Причины опалы всегда множественны — даже если она последовала из-за открытого противления власти короля.
Настали новые времена, пришло нервное время перестройки, полное надежд и разочарований.
Шло рядовое совещание, когда раздался звонок по «вертушке». Бежевый аппарат звонил недолго, Поляков взял трубку и говорил стоя, бросая короткие фразы: «Да, завтра вылетаю в Болгарию. Да, конечно. Да, к этому сроку буду…» Стало понятно: что-то произошло. Эта тревога возникла в воздухе на мгновение и рассеялась, оставшись частной тайной министра. Только потом все поймут, что означало это минутное напряжение в кабинете.
Его сотрудники пока ещё ничего не знают, но Поляков понимает, что означает этот звонок. Ему нужно готовиться к снятию с должности. Мозг по привычке начинает воспринимать это как обычную проблему: кого попросить на замену, как выстроить бесперебойную работу министерства, как и о чём распорядиться… Нет места недоумению и обиде — они придут потом. А пока министр, ни слова больше не говоря, кладёт трубку и возвращается к прерванному разговору: идёт важное совещание, посвящённое поездке советской делегации в Болгарию. Обсуждается график поездки, доклады снова идут по очереди.
Поляков уже понимает, что ждёт его по возвращении, но до последнего часа работает с полной отдачей, так, что даже принимающая сторона валится с ног. Ни болгарский министр Кристо Станилов, ни его заместитель Иордан Тенов, несмотря на давнее знакомство с советскими коллегами, не думали, что работа будет идти в таком темпе.
Две «Чайки» болгарских коллег везут советских специалистов по дорогам южной страны. С гор на равнину и снова опять в горы, от завода к заводу. Тогда, в рамках производственной кооперации Совета Экономической Взаимопомощи, Советский Союз получал из Болгарии множество комплектующих для автомобильной промышленности. К советской границе шли в железнодорожных вагонах электрооборудование, генераторы и стартёры. Кроме того, в те времена СССР построил там, в Пловдиве, огромный завод автомобильной электроники. Он именно тогда начал функционировать, и, несмотря на предстоящее в Москве, Полякову было важно проверить, всё ли там действует так, как должно.
Однажды головная машина, в которой сидел Поляков, неожиданно свернула с шоссе. Во второй «Чайке» забеспокоились, но сотрудники Минавтопрома быстро спросили болгар: «Нет ли тут поблизости какого-нибудь завода?» — и завод тут же обнаружился: да, отвечали коллеги (спецификой того времени было то, что они все прекрасно знали русский язык), там гидравликой занимаются.
И вот, отклонившись от графика посещения, Поляков шагал по цехам, свалившись как снег на голову поражённому директору, менее всего ожидавшему увидеть у себя своего министра вкупе с советским.
А в другой раз, в Варне, где находился моторостроительный завод, который делал маленькие дизельные двигатели по лицензии фирмы «Перкинс», случился и вовсе анекдотичный случай. На этом заводе стоял устойчивый запах уайт-спирита: к приезду делегации дорожки для красоты покрасили, но краска не успела высохнуть, и ботинки липли к поверхности дорожек. Поляков поговорил с мотористами на испытательной станции, зашёл на участок блоков и увидел там огромное количество бракованных деталей. И вот на совещании в дирекции советский министр стал резко говорить о недостатках на заводе. Советских специалистов, уставших с дороги, стало клонить в сон, а кто-то и вовсе утратил чувство реальности — где они сейчас: у себя дома или в другой стране? Впрочем, и Поляков, остановившись, расхохотался своим характерным смехом.
— Извините меня, — говорил он потом директору завода. — Извините меня, но мы ведь друзья. А у вас действительно есть недостатки. Они есть, и их нужно исправлять…
Дело было общее, пока — общее. И Поляков воспринимал кооперацию между странами как дело, за которое должна болеть душа и у советского автомобилестроителя, и у болгарского директора.
Вернувшись обратно в Софию, делегация остановилась в Доме приёмов. Командировка подошла к концу, и Поляков сидел в кресле страшно, безнадёжно уставший. Те, кто видел его тогда, в эти несколько минут, пока он не собрался и не ушёл к себе, потом говорили, что в этот момент предчувствие отставки выплеснулось наружу.
Между тем в те годы автомобильная отрасль вовсе не переживала упадок, её успехи были не хуже, чем успехи прочих машиностроительных отраслей. В производстве были машины, которыми можно было гордиться, и не только на внутреннем рынке, один первый в мире городской джип «Нива» чего стоил (и с успехом продавался в разных странах)!
Почему пресеклась министерская жизнь Полякова? Да, ему было семьдесят, но это не предельный возраст для специалиста, особенно если вспомнить, что в семидесятые— восьмидесятые годы среди высшего руководства страны были люди и постарше. Тем более что Виктор Николаевич Поляков дожил почти до девяноста лет, не переставая работать.
В личном деле В. Н. Полякова, что хранится в НАМИ, есть справка, ранее обязательная для служебных командировок:
СПРАВКА
Дана т, Полякову Виктору Николаевичу в том, что он прошёл медицинский осмотр в поликлинике ОСБП 4-го Гл. Управления при Минздраве ССССР 12. 08. 87 г.
При осмотре установлено — гипертоническая болезнь II ст. ИБС: атеросклеротический кардиосклероз.
По состоянию здоровья т. Поляков В. Н. может быть направлен в заграничную командировку в Китай сроком на 30 дней.
12 августа 1987 г.
Председатель комиссии (подпись)
Члены комиссии (подписи)
В те годы шло интенсивное развитие автомобильной промышленности, развитие КамАЗа, заводов на Украине и Урале. Отрасль начала заниматься заводами по производству комплектующих. СССР уже изготовлял более двух миллионов автомобилей в год, причём около тридцати заводов выпускали полностью комплектные машины.
Лев Шугуров пишет, что советский экспорт в те годы был по-прежнему значителен (около 250 тысяч автомобилей в 1981 году, поставки в капиталистические страны составляли около половины от общего объёма экспорта). Но надо учитывать, что прирост экспорта был невысок (около пяти процентов к 1985 году), и доля экспорта в капиталистические страны — то есть страны, где наблюдалась реальная конкуренция, — стала снижаться.
Да, у автомобильной промышленности было много проблем. К тому же война в Афганистане привела к тому, что отрасль получала всё меньше инвестиций, общая экономическая обстановка в стране изменилась, и не в сторону улучшения…
Впрочем, нужно различать причины и поводы снятия Полякова с его поста. Одним из поводов называют историю создания автомобиля «Москвич-2141».
Действительно, в течение нескольких лет после бодрых рапортов о его создании, «Москвич-2141» не могли пустить в серию — до его реального выпуска прошло еще много времени.
Юрий Ткаченко, в 1977–1985 годах бывший главным конструктором АЗЛК, рассказывал: «Я руководил разработкой «Москвича-2141» в качестве главного конструктора АЗЛК от начала создания модели до завершения приёмочных испытаний (1977–1984). По моему предложению «Симку-1308» взяли в качестве прототипа — носителя агрегатов. За рубежом такая практика широко распространена. Эти модели называют «мулами». ВАЗ широко использовал в качестве «мулов» выпускаемые модели «Жигулей». Мы не имели такой возможности, так как создавали машину в новом, более высоком классе.
Ходовой макет нового «Москвича» с 412-м двигателем, названный «Максимка», появился через четыре месяца и после демонстрации в октябре 1977 года на стадионе АЗЛК получил одобрение для разработки. Тогда отличия от «Симки» состояли в компоновке моторного отсека: продольное расположение двигателя вместо поперечного и, соответственно, совершенно другая конструкция трансмиссии (сцепления, коробки передач и главной передачи). Потом нашли более рациональные решения по агрегатам шасси: передняя подвеска с качающейся свечой и задняя пружинная подвеска на продольных рычагах вместо торсионных подвесок у «Симки», рулевой механизм с верхним расположением рейки, четырнадцатидюймовые колёса. Новые агрегаты трансмиссии и шасси потребовали разработки полностью нового основания кузова. Перечень отличий можно продолжить, но, наверное, проще сказать, что от «Симки» осталось: часть элементов конструкции крыши и профили уплотнителей стёкол»{123}.
И всё-таки машина шла тяжело, трудно. Указанные Ткаченко сроки говорят сами за себя.
Ольгерт Гируцкий, заместитель директора НАМИ по науке, говорил: «Вот вводили в производство «Москвич-2141»: на одном съезде министр показал делегатам пятнадцать «Москвичей», а через четыре года он показывает всё тот же «Москвич» — и по-прежнему нормального производства этой машины нет».
«Москвич-2141» в период постановки был уже не самый современный, но ещё мог сыграть свою роль. Однако производства не было, и автомобиль стремительно старел.
Да, это могло повлиять на судьбу министра. XXVI съезд КПСС (1981), в дни которого первые «москвичи» этого типа вышли из ворот АЗЛК, и XXVII съезд КПСС (февраль 1986) разделяет огромная дистанция. Всё это напоминает немного судьбу Лихачёва вплоть до злополучной истории с автомобилем «КИМ-10». Кроме того, довольно часто министерского поста лишались не из-за серьёзного дефекта в управлении, а за «политическую ошибку», случайный промах, получивший резонанс.
Но даже если так было и в случае с В. Н. Поляковым, трудный путь «сорок первого» «москвича» остаётся всего лишь поводом.
Второе обстоятельство, которое могло послужить причиной отставки, уже гораздо более вероятное: стиль работы. Понятно, что у Полякова был сложный, тяжёлый характер — своей требовательностью он надоел многим. И это отметил всё тот же Гируцкий: «Я бы так сформулировал: Поляков с его требовательностью был неудобен и в самом министерстве, и в других структурах. И поэтому Поляков попал под кампанию. Эта ситуация складывается так, что вернуть человека уже нельзя, и поэтому отрубается целый кусок экономической жизни… Я вот помню, как у нас секретарём московского комитета после всех этих Гришиных был человек, с которым мы вместе учились в институте. Я его знал и видел всю неловкость этого выбора.
В момент перестройки у нас возник целый класс таких руководителей — откровенно слабых. Сейчас, когда уже прошли годы, я вижу, что мы чрезвычайно неумело распорядились потенциалом партии и государства. Не разрушая механизм, нужно было повернуть паровоз немного в другую сторону, но это, конечно, видно только сейчас».
Так разговор о министре всё время переходил на историю уже несуществующей страны.
Таким же поводом могли быть общие проблемы министерства, по сути, бывшие отражением экономических проблем страны.
Алексей Васильевич Николаев[20] выражает мнение многих близких Полякову людей: «…О смещении Полякова из министров мне говорить очень трудно. Слишком много невнятицы и в то же время мутной воды было сразу вокруг этого намешано. Хотя кто мог поверить, что из-за его нерадивости были погублены материальные ценности на каких-то заводах? Не говоря уже о том, что это стало результатом его противодействия внедрению госприёмки. И не против гос-приёмки Поляков выступал (и то очень корректно), а против благоглупостей, которыми всё сопровождалось. Одно дело — оборонка, индивидуальная или малосерийная продукция, другое — наше супермассовое производство, где качество нужно обеспечивать, прежде всего, в процессе изготовления, даже ещё раньше — в конструкторских, технологических регламентах и проработках, а не вылавливать недостатки уже в готовых автомобилях.
Выскажу свою точку зрения: Поляков, который, по идее, должен был особенно быть востребованным периодом перестройки, оказалось, мешал тем новым руководителям, кто ощущал в нём серьёзную помеху на пути личного обогащения. Того обогащения, что вылилось позднее в массовую «прихватизацию».
А в глазах большинства из тех, кто близко знал Полякова, «высокая опала» лишь подняла авторитет его личности. Он внутренне не сломался, не потускнел, он остался всё тем же Поляковым, каким мы его знали и видели много лет, — энергичным, всегда собранным, предельно последовательным в своих делах и убеждениях. Выражений «это меня не касается», «это вопрос не ко мне» — для него, кажется, никогда не существовало и не существует»{124}.
С другой стороны, некоторые работники министерства намекали на личные взаимоотношения внутри правительства. Например, есть свидетели разговора В. Н. Полякова с Председателем Совета министров И. С. Силаевым, когда Виктор Николаевич довольно резко не соглашался со своим непосредственным начальником, прямо говоря, что тот не понимает специфики автомобильного производства, не разбирается в некоторых вопросах и при этом настаивает на ошибочных решениях.
— Иван Степанович, вы не понимаете того, что мы имеем очень высокую производительность при микронных точностях. Это ваша авиация могла себе позволить делать какую-нибудь деталь четыре часа или десять часов по утверждённым нормам, а мы делаем детали аналогичного значения за минуту. Поэтому коленчатый вал делают одновременно восемьдесят станков. Специфика есть, поэтому нашу продукцию никто другой не сделает.
Такой резкий тон никогда не забывается начальством, как бы ни была аргументирована позиция специалиста. К тому же всем были хорошо известны позиция Полякова по конверсии, непонимание высшим руководством особенности отрасли и те волюнтаристские решения, которые принимались властью в середине восьмидесятых.
Действительно, главную причину нужно было искать в истории.
Сразу после прихода Горбачёва в высшем эшелоне партии и правительства возникла борьба «молодых» и «старых». Происходила эта борьба на фоне внешних репрессивных мер, продолжавшейся по инерции политики Юрия Андропова по закручиванию гаек. Возникали громкие судебные процессы, причём это были не только дела, связанные с коррупцией в чиновничестве на уровне союзных республик, но и уголовные дела в МИДе, Государственном комитете по экономическим связям, Министерстве внешней торговли. «Арестовывали чиновников, как правило, на уровне замминистра. Мы не намерены рассматривать правомерность этих арестов и последовавших за ними суровых приговоров. Отметим только, что в истории СССР обвинения в уголовных преступлениях нередко скрывали истинные политические причины происходившего.
Один из осуждённых, 65-летний В. Сушков, работавший к моменту ареста заместителем министра внешней торговли, оставил мемуары, рассказывающие об этих процессах. Без малого 40 лет он проработал в системе внешней торговли, осуществлял закупки техники для крупнейших автомобильных заводов: в Италии — оборудование для завода легковых автомобилей ВАЗ, в США — для завода тяжёлых грузовиков КамАЗ, работал непосредственно с Брежневым, Косыгиным, Горбачёвым. Его арестовали и заключили в Лефортовскую тюрьму КГБ. Обвинив в получении взяток от партнёров по переговорам, требовали сведений о преступной деятельности министра внешней торговли Н. С. Патоличева, человека, близкого Брежневу, пытались обвинить в связях с японской разведкой. В. Сушков был осуждён на закрытом заседании суда на 13 лет, в том числе «за благоприятное отношение к фирмам капиталистических стран». Вместе с Сушковым арестовали и его жену. Осудили на 11 лет. Причина — нарушение секретной инструкции о правилах обращения с подарками, получаемыми от зарубежных партнёров. Арест был санкционирован лично Горбачёвым»{125}.
То, что элементы коррупции обнаруживались в автомобильной отрасли, которая, во-первых, была связана с внешней торговлей, а во-вторых, связана с дефицитом автомобилей на внутреннем рынке, неудивительно. Можно было бы всё несовершенство системы «навесить» персонально на министра.
Но похоже, что причина была даже не в этом.
Довольно скоро после прихода к руководству страной Горбачёв стал воевать с группой старых членов Политбюро: Тихоновым (бывшим Председателем Совета министров), Кунаевым — казахстанским лидером, главой ЦК Украины Щербицким, а также секретарём Московского горкома Гришиным. Зачищая политическое пространство от своих оппонентов, новое руководство убрало с доски целый ряд фигур. И именно это можно считать наиболее вероятной причиной потери Виктором Николаевичем Поляковым своего министерского поста.
Есть такое старое выражение: «Лошадь, выпряженная из постромков, падает». Это говорили про старых лошадей, что годами работали, например в шахтах. Некоторые из них, что крутили ворот, поднятые потом на поверхность, остаток жизни ходили только по кругу, двигаясь на крохотном пятачке рядом с шахтой. Некоторые просто падали, потому что их мышцы привыкли к напряжению и стоять спокойно, не двигаясь, они уже не могли.
«Отправили на пенсию» — это были страшные слова для Полякова. То, что он переживал это внутри себя, мучило его ещё больше. Такую боль и обиду потом стало принято выплескивать в телевизионные интервью, на газетные страницы, но Виктор Николаевич Поляков, как человек субординации, этого позволить себе не мог.
Теперь ему надо было понять, что делать.
Он жил молча, и даже перестал играть в шахматы. А ведь иногда ради шахмат он мог пропустить баню, застрять в раздевалке с приятелем — и так всё время там и двигать фигуры, завернувшись в простыню.
Что же делать теперь? Играть в шахматы с сыном? Или двигать фигуры с племянником? Или позвать старого приятеля, одноклассника, уже ставшего членом-корреспондентом Академии наук Володю Козлова, — это для него он Володя, а так-то на академике военный мундир, и формулы его непросты, и, наверное, отнюдь не только для абстрактной математики, а для обороны страны… Нет, всё не так.
Он вспоминал Косыгина — как тот страдал, понимая, что реформы не удались, видя, как они пробуксовывают, вязнут в зыбучем бюрократическом песке.
Косыгин возглавлял правительство до 1980 года и уходил медленно, не возмущаясь и не ропща. Он, как и Поляков, был человеком субординации. Когда кончились идеи реформ начала шестидесятых, можно было уповать на другие способы реформирования, путей развития множество: скажем, модификация системы плановых показателей.
Череда программ по развитию и улучшению, в которых В. Н. Поляков принимал участие как министр, часто была неэффективной, но это была надежда на прогресс, на нечто оптимальное, что в сочетании с невиданными ресурсами страны произведёт экономическое чудо. Тут же дело было другое — Полякова отторгла система, которой он исправно служил. Причём отторгла полностью, да к тому же в момент, который, как видел Поляков, был кризисным.
Косыгин, умирая, действительно тревожился о судьбе очередного пятилетнего плана. У него были основания переживать — смены не было. Реальной смены руководства и не произошло — произошла кадровая революция, а не замена.
Отставки и увольнения бывают разные.
Ли Якокка, знаменитый американский автомобилестроитель, который начал свою карьеру с унизительного положения сына иммигрантов, а затем стал президентом «Форд моторе компани», писал, что он чувствовал эйфорию от работы, но внутренний голос шептал ему: «Погоди. Это ещё не всё. Теперь тебе предстоит узнать, какие чувства овладевают человеком, которого сбрасывают с вершины Эвереста!»
И вот, когда после восьми лет пребывания на посту президента компании и тридцати лет службы «Форду» Якокку уволили в 1978 году, он почувствовал себя чудовищно: «Ни в какой другой фирме я до того не работал. А теперь внезапно я оказался без работы. Ощущение было гнусное, меня выворачивало наизнанку… Репортёр телевидения ткнул мне в лицо микрофон и спросил: «Какое у вас ощущение от назначения на службу на этот склад после восьми лет пребывания на высшем посту?» Я не в состоянии был сосредоточиться, чтобы ответить ему. И что я мог сказать? Когда мне наконец удалось отстраниться от его телекамеры, я пробормотал правду: «Ощущение такое, словно по уши в дерьме»…
Мой новый «кабинет» представлял собой комнатушку с маленьким столом и телефоном на нём. Дороти Карр, моя секретарша, уже была там, в глазах у неё стояли слёзы. Не произнеся ни слова, она указала мне на потрескавшийся линолеум, устилавший пол, и на две пластмассовые чашки на столе.
Ещё вчера мы с ней трудились в роскошнейшей обстановке. Кабинет президента был размером с огромный номер в шикарной гостинице. У меня была персональная ванная комната. Я даже имел собственные апартаменты для отдыха. Как старшего менеджера компании «Форд» меня в любое время дня обслуживали официанты в белой униформе. Однажды я привёл к себе моих родственников из Италии, чтобы показать, где я работаю; на них вся обстановка произвела такое ошеломляющее впечатление, что они подумали, будто уже покончили с земной юдолью и переселились на небеса.
Это унизительное положение, в которое меня на прощание поставили, оказалось хуже самого факта увольнения. Оно было настолько омерзительно, что во мне закипело желание кого-нибудь прикончить, причём я сам не знал, кого именно, — то ли Генри Форда, то ли самого себя. Безусловно, я понимал, что убийство или самоубийство — не выход из положения, но пить я стал несколько больше обычного, да и руки мои также дрожали сильнее. Было подлинное ощущение, будто я распадаюсь на части.
Пока вы идёте по жизни, вам попадаются тысячи узких боковых тропинок, но действительно широкие развилки, определяющие выбор дальнейшего пути, встречаются очень редко — это момент критического испытания, момент истины. Перед таким выбором оказался и я, раздумывая, как поступить. Следовало ли мне сдаться и удалиться на покой? Но мне это казалось несправедливым. Я знал, что следует взять себя в руки и заняться делом.
В жизни каждого человека случаются моменты, когда из несчастья рождается нечто полезное. Бывают времена, когда всё представляется в таком мрачном свете, что вам хочется схватить судьбу за шиворот и крепко её встряхнуть. Я убеждён, что именно то утро на складе толкнуло меня пару недель спустя дать согласие занять пост президента корпорации «Крайслер».
Свою личную боль я способен был перенести. Но нарочитое публичное унижение оказалось мне не по силам. Меня душил гнев, и я должен был сделать свой выбор: либо обратить этот гнев против самого себя с самыми катастрофическими последствиями, либо мобилизовать хоть часть рождаемой гневом энергии и попытаться сделать что-нибудь плодотворное…»
Но Якокке было всего пятьдесят четыре года. Он был богат и «мог позволить себе всю оставшуюся жизнь играть в гольф». После этого события он ушёл в корпорацию «Крайслер» и прожил новую жизнь управленца.
У Виктора Полякова такой возможности уже не было.
Это вам не Чикаго, моя дорогая, как сказали бы герои известного стихотворения Маршака «Мистер-Твистер». Это был период перестройки.
Была и ещё одна история, причём тоже косвенно связанная с автомобилями МЗМА, или «Москвич». Частично она была рассказана в главе, посвящённой МЗМА и автомобилю «КИМ-10».
Тамара Леонтьева, автор жизнеописания Ивана Лихачёва, так описывает то, что произошло после того, как Лихачёв вызвал немилость Сталина:
«Вскоре Лихачёва освободили от поста наркома, а Кузнецова от должности директора завода КИМ. Тут же был назначен новый нарком среднего машиностроения.
Когда через два дня на автомобильном заводе была собрана партийно-техническая конференция, новый нарком тоже приехал и высказал целый ряд критических замечаний по конструкции ЗИС-101.
Узнав об этом собрании, Лихачёв назавтра же поехал в ЦК партии. Но не был принят. Грустный, взволнованный, вернулся домой Иван Алексеевич. Дверь ему открыла жена. Он вошёл в комнату, не снимая пальто и шляпы.
— Ты сегодня почему-то даже домой не позвонил, — сказала Анна Николаевна с упрёком. — Мы все беспокоились.
— А что беспокоиться? — сказал он вялым голосом.
— Ну как же. Мы ведь уже всё знаем, — сказала жена.
В самом деле, она имела подробную информацию о том, что случилось.
— Если знаешь, зачем спрашивать? — сказал Лихачёв, бросая пальто на диван и садясь к столу. — Дай, пожалуйста, чаю, а то от всех этих новостей окоченеть можно.
Природное самообладание, постоянная убеждённость в своей правоте, обычная его улыбочка позволили ему скрыть от близких смятение чувств.
Только мать внимательно взглянула на сына из-под очков — она и тогда уже плохо видела — и сказала ему:
— Ты больно много работаешь, Иван. На себя непохож стал. Опять, как в тридцать седьмом, свалишься. Смотри!
Когда мать напомнила об этом, в нём что-то сорвалось с тормозов. Увлекаемый в водоворот сомнений, он схватился за голову и долго сидел так, мысленно восстанавливая в памяти всё, что произошло с ним на этот раз.
— А меня сняли с работы, — сказал он вдруг, обращаясь к матери. — Поздравь… Я уже не нарком.
— Ну и что? — сказала мать нарочито спокойно. — Знаем! Проживём, поди? Такой хомут ты себе всегда найдёшь.
— А за что? — спросила жена, стараясь также не показать своего волнения. — За что сняли-то?
— Да ну, — отмахнулся он. — Сама должна понимать. Какой из меня нарком?»{126}
Вот здесь и проходит водораздел, в этом-то и заключается разница между двумя великими советскими автомобилестроителями. Лихачёв знал, что он — не нарком. Поляков был настоящим министром… Но у Лихачёва был свой завод — место под калибр этого человека, куда он в итоге и вернулся. И ещё шестнадцать лет вполне успешно руководил своим заводом.
А вот осенью 1986 года у Полякова такого выбора не было — он не мог позволить себе, как Лихачёв, писать письма в ЦК и Сталину, чтобы его куда-то вернули.
В тот год Поляковы стали понемногу заниматься своей дачей, чего раньше не делали — отдыхали в министерском санатории «Сосны», где у них были постоянные комнаты.
И вот Поляков, совсем как Иван Алексеевич Лихачёв, с утра отправился на службу, как обычно — вроде бы, по рассказам жены, это была среда. В этом месте механизм судьбы и чёткого министерского расписания засбоил — он вернулся всего через три часа, прихватив с рабочего места какие-то папки.
Жена с интересом спросила:
— Переезжаешь, что ли, куда?
Поляков сел за стол и посмотрел в сторону:
— Слушай…
И рассказал о новостях.
Только через день или два по телевизору спокойный дикторский голос сообщил, что целую группу министров освободили от занимаемых должностей.
Впрочем, и тут субординация дала о себе знать — бывший министр никаких версий публично не выдвигал, ни в какие объяснения не вдавался и ничего не рассказывал.
На заседании секретариата ЦК КПСС, который занимался оформлением уже фактически совершённого отстранения, Виктор Поляков сообщил начальству несколько своих соображений относительно директора Коломникова, относительно новых заводов… Наконец, рекомендовал кандидатуру на своё место. Это был Николай Андреевич Пугин[21], генеральный директор Горьковского автомобильного завода. (Непреложной истиной для сотрудников министерства было то, что пост министра должен занимать руководитель крупного завода. Это было не просто традицией — это было внутреннее правило министерства…) И, что очень показательно, Поляков попросил разрешения на несколько дней поехать по своим депутатским делам, чтобы уладить некоторые вопросы.
Его жена позднее рассказывала, что и Михаил Горбачёв, и Николай Рыжков впоследствии сожалели, что именно Поляков попал в число отправленных на пенсию министров.
Олег Львович Точёнов[22], в 1987–1992 годах помощник Полякова, вспоминал: «На меня особое впечатление, помню, произвело, как недели через две после начала работы Полякова в НАМИ, раздался телефонный звонок:
— Это приёмная Генерального секретаря ЦК КПСС. Можно соединить Виктора Николаевича с Горбачёвым?
Я тут же Полякову доложил. Но так как дверь была неплотно прикрыта, а я в приёмной один, то всё-таки кое-что слышал и, думаю, не разглашу сейчас больших секретов. Как я понял, М. С. Горбачёв разговаривал с Виктором Николаевичем впервые после ухода его из правительства (обсуждение «поляковского» вопроса на Секретариате ЦК прошло без участия Горбачёва, его в это время не было в Москве). И теперь он интересовался, как Виктору Николаевичу работается на новом месте. Из дальнейшего разговора, точнее ответов — реплик Полякова, я понял, что были какие-то моменты, за которые Горбачёв хотел поблагодарить его и давал понять, что всё случившееся не им было санкционировано.
Это был сравнительно короткий разговор. Больше Поляков о нём не вспоминал, а я тем более не мог спросить его. Понимал: каждый человек должен знать ровно столько, сколько он должен знать»{127}.
Многие тогда гадали об этих причинах. В частности, некоторые соратники Полякова называли в числе его тайных недоброжелателей Вольского, тогда заведовавшего промышленным отделом ЦК КПСС. Говорили, что без санкции Вольского, фактически куратора этого и других министерств, человека из высших эшелонов власти, такое событие, как снятие Полякова, не могло произойти. Но и до, и после смерти Полякова Вольский высказывал мнение, вполне согласовавшееся с мыслями Полякова о промышленности страны, её проблемах и перспективах. Много добрых слов им было сказано и в адрес самого Виктора Николаевича.
Другие называют среди недругов Полякова Ивана Силаева[23], период руководства которого определяют не иначе как «силаевщина».
Действительно, мы упоминали о резких разговорах Полякова с Силаевым. (Ещё в те времена, когда И. С. Силаев был заместителем председателя Совета министров, руководителем Бюро по машиностроению — организации со сложной репутацией.) Но и такой преданный Полякову человек, как бывший руководитель Московской дирекции АВТОВАЗа Валерий Александрович Ильичёв, даже с некоторой обидой вспоминал свои встречи с Силаевым. Тот как-то предложил вместо триплекса (многослойного стекла, проложенного специальной плёнкой и оттого устойчивого к ударам) ставить на автомобили закалённое стекло. «Ну он же не понимает, ничего не понимает, нельзя же этого делать — ведь попадёт камень и разлетится это к чёртовой матери!!» — спустя много лет с ощутимой обидой повторял Ильичёв.
Возможно, произошла и иная, более сложная комбинация на самом верху системы управления страной.
Впрочем, это всё догадки — наряду с необходимым разоблачением чьих-то ошибок подозрением можно оскорбить многих достойных людей. А свои, быть может, объясняющие всё соображения Поляков держал при себе до самой смерти.
Сходились на одном — страна лишилась одарённого руководителя, и что важно — бессребреника. А ведь Поляков как личность не то что в преддверии рыночных отношений, но и в эпоху, что уже начали тогда называть застоем, был почти вымирающий тип.
Опальный министр ходил по своей квартире и молчал. Осень накатывала серым холодом, и было непонятно, что делать. Не жить же, и вправду, на даче новым Хрущёвым, в окружении грядок. Дача действительно была — странный, не очень приспособленный для жилья дом. Вовсе не министерский. Но и мысли о дачной жизни не возникало.
Безделье уничтожало.
Той осенью жена случайно услышала разговор мужа по телефону. Поляков говорил с директором НАМИ Кутенёвым. Было видно, что этот разговор стоит Полякову дорого — он фактически просил принять его практически без зарплаты — на любую должность: «Вы можете мне зарплату и сто рублей положить. Но я буду работать во всю меру своих возможностей»{128}.
Татьяна Даниловна вспоминала:
— Дело, конечно, не в зарплате было. И даже не в том, что он встал выше личной гордыни.
Безделье было хуже смерти — оно, собственно, и было смертью для Полякова, медленной и мучительной.