же не только машины...

Лешка крутанул верньер, чтобы загасить звук, но Тимка Грач попросил:

— Не выключай. Сделай потише только.

Тимке хорошо — он выспатый. Подвернул на по­жаре ногу, заработал растяжение и валяется, дрыхнет вторые сутки. Но все же звук Лешка оставил.

Лечь спать ему помешал Сима Кагальник. Прибыл наконец сей таинственный снабженец. Оказался он совсем молодым человеком небольшого росточка, при галстуке и в штиблетах, с громадным пузатым портфе­лем. У него был тонкий голосок, глаза почти без рес­ниц, и он редко улыбался, хотя был очень вежлив. Звали его Семеном Федоровичем. Почему-то сразу он привязался к Лешке. Может, потому, что часа два они вместе, сверяясь с «Книгой запросов и распоряже­ний» и с бумагами Родиона Гавриловича, выясняли, что Сима упустил, не достал и не доставил и что еще нужно «выколачивать» в первую очередь. У Симы был толстенький и аккуратный, как он сам, блокнот с при­вязанным к нему карандашиком в металлической оп­раве. В этот блокнот он поминутно заглядывал и что-то в нем помечал,

Вместе они и пообедали. Лешка рассказывал Кагальнику о делах на стройке, а тот — о себе. Сима закончил экономический институт, аспирантуру при нем, сдал кандидатские экзамены, но потом решил «повариться в жизни».

— Это, Алексей, по-моему, очень важно,— говорил Сима своим тонким голосом и в упор, не мигая, смо­трел на Лешку безресницыми глазами.— Экономиче­ская наука не должна быть оторвана от жизни. Верно? Наука должна сообразовываться с запросами жизни. Это мой принцип.

Ом еще минут пять после обеда излагал свои взгля­ды на экономическую науку, потом отправился зна­комиться с начальниками участков, их объектами и «запросами жизни».

Сейчас, появившись в вагончике, где ему отведено было место, Сима объявил, что он голоден и хочет разделить свой ужин с Алексеем. Из пузатого портфе­ля он извлек буханку белого тюменского хлеба, бутыл­ку лимонада и шикарный кус жирной копченой нель­мы. Лешка и есть не хотел, а тут сразу слюнки появи­лись.

— Прелесть — не то слово,— оживившись, сказал Тимка.— Вот что значит работать по линии снабже­ния! Ать-два, шуры-муры — и балычок на столе.

— Никакие шуры-муры я не признаю,— обиделся Сима.— Это не в моих принципах. Просто в Тюмени работает мой институтский товарищ, он меня угостил. Хотите?

Странный вопрос! Конечно, Тимка хотел и с благо­дарностью принял солидных размеров бутерброд; этот Сима не был жмотом.

Лешка со своей долей забрался к себе на нары, Сима стал делиться впечатлениями.

— Мне у вас нравится,— сказал он,— хорошая обстановка. Конечно, с первого взгляда все не опреде­лишь. Например, мне интересно будет проанализиро­вать процессы роста производительности труда. Опыта у меня мало, но я наблюдал работу в порту — удру­чающе низкая производительность. И очень непроду­манная организация труда. Никто не сообразил, как лучше совместить на погрузке разные интересы кра­новщиков и шоферов. Вот вы, Тима, кажется, шофер?

— Он самый

— Любопытно будет посмотреть... Сейчас взгляд нем, у меня есть записи...

Что там Симе будет любопытно посмотреть и какие у него есть записи, Лешка уже не слышал: разом, не успев сообразить этого, он ухнул в сон...

Утром Лешка встал обновленный: хотелось кувыр­кнуться, пробежаться и, возможно, даже спеть. Прита­щив из столовой завтрак для Тимки, он отправился насыщать утробу. Аппетит проснулся зверский. Лешка взял в раздатке консервированную рыбу в маринаде, две порции рагу из оленины, гречневую кашу и три компота.

Он рубал уже кашу, запивая компотом, когда под­села Надя. За ней приплелся и сел возле стола гряз­ный лохматый пес — серая с подпалинами сибирская лайка.

— Откуда, человече, взялся? — спросил Лешка.

Пес ничего не ответил, только облизнулся длинным красным языком.

— Это Смелый,— сказала Надя.— Откуда-то при­шел и ходит за мной. Он есть хочет.— Она бросила ему кусок мяса, и пес, ловко поймав его на лету, проглотил, не разжевывая. Так же быстро и жадно сожрал он кусок хлеба.

— Я сейчас,— сказал Лешка и пошел к раздатке.

— Эй, вы,— одернул их Антоха,— не приваживай­те собаку, непорядок. Хотите кормить — выведите.

Надя взяла из рук Лешки миску с мясом и пома­нила Смелого на улицу. Вернувшись, она сказала:

— Ты что же это, Леша? Обещал вчера после шта­ба помочь разобрать книги, а сам так спал, что добу­диться было невозможно.

— Верно, обещал,— вспомнил Лешка.— Но, пони­маешь...

— Понимаю, понимаю, устал,— улыбнулась Надя покровительственно.— Ну, ничего, мы разобрали почти все. Тебе по секретарской работе ничего не прислали, не нашлось. А по гидрогеологии есть одна книга. Ну, обжора, опять явился? — Это относилось, конечно, к Смелому.

Надя была очень оживленной, глаза ее блестели, чёлочка красиво распушилась, и Лешке даже поблазнилось, что губы ее чуть подмалеваны.

— Кто это «мы»? — спросил он.

— Ох ты, какой любопытный! Думаешь, ты один способен помочь девушке? Нашлись и другие.

— Ну и очень прекрасно, — буркнул Лешка. — Ты вчерашний протокол перепиши начисто и дашь мне.

— Я перепишу, хорошо, а у меня еще неразобран­ные остались книги, поможешь?

— Там видно будет,— сказал Лешка и пошел.

Разговор испортил ему настроение. Уже не хотелось ни кувыркнуться, ни пробежаться, ни тем паче спеть.

Ребята готовились к воскреснику — разбивались по бригадам и группам. Главными объектами были кафе, два почти готовых дома, котельная, ну и «тер­ритория» — тротуар на тропинке Мужества, вывозка мусора. Лешке Маныгин сказал:

— Сиди у себя, всю канцелярию приведешь в по­рядок — вот твой воскресник.

Лешке это было муторно, но он подумал: «А что, прокантуюсь денек потихоньку»,— и взялся за бумаги. Был он в палатке один, даже Родион Гаврилович тру­дился, как люди.

Потом пришел Слава Новиков.

— Ты чего бездельничаешь? — вместо приветствия спросил Лешка.

— Я на вахте, Лешечка. Кроме того, профилакти­ческий осмотр аппаратуры. Дел — дай бог, К тебе за­шел так, на минутку, мозги проветрить.

— Что, заплесневели?

— Да вроде... А ты важный стал. Начальственные нотки играют.

Лешка осознал, как говорил с товарищем, и ему стало совестно.

— Скажешь тоже — «начальственные»! Это я, Сла­ва, со злости. Надоело бумажками заниматься.

— А что плохого-то? — Слава с улыбкой раскурил сигарету.— Я тебе прямо скажу: большое дело дела­ешь. И Маныгин тебя уважает, я знаю.

— Ну уж, уважает!

— А что? Точно. Только и слышно: «Скажите Но­вожилову», «Обратитесь к Новожилову». Шишка!

— Ладно, хватит тебе. Какие новости в эфирах?

— Какие в воскресенье новости! Вот баржа через часок подойдет. Ребята разгружать уже двинулись к причалу. Вертолет сегодня опять будет. Все и новости.

— И то...

— Слушай, Леша, второй радист вот-вот прибудет. Ты, если разговор тут у вас пойдет, замолви словцо.

«А, милый мой, вон ты что пришел «проветривать». То-то и метешь хвостом, как лиса».

— Чудак ты, Слава! А что мое словцо значит?.. Кроме того, ни я, ни ты, ни кто другой и не знаем, что за человек прилетит. Может, второй Кренкель?

— Ну да! Полетит он к нам... А меня ты все-таки знаешь, да и Маныгин знает. Я не подведу.

Очень уж ему хотелось стать старшим радистом. Лешка нахмурился:

— Я тебе ничего обещать не буду. Ни права нет, ни возможности.

Слава, похоже, разозлился, хотел, наверное, сгру­бить, но удержался и попросил еще:

— Ну все-таки... имей в виду...

Он ушел, Лешке было противно. Свои дела он сде­лал быстро: не такой уж в его канцелярии был беспо­рядок.

Сначала он решил идти поработать в бригаду к Ани­кею, на стройке дома. Но очень уж веселый гвалт слы­шался у кафе, и Лешка из любопытства двинулся туда.

Окна в здании уже остеклили, и полукружие фаса­да радужно сверкало на солнце. По краю крыши укре­пили сбитые ив березовых полешек буквы: «Кома­рик». Так решено было назвать кафе. Теперь устанав­ливали эмблему: комар пьет кофе. Она была сделана тоже из полешек — толстое брюшко и тоненькие жер­динки-лапки, а чашку изображал гриб с березы. Кре­пил это сооружение Ванята Пронин; эмблема у него рассыпалась, полешки полетели наземь, а вслед за ни­ми грохнулся и сам он. Крыша была невысокой, «воз­душный гимнаст» отделался пустяковым ушибом, зато смеху было много. Ванята кривил губы, но молчал.

— Пополнение принимаешь? — спросил Лешка у Дим Димыча.

— Обязательно! Это ты пополнение? Все равно при­нимаю. Ты же почти плотник!

Дим Димыч горел возбуждением и радостью. С зав­трашнего дня ему предстояла новая, и очень по душе, работа. Штаб решил создать ПСБ — проектно-сметное бюро. Это была лишь официально разрешенная вывес­ка. Заниматься же ему предстояло чисто архитектур­ной работой. Вот вместо сарая-столовой сооружают они придуманное и вычерченное Дим Димычем кафе. Есть готовый к исполнению проект еще одного «сарая» — кинотеатра. Его надо переделать в клуб. Надо пере« проектировать некоторые дома. Надо изменить оформ­ление здания мастерских. Работы много. Будут бои, обязательно будут бои — с начальством, с проектантами, с банком. Это Маныгин берет на себя. А Дим Димычу он сказал словами поэта: «Твори, выдумывай, пробуй!» и прозой: «Подберем тебе помощников».

Как же Дим Димычу было не радоваться? Он весь цвел, носик его вспотел от возбуждения, глаза за стек­лами очков лучились и ласкали весь мир.

Задание он Лешке дал такое — перебрать и выров­нять пол в одной из комнат.

— Мы тут линолеум настелем, а он бугриться будет. Хорошо? Очень плохо! И ты уж, пожалуйста, сделай так, чтобы, как говорится, ни сучка, ни задоринки. Сей­час я тебе кого-нибудь в помощь приволоку.

И приволок Симу Кагальника.

Сима был в наутюженных брюках, в которых при­летел, в штиблетах, правда, галстук снял и поверх ру­бахи натянул свитер.

— Только, товарищи, прошу учесть, что я не вла­дею никаким инструментом, — сказал он. — Разве что молотком умею гвозди забивать.

— Вы бы штаны переодели, Семен Федорович.

— Ничего, Алексей, я аккуратно...

Работал Сима неумело, но очень старательно. Отди­рая ломиком плинтусы и выворачивая доски, он-таки в двух местах разодрал штанину и успокаивал Лешку:

— Ничего, у меня запасные есть.

Лешка строгал и фуговал половые доски. Работен­ка оказалась теплой, потной. Напарник пытался ему помогать, но рубанок у него или сползал на сторону, или под нажимом застревал в дереве, иль ненароком вывертывался из рук.

Все ребята уже ушли обедать, когда они наконец сдали работу Дим Димычу...

Надя поймала Лешку возле столовой.

— Ну как, поможешь мне с книгами?

— Раз обещал... — прихмурился он. — Где они у тебя?

— Под нарами. Пойдем... Смелый, за мной!

Пес последовал за ней охотно.

Откинув одеяло перед своим «купе», Надя замерла, потом, обернувшись, через плечо растерянно посмотре­ла на Лешку. Он подтолкнул ее, они вошли в «ком­натку».

Надина постель со стареньким маминым покрыва­лом и вышитой накидушкой лежала на верхних нарах. А на нижних была чья-то чужая постель с пестрым ватным одеялом из лоскутов и тремя подушками. У окна стоял громадный деревянный чемодан. На тум­бочке громоздились банки с вареньем, солеными огур­цами и круги свиной колбасы. К Надиным открыткам на стенке добавились еще две: целующиеся голубки и вид Киева.

— Оккупация? — сказал Лешка.

— Га! — услышали они громогласный возглас за спинами. — Моя компаньенка явилась! — Большая гру­дастая женщина лет двадцати восьми втиснулась в «купе». — Наденька? Так? Тогда здравствуй. А я буду Дельфина Григорьевна. Смешное имечко, да? Лучше просто — Деля, по фамилии Таратута.

Голос у нее был сильный, звонкий, фразы она вы­паливала скороговоркой, с мягким украинским акцен­том. Несмотря на габариты, назвать ее некрасивой было нельзя. Не толщина, так, может быть, была б кра­савицей.

— А это твой хлопчик? Га! Гарный хлопчик.— Крупной высокой грудью она притиснулась к Лешке и мощно похлопала его по спине; Лешка содрогнул­ся. — Ну, садитесь, милые, садитесь. — Она подтолкну­ла их, они плюхнулись на нары. — Ты, Наденька, не в обиде будь, что я тебя переселила наверх. Я снача­ла разведку провела, кто такая будет моя компаньен­ка. Люди сказали: молода дивчина, стройная, легкая, малюсенька. А я — видишь? — что слониха. Ты — прыг-скок, а я только на бок.

Надя молчала, все еще не придя в себя, да если бы и захотела вставить словечко, вряд ли удалось бы ей это.

— Давай, малюсенька, снедать. Ты, хлопчик, тоже давай с нами. Колбаса, поимейте в виду, еще домаш­няя. Я в отпуске была после Якутии. Бессрочный взя­ла отпуск — к вам потянуло. Прочитала: газ, нефть, стройка — потянуло, и все. Самое мое дело. Был округ Ямало-Ненецкий, станет теперь Ямало-Хохляцкий. Га! Да што ж вы не кушаете? Держи, и ты держи, и огурчи­ков — обязательно.— Сама она уминала уже вовсю, что, впрочем, не мешало ей говорить без умолку.— Ко­мендантом я у вас тут буду. Считайте — советская власть. Наведем порядок, Наденька, будь спокойная. С управляющим познакомилась. Ох, скажу я вам, знат­ный мужчина! А? Ну чего молчите, як пристукнутые?

Тут Надя в первый раз улыбнулась ей...