Пост-капитан

ГЛАВА 10

Почтовая карета быстро катилась среди пологих холмов Сассекса; опустив стёкла, в ней сидели Стивен Мэтьюрин и Диана Вильерс и очень компанейски жевали хлеб с маслом.

— Ну вот, вы, наконец, увидели этот ваш ливневый пруд, — дружелюбно сказала она. — И как он вам?

— Полностью отвечает моим самым смелым ожиданиям, — сказал Стивен. — И как же мне не терпелось его увидеть!

— А мне так же не терпится оказаться в Брайтоне: надеюсь, он меня так же порадует. О, уж наверное, я буду от него просто в восторге, да, Мэтьюрин? Целая неделя вдали от Заварочного Чайника! И даже если всю неделю будет лить дождь, там есть ещё Павильон — как я хочу поглядеть на Павильон!

— Не была бы прямота душою дружбы, я б тогда сказал: «Конечно, Вильерс, я уверен, что он вам очень понравится» — притворившись, что понятия не имею, что вы были там на прошлой неделе.

— Кто это вам сказал? — спросила она, не донеся кусок хлеба с маслом до рта.

— Баббингтон был там с родителями.

— Ну… я же не говорила, что никогда там не была, просто на минутку заехала, и Павильона я не видела. Вот что я хотела сказать. Не начинайте, Мэтьюрин. Так было хорошо всю дорогу. А что, он говорил об этом при всех?

— Да. Джек очень обеспокоился. Он считает Брайтон дурным городом, полным распутников обеих полов, сплошные соблазны. И принца Уэльского он тоже не любит. У вас подбородок измазан маслом — очень некрасиво.

— Бедный Джек, — сказала Диана, вытирая подбородок. — Помните, я как-то раз сказала — кажется, это было давным-давно — что он по сути огромный ребёнок? Я, должно быть, была слишком строга: предпочла бы кого-нибудь повзрослее, зрелого мужчину. Но как мне не хватает всего этого веселья и смеха! Куда подевалась его весёлость? Он стал таким скучным. Мэтьюрин, скажите ему, чтобы он не был таким прозаическим. Он вас послушает.

— Не могу. Мужчины, возможно, менее свободны в рекомендациях такого рода, чем вы себе воображаете. В любом случае, как мне ни жаль, но мы больше не в таких хороших отношениях, чтобы я мог позволить себе что-нибудь в этом роде, если это вообще когда-либо было возможно. Но уж только не с прошлого воскресного обеда, нет. Мы по-прежнему играем вместе время от времени, но чертовски нестройно.

— Это был не очень удачный обед, хотя я так возилась с пудингом. Он вам что-нибудь сказал?

— В мой адрес? Нет. Но он сделал несколько общих грубых выпадов в сторону евреев.

— Ах, вот почему он был так мрачен. Понимаю.

— Конечно, понимаете. Вы же не дурочка, Вильерс. Предпочтение было слишком явным.

— О, нет-нет, Стивен. Я просто была вежлива, вот и всё. Каннинг — гость, а вы оба — старые друзья дома; конечно, его следовало посадить рядом со мной и уделять ему больше внимания. О, что это за птица?

— Это каменка. С тех пор, как мы тронулись в путь, мы их видели сотни две-три, и я говорил вам, как они называются, два — нет, три раза.

Почтальон придержал лошадей, обернулся назад и спросил, не пожелает ли джентльмен осмотреть ещё один ливневый пруд? Не более фарлонга отсюда.

— Ничего не понимаю, — сказал Стивен, забравшись обратно в карету. — Осадки per se[97] — явно незначительны; и тем не менее, пруды полны. И всегда полны, лягушки тому свидетельством. Они не разводятся в ненадёжных пересыхающих прудах, их головастики не успевают развиться в обычной временной луже, а здесь — вот, пожалуйста. — Он держал в руке вполне сформировавшуюся лягушку размером с ноготь его мизинца. — Их сотни, и это после трех недель засухи.

— Какой очаровательный, — сказала Диана. — Пожалуйста, отпустите его обратно в траву. Как вы думаете, я могу спросить, не опасаясь подвергнуться оскорблениям, что это за чудесный запах?

— Тимьян, — рассеянно сказал Стивен. — Ползучий тимьян, его смяло колесами кареты.

— Значит, Обри велено отплыть на Балтику, — сказала Диана после паузы. — Там у него не будет такой чудесной погоды. Я ненавижу холод.

— На Балтику и на север, так и есть, — сказал Стивен, очнувшись от задумчивости. — Боже, хотел бы я плыть с ним. Гаги, плавунчики, нарвалы! Я с детства жаждал увидеть нарвала.

— А что будет с вашими пациентами, пока вас нет?

— О, мне прислали помощника — шустрого, весёлого, шумного, добродушного, глуповатого парня с золотушными ушами — дурная конституция тела. Те, что до сих пор не умерли, пожалуй, выживут и с ним.

— А куда вы отправляетесь? О Боже, Стивен, какая же я любопытная и назойливая. Прямо как моя тётка Уильямс. Надеюсь, это не было нескромностью с моей стороны?

— О, — воскликнул Стивен, внезапно почувствовавший сильнейшее искушение рассказать ей, что он собирается в новолуние высадиться на испанском берегу — классическое искушение тайного агента в его одиночестве, но такое, какого раньше он никогда не испытывал. — О, это по скучному юридическому вопросу. Сейчас я еду в город, затем — в Плимут, а оттуда, возможно, на некоторое время в Ирландию.

— В город? Но Брайтон вам не по пути — я думала, вы едете в Портсмут, когда вы предложили меня подвезти. Зачем же вы дали такой крюк?

— Ливневые пруды, каменки, приятная езда по траве.

— Какой вы неисправимый грубиян, Мэтьюрин, честное слово, — сказала Диана. — Комплиментов от вас, я вижу, больше не дождаться.

— Но, как это ни печально, — сказал Стивен, — мне нравится ехать с вами в карете; особенно, когда вы такая, как сейчас. Я бы хотел, чтобы эта дорога никогда не кончалась.

Наступила пауза; в воздухе повисло ожидание, но он не стал продолжать, и через миг она сказала с натужным смешком:

— Неплохо, Мэтьюрин. Да вы льстец. Но я боюсь, что конец дороги уже виден. Вон там — море, а вот тут, видимо, начинается Чаша Дьявола. А вы действительно с шиком подвезёте меня к самым дверям? Я думала, мне придётся ехать в деревянных башмаках — они у меня с собой в этой маленькой корзинке с крышкой. Я вам так признательна; и вы, конечно, увидите вашего нарвала.

— Вы очень любезны, моя дорогая. Вы рискнёте сообщить мне адрес, по которому вас следует доставить?

— К леди Джерси, на Променаде.

— К леди Джерси? — Это была любовница принца Уэльского, и Каннинг входил в этот кружок.

— Она кузина Вильерса по мужу, вы же знаете, — быстро сказала Диана. — А в этих вульгарных газетах ни слова правды. Они просто хорошо друг к другу относятся, вот и всё. Да и миссис Фитцгерберт ей предана.

— В самом деле? Ну, я, конечно, об этом ничего не знаю. Рассказать вам о руке бедного Макдональда?

— О да, — вскричала Диана. — Я всё хотела спросить, как там он, от самого Дувра.

Они расстались на пороге леди Джерси, посреди суетящихся с багажом служанок, не сказав больше ни слова: натянутость, искусственные улыбки.

— Джентльмен к мисс Уильямс, — сказал дворецкий адмирала Хэддока.

— Кто это, Роули? — спросила София.

— Джентльмен не назвал своё имя, мэм. Морской офицер, мэм. Он сначала спросил моего хозяина, а затем — мисс Уильямс, и я провёл его в библиотеку.

— Может, это такой высокий и недурной мичман? — спросила Сесилия. — Вы уверены, что он не меня спрашивал?

— Это коммандер? — спросила София, роняя свои розы.

— Джентльмен в плаще, сэр; я не мог разобрать его чин. Может быть, и коммандер, но только не мичман, о нет, Боже упаси. Он приехал в экипаже, запряжённом четверкой.

Через окно библиотеки Стивен видел, как Софи метнулась через лужайку, подобрав юбку и роняя с неё розовые лепестки. Она взлетела на террасу, перескакивая через три ступеньки («Олень мог бы взбежать с такой же милой грацией» — заметил он про себя). Он увидел, как она вдруг встала как вкопанная и на секунду прикрыла глаза, когда поняла, что джентльмен в библиотеке — доктор Мэтьюрин; но она почти сразу же открыла дверь и воскликнула:

— Какой чудесный сюрприз! Как мило, что вы зашли нас проведать. Значит, вы в Плимуте? Я думала, вас направили на Балтику.

— «Поликрест» на Балтике, — сказал он, сердечно целуя её. — Я в отпуске. — Он повернул её к свету и заметил: — Вы выглядите очень хорошо, просто прекрасно — замечательный розовый цвет лица.

— Милый, милый доктор Мэтьюрин, — сказала она, — вы не должны приветствовать молодых леди таким образом. Только не в Англии. Розовая? Ещё бы! Да я, наверное, вся пунцовая — вы же поцеловали меня!

— Правда, моя дорогая? Что ж, невелика беда. Вы принимаете портер?

— Весьма благочестиво, из такой высокой серебряной кружки. Он мне уже даже почти нравится. Что я могу вам предложить? Адмирал в это время дня обычно пьёт грог. Вы надолго в Плимуте? Я так надеюсь, что вы здесь ещё побудете.

— Если бы вы могли предложить мне чашку кофе, я был бы вам очень обязан. Я останавливался в Эксетере, и мне там подали такое мерзкое пойло… Нет, я уже уезжаю: отплываю с отливом, но мне не хотелось ехать, не отдав дань уважения. Я в дороге начиная с пятницы, и посидеть полчаса с друзьями — это чудесная передышка.

— С пятницы? Тогда, должно быть, вы ещё не слыхали замечательную новость?

— Ничего не слышал.

— Патриотический Фонд пожаловал капитану Обри саблю в сотню гиней, а торговцы — блюдо, за уничтожение «Беллоны». Разве не замечательная новость? Впрочем, он заслуживает куда большего, я уверена, это даже близко не то. Его повысят, как вы думаете?

— За капера, за приватира? Нет. И он этого не ждёт. С повышениями в наше время сущий кошмар. Кораблей просто не хватает. Старый Джарви их не строил, зато производил всех подряд в капитаны. Так что теперь у нас стада безработных капитанов и стаи коммандеров без надежд на повышение.

— Но никто из них не заслуживает повышения так, как капитан Обри, — сказала София, отметая разом весь остальной «Флотский список». — Вы мне не сказали, как он.

— А вы не спросили про вашу кузину Диану.

— О, как бестактно с моей стороны: прошу прощения. Я надеюсь, с ней всё хорошо.

— Да, очень хорошо. Она в прекрасном настроении. Мы вместе ехали из Дувра в Брайтон несколько дней назад: она собирается провести неделю у леди Джерси.

Было ясно, что София слыхом не слыхивала о леди Джерси. Она сказала:

— Я так рада. Нет лучшей компании, чем Диана, когда она… — Она быстро переменила «умеряет свой пыл» на слабое «в хорошем настроении».

— Что же касается Джека, то, к сожалению, я не могу поздравить его с хорошим настроением; на самом деле, ни с каким настроением. Он несчастлив. Его корабль — жалкая посудина; адмирал — ничтожество; у него множество неприятностей и в море и на берегу. И, скажу вам прямо, милая моя — он ревнует ко мне, а я — к нему. У меня нет и никогда не было друзей ближе его, но за последние месяцы я часто спрашивал себя — как долго мы ещё сможем оставаться на одном корабле, не передравшись. Я уже больше не служу для него такой отдушиной, как прежде, скорее вызываю раздражение и напряжение — наша дружба стала принуждённой. А такое напряжение, ещё и возрастающее в ограниченном пространстве судна, день за днём — очень велико; завуалированные слова, риск непонимания во всём том, что мы говорим или даже поём. Это было бы терпимо, будь мы далеко в океане. Но со службой в Ла-Манше, туда-сюда мимо Даунса — нет, так продолжаться не может.

— Он знает о ваших чувствах к Диане? Конечно, нет. Конечно, со своим лучшим другом он бы никогда… Он так вас любит.

— О, что до этого — да, полагаю, любит по-своему; и я уверен, что, если бы не ряд несчастливых недопониманий, он бы никогда не «пересёк мой курс», как бы он выразился. Что же до его осведомлённости о природе моих чувств — мне хочется думать, что он ничего не знает. Во всяком случае, не вполне, не со всей отчётливостью. Джек не слишком разбирается в таких вещах; и уж никак про него не скажешь — «аналитический ум», исключение — когда он на палубе корабля в сражении; но время от времени бывают и просветления.

Появление кофе прервало разговор, и некоторое время они сидели молча, каждый погружён в свои мысли.

— Вы знаете, милая, — сказал Стивен, болтая кофе в чашке, — там, где замешаны женщины, мужчина беспомощен перед прямым нападением. Я имею в виду не вызов как таковой — разумеется, для него дело чести обязательно его принять — а прямое выражение привязанности.

— Я не могу, не могу снова написать ему.

— Нет. Но если, например, «Поликрест» появится здесь, что в течение лета очень даже вероятно, вы прекрасно можете попросить, или адмирал пусть попросит, чтобы он подвёз вас и вашу сестру в Даунс — самое обычное дело, и самый лучший способ прийти к взаимопониманию.

— О, так я никогда не смогу поступить. Милый доктор Мэтьюрин, только подумайте, как это нескромно, как прямолинейно — и риск отказа. Да я умру.

— Видели бы вы, как он чуть не плакал от вашей доброты над вашими посылками — вы бы не говорили об отказе. У него просто голова шла кругом.

— Да-да, вы мне говорили в вашем милом письме. Но нет, в самом деле, это совершенно невозможно, немыслимо. Мужчина может так поступить, но для женщины это совершенно невозможно.

— Многое можно сказать в пользу прямоты.

— О да, да! Многое. Насколько бы всё было проще, если бы все прямо говорили, что они думают или чувствуют. Скажите, — застенчиво произнесла она после паузы, — могу я вас кое о чем спросить — возможно, это будет неуместно и нехорошо?

— Я буду считать это проявлением вашей дружбы.

— Тогда… если бы вы были совершенно откровенны с Дианой, и предложили ей выйти за вас, не были бы тогда все мы совершенно счастливы? Исходя из того, что именно этого она ожидает.

— Мне? Сделать ей предложение? Драгоценная моя Софи, вы же знаете, что я за пара. Маленький, неказистый человечишка, ни имени, ни состояния. А вам известна её гордость, и амбиции, и связи.

— Вы слишком себя недооцениваете, нет, в самом деле. Очень, очень сильно. Вы слишком скромны. Вы по-своему очень даже хорошо выглядите — не хуже капитана Обри, все говорят. И потом, у вас же есть замок.

— Душечка моя, замок в Испании — это не замок в Кенте. Мой — это большей частью развалины, овечий приют — там, где сохранилась крыша. И большая часть моей земли — просто горы; и даже в мирное время она едва приносит мне двести или триста английских фунтов в год.

— Но на это прекрасно можно прожить. Если она хоть чуть-чуть вас любит — а я не вижу, почему бы женщине не любить вас — она была бы в восторге от этого предложения.

— Ваша милая пристрастность ослепляет вас, моя дорогая. Что же до любви — любовь — такое приятное, непонятно что означающее слово, как бы вы её ни определяли — я не думаю, что она знает, что это такое, как вы мне сами однажды сказали. Привязанность, благосклонность, дружба, доброжелательность порой — да, но помимо этого — ничего. Нет. Я должен ждать. Быть может, она придёт; и, в любом случае, меня вполне устроит роль pis aller. Я отлично умею ждать. Я не осмелюсь пойти на риск её прямого отказа — возможно, презрительного прямого отказа.

— Что значит «pis aller»?

— То, на что соглашаются, когда не могут получить лучшее. Это моя единственная надежда.

— Вы слишком скромны. О, это так. Я уверена, что вы ошибаетесь. Поверьте мне, Стивен: в конце концов, я женщина.

— И ко всему, я католик, как вы знаете. Папист.

— Да какое это имеет значение, во всяком случае, для неё? Да вот Говарды католики, и миссис Фитцгерберт — католичка.

— Миссис Фитцгерберт? Как странно, что вы её упомянули. Милая моя, мне пора. Спасибо вам за вашу душевную заботу обо мне. Можно вам снова написать? У вас не было неприятностей из-за моих писем?

— Нет. Я никому не говорю о них.

— Но не в ближайший месяц или около того; и, возможно, я загляну в Мейпс. Как ваша мама, сёстры? Могу я спросить о мистере Боулзе?

— У них всё прекрасно, спасибо. Что же до него, — сказала она, сверкнув глазами — их спокойный серый цвет сменился огнём ярости — я ему сказала, чтоб убирался прочь. Он стал просто невыносим. «Возможно ли, что ваше сердце принадлежит другому?» — говорит он. «Да, сэр, принадлежит» — ответила я. — «Без согласия на то вашей матушки?» — вскричал он, и я попросила его, чтобы он немедленно покинул комнату. Это была самая вопиющая дерзость за последние лет сто, я думаю.

— Софи, ваш покорный слуга, — произнёс Стивен, вставая. — Пожалуйста, передайте мой поклон адмиралу.

— Слишком, слишком покорный, — сказала Софи, подставляя щёку.

Приливы, отливы, городок Ков в Корке[98], ждущее в лунном свете судно; высокий мул, бегущий быстрой рысцой среди голых, выжженных солнцем гор, дрожащих в мареве, колючие кустарники, сеньор дон Эстебан Матурин-и-Доманова припадает к ногам высокочтимого господина настоятеля Монсеррата и испрашивает аудиенции. Вьётся бесконечная белая дорога, безжалостный к человеку арагонский пейзаж, жестокое солнце и усталость, пыль, усталость до самого сердца и сомнения. Что такое независимость — быть может, просто слово? Какое значение имеет форма правления? Свобода: для чего? Отвращение ко всему, настолько сильное, что он прислонился к седлу, не в силах заставить себя сесть в него. Дождик над Маладеттой, и везде запах тимьяна; орлы, парящие под грозовыми тучами, всё выше и выше. «Мой разум в таком смятении, что годится только на прямое действие, — сказал он. — Такой же полёт вместо продвижения вперёд».

Пустой пляж, мерцание огней вдали от берега, безбрежность моря. Снова Ирландия, и столько воспоминаний при каждом возвращении. «Если бы я мог сбросить хотя бы часть груза воспоминаний, — сообщил Стивен второму стакану лауданума, — я был бы более-менее здоров. За тебя, Вильерс, моя дорогая». Холихедский дилижанс и двести семьдесят миль среди дребезжания и толчков, заснув и проснувшись в другой стране: дождь, дождь, дождь, валлийская речь ночью. Лондон, доклад, попытка выпутаться из тенет альтруизма; глупость, чистейшей воды энтузиазм, самокопание, любовь к насилию, личные счёты; и старание дать невозможный прямой ответ на вопрос — «Собирается ли Испания объединиться с Францией против нас, и если да, то когда?» И вот он опять в Диле, сидит в отдельной комнате «Розы и короны», пьёт чай, смотрит на корабли в Даунсе и испытывает причудливое чувство отстранённости от этой знакомой сцены — униформы, проплывающие за фонарём окна, были ему прекрасно знакомы, но словно принадлежали иному миру, миру чужому и отдалённому, как если бы его обитатели, которые ходят, смеются, разговаривают там, по другую сторону стекла, были немы, лишены и цвета и реального содержания.

Однако хороший чай (несравненное желчегонное), булочка, удобное кресло, облегчение и расслабление после всех этих недель и месяцев изнурительной спешки и бесконечного движения — а также напряжения, опасности и подозрений — незаметно возвращали его в это измерение, в ту жизнь, составной частью которой он был. Его очень обласкали в Адмиралтействе; очень учтивый, проницательный и умный старый джентльмен, вызванный из министерства иностранных дел, высказал много весьма лестного; и лорд Мелвилл постоянно повторял, как они признательны и как хотели бы выразить это каким-то более подобающим образом — любое назначение, любой запрос на выбор доктора Мэтьюрина будут встречены с полным пониманием и поддержкой. Он вспоминал эту сцену и прихлёбывал чай, тихонько мыча от удовольствия, когда заметил Хиниджа Дандаса — тот остановился на мостовой напротив, прикрыл глаза от света и уставился сквозь стекло, очевидно, высматривая знакомого. Он прижал нос к стеклу, и его кончик расплющился, превратившись в бледный диск. «Чем-то похоже на подошву брюхоногого моллюска», — подумал Стивен и на миг задумался над нарушением естественной циркуляции крови, а затем привлек внимание Дандаса и предложил ему чашку чаю и кусок булки.

— Я вас уже несколько месяцев не видел, — сказал Дандас очень дружеским тоном. — Я несколько раз о вас спрашивал, когда «Поликрест» здесь был, и они мне говорили, что вы в отпуске. Ну и загорели же вы! Где вы были?

— В Ирландии — скучные семейные дела.

— В Ирландии? Вы меня изумляете. Всякий раз, когда я бывал в Ирландии, там лил дождь. Если б вы мне не сказали, я бы поклялся, что вы были в Средиземноморье, ха-ха-ха. Так вот, я искал вас — мне кое-что надо вам сказать. Прекрасная булочка, а? Что я больше всего предпочитаю к чаю — так это хорошо выпеченную булочку.

После этого многообещающего вступления Дандас почему-то замолчал: было ясно, что он хочет сказать что-то важное, но не знает, как к этому подступиться. Может, он хочет занять денег? Или его беспокоит какая-то болезнь?

— Вы очень расположены к капитану Обри, доктор Мэтьюрин — я прав?

— Верно, я прекрасно к нему отношусь.

— Вот и я. Вот и я тоже. Мы с ним плавали вместе ещё до того, как стали мичманами — на полудюжине кораблей вместе ходили. Но он меня не слушает, вы знаете, не обращает внимания. Я всегда был младше его, и это, конечно, имеет значение; кроме того, есть такие вещи, о которых нельзя говорить мужчине. Что я вам хотел сказать… как вы думаете, вы не могли бы просто намекнуть ему, что он… не скажу, что разрушает свою карьеру, но идёт слишком близко к ветру? Он не разрешает своим конвоям выходить — были жалобы — торчит в Даунсе, даже если погода вовсе не такая ужасная; людям предлагается какое-то правдоподобное объяснение, почему так, но оно никого не устраивает, и Уайтхолл не устроит.

— Задержка в порту — для военного флота известное дело.

— Я знаю, о чём вы. Но это годится для адмиралов с парочкой выигранных сражений и пэрством, не для коммандеров. Это плохо кончится, Мэтьюрин. Прошу вас, скажите ему.

— Сделаю что смогу. Да только Бог знает, что из этого выйдет. Спасибо за доверие, Дандас.

— «Поликрест» сейчас пытается обойти Саут-Форлэнд; я видел его с «Голиафа», он не мог пересечь линию ветра и опять поворачивал через фордевинд. Он был на той стороне пролива, присматривал за французскими канонерками в Этапле. Он придёт, как только установится ветер с моря; но Господи помилуй, как же его сносит! Такое вообще не должно плавать.

— Я возьму лодку и встречу их, — сказал Стивен. — Мне не терпится снова увидеть моих сослуживцев.

Они встретили его приветливо, очень приветливо; но все были заняты, задёрганы и перегружены работой. Обе вахты были на палубе для постановки на якорь, и, пока он наблюдал за их работой, ему стало ясно, что настроение на борту «Поликреста» не улучшилось. И было очень далеко от улучшения. Он уже знал о море достаточно, чтобы отличить команду, что работает с охотой, от задёрганного, угрюмого сборища людей, которых приходится подгонять. Джек сидел в каюте — писал рапорт, и на палубе распоряжался Паркер: может, он одержимый? Беспрестанные лающие приказы, угрозы, оскорбления, вперемешку с ударами и зуботычинами: и всё это куда более неистово, чем было, когда Стивен уезжал — и в его голосе определённо истерические нотки? Ненамного меньше шума производил офицер, заменивший Макдональда — полный, розово-белый молодой человек с толстыми бледными губами; его власть распространялась лишь на его солдат, но он восполнял это активностью, прыгая по палубе со своей тростью, как чёртик из табакерки.

Когда он спустился вниз, это впечатление только окрепло. Его помощник, мистер Томпсон, возможно, не был слишком умелым или опытным — его попытка сделать Чеслдону литотомию[99] зловеще запахла гангреной — но он не казался ни грубым, ни просто нелюбезным. Тем не менее, во время их обхода пациентов никто даже не улыбнулся: вежливые ответы, но никаких разговоров, никакого дружелюбия — разве что со стороны бывшего матроса с «Софи», поляка по имени Якруцкий, которого опять беспокоила грыжа. И даже его странная речь (он плохо говорил по-английски) была стеснённой, неестественной и зажатой. На соседней койке лежал человек с забинтованной головой. Gummata[100], последствия травмы, симуляция? Желая наглядно объяснить свой диагноз, Томпсон устремил указующий перст к голове лежащего, и тот бессознательным защитным жестом вскинул руку.

К тому времени, как Стивен закончил обход и прошёл к себе в каюту, «Поликрест» встал на якорь. Джек уехал докладываться, и на корабль снизошло что-то вроде покоя. Слышен был только однообразный стук помп, да ещё приглушённо гавкал первый лейтенант, добивавшийся того, чтобы нижние прямые паруса и марсели свернули по-якорному, аккуратно, как для королевского смотра.

Стивен прошёл в констапельскую, которая была пуста, если не считать офицера морской пехоты. Тот развалился на двух стульях, положив ноги на стол. Он вытянул шею и воскликнул:

— А, вы, должно быть, местный костоправ — вернулись? Рад вас видеть. Меня зовут Смизерс. Извините, что не встаю: я прямо из сил выбился, пока вставали на якорь.

— Я заметил, что вы очень активно действовали.

— Шустренько, шустренько. Я люблю, когда мои люди твёрдо знают, кто есть кто и что есть что, да пошевеливаются, а не то я их кой-чем пошевелю — улавливаете? Мне сказали, что вы ловко управляетесь с виолончелью. Нам надо сыграть как-нибудь вечерком. Я играю на немецкой флейте.

— Должно быть, неплохо играете?

— Шустренько, шустренько. Не люблю хвастаться, но полагаю, что в своё время я был лучшим в Итоне по этой части. Если б я профессионально занялся этим, то теперь получал бы вдвое больше, чем мне платят за участие в войнах Его Королевского Величества — хотя, собственно, мне на это начхать. Как-то тухло на этом корабле, не находите? Поговорить не с кем, только вист по полпенни да конвойная служба, да присматривай за французскими прамами. Что вы скажете насчёт перекинуться в картишки?

— Капитан вернулся, вы не знаете?

— Нет. Его ещё долго не будет. У нас куча времени. Давайте в пикет.

— Я редко играю.

— Да не бойтесь вы его. В Дувр грести против отлива — дело небыстрое, а там у него сладкая такая штучка — несколько часов уж точно проторчит. Лакомый кусочек, право слово, мне б такую. Не будь он моим капитаном, я бы подумал, не отбить ли её: не поверите, как на женщин действует красный мундир. Думаю, у меня бы получилось: она приглашала всех офицеров на прошлой неделе и так на меня глядела…

— Вы случайно не имеете в виду миссис Вильерс, сэр?

— Хорошенькая молодая вдова — да, верно. Вы её знаете?

— Да, сэр: и я был бы очень огорчён, доведись мне услышать, что о ней говорят без должного уважения.

— О, ну, сэр, если вы её друг, — воскликнул Смизерс, понимающе подмигнув ему, — это дело другое. Я ничего не говорил. Рот на замок. Так что насчёт картишек?

— Вы хорошо играете?

— Я родился с колодой карт в руках.

— Должен вас предупредить, что я никогда не играю по маленькой: это скучно.

— О, я вас нисколько не боюсь. Я играл у Уайта, я играл у Элмека с моим другом лордом Крэйвеном до самого рассвета. Что скажете на это?

Прочие офицеры спустились посмотреть на игру: они следили молча до конца шестого кона, когда Стивен выложил октет, а за ним — большой кварт, и сидевший позади Пуллингс, который до желудочной колики болел за него, выпалил: «Ха-ха, зря вы связались с доктором».

— Не могли б вы помолчать, когда джентльмены играют, а? Ещё и курите эту вонючую трубку в констапельской — сидим, как в дешёвом кабаке. Как можно сосредоточиться в таком шуме? Из-за вас я сбился со счёта. Что у вас получилось, доктор?

— С репикой и капотом — сто тридцать, и, поскольку у вас не хватает двух очков до сотни — полагаю, я должен прибавить ваш счёт к своему.

— Вы не возьмёте чек?

— Мы договорились на наличные, если помните.

— Тогда мне придётся сходить за ними. Ну и обчистили вы меня. Но вы должны дать мне отыграться.

— Капитан возвращается на борт, джентльмены, — сказал старшина, заглядывая в каюту. И, снова появившись мигом позже: — С левого борта, джентльмены.

Все расслабились: капитан возвращался без церемоний.

— Я должен вас оставить, — сказал Стивен. — Благодарю за игру.

— Но не можете же вы уйти, когда выиграли все деньги, — воскликнул Смизерс.

— Напротив, — возразил Стивен. — Это самый лучший момент, чтобы уйти.

— Ну, это как-то не принято — всё, что я могу сказать. Не принято.

— Нет? Тогда, как положите деньги на стол, по карте наугад по двойной ставке, или расходимся. Но теперь уже sans revanche[101], а?

Смизерс вернулся с двумя столбиками золотых гиней, завёрнутыми в бумагу, и распечатанным третьим.

— Дело не в деньгах, — сказал он. — Дело в принципе.

— Туз, — сказал Стивен, нетерпеливо глядя на часы. — Прошу.

Сердце упало — бубновый валет.

— Теперь вам придётся взять чек на остальное, — сказал Смизерс.

— Джек, — сказал Стивен, — можно войти?

— Входи, входи, дружище, входи, — воскликнул Джек, бросаясь вперёд, чтобы проводить его к стулу. — Я тебя ещё толком и не видел — и как же я рад тебя видеть! Передать тебе не могу, что за тоска тут была без тебя! Как ты загорел!

Несмотря на почти физическую боль, которую он испытал, уловив приставший к мундиру Джека аромат — вот же неудачный подарок — Стивен почувствовал, как у него потеплело на душе. Лицо его, однако, приобрело требовательное профессиональное выражение, и он сказал:

— Джек, ты что с собой сделал? Ты побледнел, посерел — у тебя несомненно запор. Потерял не меньше двух стоунов, под глазами нездоровая желтизна. Тебя беспокоит та пулевая рана? Ну-ка, сними рубашку. Я и тогда ещё думал, что вытащил не весь свинец: всё казалось, что зонд скребёт обо что-то.

— Нет-нет. Она практически зажила. Я прекрасно себя чувствую. Это просто от недосыпа. Дёргаюсь, ворочаюсь, не могу заснуть, потом дурные сны, и я иногда просыпаюсь в ночную вахту и не могу опять заснуть — а потом весь день дурной. И чертовски не в духе, Стивен; выбираю все снасти втугую из-за пустяков, а потом жалею. Может, это печень? Вчера… нет, позавчера — был чертовски неприятный сюрприз. Я брился и думал о чем-то постороннем; а Киллик повесил зеркало позади люка, вместо обычного места. Так что я вдруг на мгновение поймал в зеркале своё отражение, как будто кто-то заглядывает со стороны. Когда я понял, что это я, то сказал себе: «С каких пор у меня такая отвратительная капральская рожа, чёрт бы её побрал?» и твёрдо решил, что впредь никогда не буду так выглядеть — это мне напомнило об этом несчастном Пиготе с «Гермионы». А этим утром она снова смотрела на меня из зеркала. Это ещё одна причина, по которой я так рад тебя видеть — ты мне дашь какую-нибудь из своих липких микстур с тройным зарядом, чтобы я мог уснуть. Не спать — страшное дело. Неудивительно, что выглядишь как капрал. И эти сны… тебе снятся сны, Стивен?

— Никак нет.

— Я так и думал. У тебя такая голова… а я вот видел один сон несколько ночей назад — про твоего нарвала, и Софи там была примешана каким-то образом. Глупо звучит, но он был настолько глубоко грустным, что я проснулся в слезах, как ребёнок. Вот, кстати.

Он потянулся назад и передал ему длинную, сужающуюся к концу костяную спираль.

Глаза Стивена заблестели; он принял её и начал медленно вертеть в руках.

— О, спасибо, спасибо, Джек, — вскричал он. — Какое совершенство — это просто зубной апофеоз.

— Там были и подлиннее, больше фатома, только без кончиков, а я подумал, что зачем тебе бесконечный рог, ха-ха-ха. — Что-то в нём промелькнуло от прежних дурачеств, и он какое-то время похрюкивал и посмеивался; глаза его стали такими же ясными и весёлыми, какими были когда-то — море веселья из мельчайшей капли остроумия.

— Это в высшей степени чудесный феномен, — сказал Стивен, лелея рог нарвала в руках. — Сколько я тебе должен, Джек?

Он сунул руку в карман и вытащил сначала носовой платок, который положил на стол; затем пригоршню золотых монет, затем ещё одну, и стал выскребать оставшиеся, подумав про себя, что глупо носить их россыпью: нужно, наверное, завернуть в бумагу.

— Господь всемогущий, — сказал Джек, уставившись на них. — Откуда это у тебя? Захватил корабль с сокровищами? В жизни никогда столько денег за раз не видел.

— Обчистил одного наглеца — он меня вывел из себя. Молодой задавака, самодовольный хлыщ в красном мундире. Лобстер, как вы выражаетесь.

— Смизерс. Но это уже азартная игра, Стивен, а не просто так.

— Ну да. Кажется, он расстроился: весь вспотел. Но у него вид состоятельного человека — всё это заносчивое высокомерие…

— У него есть частные сбережения, я знаю; но ты, должно быть, всё равно оставил его на мели: здесь же больше, чем его годовое жалование.

— Так ещё лучше. Я хотел, чтобы он пострадал.

— Стивен, я должен тебя просить больше так не делать. Он — невоспитанный щенок, я с этим я охотно соглашусь, не знаю, как он вообще попал в морскую пехоту — они же такие все из себя особенные; да только корабль и так достаточно плох, без азартных игр. Ты не дашь ему отыграться?

— Не дам. Но, поскольку ты так хочешь, я с ним больше не буду играть. Так сколько я тебе должен, друг мой?

— О, ничего, ничего. Доставь мне удовольствие, прими это как подарок. Пожалуйста. Он очень маленький, и приз его вполне покрыл.

— Так ты взял приз?

— Да. Один. И на другие нечего и надеяться — «Поликрест» любой узнает в тот момент, как только корпус покажется над горизонтом, его теперь все знают. Мне жаль, что тебя не было на борту в этот момент, хотя приз был не такой уж и ценный — я продал свою долю Паркеру за семьдесят пять фунтов, мне тогда нужны были деньги, да и он не слишком на этом нажился. Это был маленький голландский шлюп, он полз мимо Доггера с грузом досок, а мы просто ползли чуть быстрее, чем совсем медленно. Жалкий приз — на «Софи» мы б его и брать не стали — но я подумал, что нужно наконец обагрить руки. Не то чтобы мы сильно выгадали. Судно в скверном состоянии, а Харт меня просто заездил.

— Пожалуйста, покажи мне свою наградную саблю и блюдо от торговцев. Я навестил Софи, и она мне всё рассказала.

— Софи? — вскричал Джек, как будто его ударили. — О, да. Да, конечно. Ты к ней заглянул. — Он, очевидно, попытался повернуть ход своих мыслей на что-нибудь более весёлое, но не слишком преуспел. Через миг он сказал:

— К сожалению, они не здесь. У меня кончились деньги. В настоящее время они в Дувре.

— В Дувре, — сказал Стивен и на некоторое время задумался, пропуская рог нарвала между пальцев. — В Дувре. Послушай, Джек, ты идешь на безрассудный риск, так часто сходя на берег, особенно в Дувре.

— Почему это — особенно в Дувре?

— Потому что твои частые визиты туда уже стали притчей во языцех. И если это не секрет для твоих друзей — то что говорить о врагах? Об этом уже знают на Уайтхолле; и, должно быть, твоим кредиторам с Минсинг-лэйн это тоже уже известно. Не смотри так сердито, Джек, позволь мне сказать тебе тебе три вещи — я должен тебе их сказать, как друг. Во-первых, тебя, конечно, арестуют за долги, если ты не прекратишь сходить на берег. Во-вторых, на флоте судачат, что ты прилип к этой гавани; а как это может повредить твоей карьере — тебе лучше моего известно. Нет, дай я закончу. В-третьих, ты подумал о том, как ты компрометируешь Диану Вильерс своим откровенным вниманием к ней, пренебрегая при этом всем известной опасностью?

— Диана Вильерс находится под твоим особым покровительством? Она тебя уполномочила мне это сказать?

— Никак нет.

— Тогда я не понимаю, по какому праву ты говоришь со мной таким образом.

— Но конечно же, Джек, дорогой мой, по праву друга — оно же у меня есть? Я не говорю про долг — это уже отдаёт казёнщиной.

— Друг, который хочет поле для себя расчистить, быть может? Я, может, не особо умный, не какой-нибудь чёртов Маккиавелли, но полагаю, что распознаю ruse de guerre[102], когда столкнусь с ней. Я долгое время не знал, что думать про вас с Дианой Вильерс — сперва одно, потом другое — потому что ты чертовски хитрый лис, возвращаешься по своим следам. Только теперь-то я понимаю все эти перемены настроения, все эти «нету дома», всю эту чёртову нелюбезность, и всю эту трескотню по поводу умного и занятного доктора Мэтьюрина — как он разбирается в людях и не занудствует, а я просто тупая деревенщина, которая ни черта не понимает. Нам пора объясниться по поводу Дианы Вильерс, чтобы понять, в каком мы положении.

— Я не желаю объяснений. Они бесполезны, особенно в делах такого рода, где замешано то, что можно обозначить как влечение к другому полу — рассудок летит в окно, и искренность вместе с ним. В любом случае, даже если страсть и ни при чём, язык настолько несовершенен, что…

— Любой ублюдок может трусливо уйти от ответа, скрывшись за пустословием.

— Вы сказали достаточно, сэр, — сказал Стивен, вставая. — Даже слишком. Вы должны взять свои слова назад.

— Я ничего не возьму назад, — закричал Джек; он был очень бледен. — И ещё добавлю, что, когда человек возвращается из отпуска загорелый, как гибралтарский еврей, и говорит, какая была чудесная погода в Ирландии — он лжёт. Я буду на этом настаивать, и я с превеликой охотой дам вам любое удовлетворение, какого вы только пожелаете!

— Как странно, — тихо сказал Стивен, — что наше знакомство началось с вызова, и вызовом и закончилось.

— Дандас, — говорил он в маленькой комнатке «Розы и короны», — как любезно с вашей стороны, что вы так скоро пришли. К сожалению, должен вас просить быть моим секундантом. Я попытался провести в жизнь ваш превосходный план, но не справился и не преуспел. Я должен был понять, в каком он состоянии — несчастная страсть — но я не ко времени продолжил разговор, и он назвал меня трусом и лжецом.

На лице Дандаса отобразился ужас.

— О, как это скверно, — вскричал он. — О Боже. — Долгое, невесёлое молчание. — Об извинениях, должно быть, речи не идёт?

— Никоим образом. Одно слово он взял назад… «Капитан Обри передаёт поклон доктору Мэтьюрину и желает довести до его сведения, что вчера вечером у него вырвалось некое выражение общего свойства, имеющее отношение к рождению, которое можно было бы принять на личный счёт. Ничего подобного не подразумевалось, и капитан Обри берёт это слово назад и в то же время сожалеет, что употребил его в горячке момента. Остальные же свои замечания он оставляет, как есть». Но беспричинное обвинение во лжи остаётся. Это непросто переварить.

— Конечно. Вот же несчастье. Нам как-то придётся устроить это между выходами в море. Я чувствую себя ужасно виноватым. Мэтьюрин, вы когда-нибудь дрались на дуэли? Я никогда себе не прощу, если с вами что-нибудь случится. Джек опытный боец.

— Я могу за себя постоять.

— Ну, — сказал Дандас, с сомнением глядя на него. — Я должен немедленно отправиться к нему. О, какое это всё-таки несчастье. Это может затянуться, если мы не устроим всё сегодня же вечером. Чёрт-те что у нас на флоте — армейцы всегда могут всё устроить сразу, а у нас… я знаю одно такое дело, что оставалось в подвешенном состоянии месяца три, даже больше.

Этим вечером им ничего не удалось устроить, поскольку «Поликресту» было приказано выйти в море с вечерним отливом. Он направился на юго-запад вместе с парой грузовых кораблей, неся на борту нечто большее, чем обычный для него груз недовольства.

Новость об их ссоре распространилась по кораблю; её характер и смертельная природа оставались неизвестны, но такая близкая дружба не могла внезапно прекратиться так, чтобы этого не было заметно, и Стивен наблюдал за реакцией своих сослуживцев с определённым интересом. Ему было известно, что на многих кораблях капитан является своеобразным монархом, а офицеры представляют двор, и среди них идёт яростное соперничество за милость Цезаря; но ему никогда не приходило в голову думать о себе как о фаворите; он представления не имел, в какой степени оказываемое ему уважение являлось отражением власти правителя. Паркер, у которого почитание власти превосходило даже неприязнь к капитану, отвернулся от Стивена, как и бесцветный Джонс; Смизерс даже не пытался скрывать свою враждебность. Пуллингс держал себя подчёркнуто вежливо в констапельской; но Пуллингс всем был обязан Джеку, и на квартердеке его, похоже, компания Стивена немного стесняла. Он не то чтобы часто подвергался такому испытанию: как бы то ни было, обычай требовал, чтобы главные участники дуэли уподобились жениху и невесте, которые не должны видеться до того, как окажутся у алтаря. Большинство тех, кто когда-то служил на «Софи», разделяли неловкость Пуллингса; они смотрели на Стивена с опасливой сдержанностью, но не враждебно; хотя ему было ясно, что прежде всего их лояльность принадлежит Джеку, и он старался по возможности пореже ставить их в неловкое положение.

Большую часть времени он занимался своими пациентами: литотомия потребовала радикальных мер — очень интересный случай, который к тому же предполагал многочасовое пристальное наблюдение — а также читал у себя в каюте или играл в шахматы со штурманом, который удивил его тем, что выказывал предупредительность и дружелюбие. Мистер Гудридж ходил мичманом и штурманским помощником у Кука; он был хорошим математиком, превосходным навигатором и достиг бы офицерского чина, если бы не его неудачная баталия с капелланом «Беллерофона».

— Нет, доктор, — сказал он, отрываясь от доски. — Вы можете крутиться и вертеться как угодно, но ваш король в ловушке. Мат в три хода.

— Очень на то похоже, — откликнулся Стивен. — Мне следует сдаться?

— Думаю, да. Хотя, честно говоря, я люблю людей, который борются до конца. Доктор, — продолжал он, — вы размышляли когда-нибудь о фениксе?

— Ну, быть может, не так часто, как следовало бы. Насколько я помню, он вьёт гнездо в Аравии Плодородной, используя для этого коричное дерево; а при цене корицы в шесть шиллингов восемь пенсов это, пожалуй, несколько непрактично?

— Шутить изволите, доктор. А между тем феникс заслуживает вашего пристального внимания. Не та сказочная птица, в которую, разумеется, не может поверить рассудительный джентльмен вроде вас, а то, что, я бы сказал, скрывается под именем птицы. Я бы не стал распространяться об этом по кораблю, но, по моему разумению, феникс — это комета Галлея.

— Комета Галлея, мистер Гудридж? — воскликнул Стивен.

— Комета Галлея, доктор, и другие тоже, — сказал штурман, довольный произведённым впечатлением. — И когда я говорю «разумение» — я должен бы сказать «факт», потому что для непредубеждённого ума это доказано, и без малейших сомнений. Небольшой расчёт ставит всё на свои места. Наиболее достойные доверия авторы определяют интервал между появлениями фениксов в 500, 1416 и 7006 лет; Тацит утверждает, что один из фениксов появился в правление Сесостриса, другой — в царствование Амасиса, третий — в царствование третьего Птолемея, и ещё один — в двадцатом году правления Тиберия; и известны ещё многие другие. А теперь возьмём периоды комет Галлея, Биела, Лекселя и Энке и сравним их с периодами появления феникса, сделав скидку на лунные годы и ошибки в расчётах, допущенные древними, и дело сделано! Я бы мог показать вам расчёты, все с учетом их орбит — вы будете поражены, а у астрономов так не выходит, потому что в своих уравнениях они не принимают в расчёт феникса. Они просто не понимают, что для древних мнимый феникс был лишь поэтическим способом описать сияющий небесный феномен, что феникс был символом; они слишком заносчивы, строптивы, упрямы и предвзяты, чтобы поверить тому, что им говорят. Капеллан «Беллерофона», выдававший себя за астронома, не поверил. Я стукнул его драйком, и он растянулся на палубе.

— Я вполне убеждён, мистер Гудридж.

— Это разрушило мою карьеру, — сердито оглянувшись в прошлое. — Разрушило мою карьеру, но я бы снова это сделал — нахальный пёс, этот… впрочем, я не должен ругаться, и он всё же священник. С тех пор я об этом почти никому не рассказывал, но со временем я собираюсь опубликовать «Беспристрастно о фениксе: скромные рассуждения офицера Королевского флота» — и это расшевелит кое-какие голубятни, которые я мог бы упомянуть; это им перекрутит канаты. Мои фениксы, доктор, говорят, что мы можем ожидать комету в 1805 году; месяц не скажу — оттого, что Ашшер не уверен в точной продолжительности царствования Набонида.

— Я, безусловно, буду ждать этого, — сказал Стивен и подумал: «Жаль, что они не могут предсказать конец этого ожидания».

«Как странно, что я боюсь того, что должно случиться, — говорил он себе, сидя подле пациента и считая его дыхание. — И вместе с тем — как, оказывается, тяжело ждать».

Из дальнего конца лазарета снова донесся приглушенный говор: люди привыкли к его присутствию и к его рассеянности — не один раз кто-нибудь из обеденной группы приносил сюда запрещённый грог, проходя незамеченным прямо за спиной доктора, и он их не беспокоил. Теперь два шотландца с Севера разговаривали с ирландцем, который лежал на животе, потому что спина его была исхлестана кошкой — говорили по-гэльски, медленно и с повторами.

«Я лучше всего его понимаю, когда не обращаю внимания, — заметил про себя Стивен. — Когда я не напрягаюсь и не пытаюсь выделить отдельные слова. Это понимает ребёнок в длинных одеждах, которым я был в Кэрсивине. Они считают, что мы бросим якорь в Даунсе ещё до восьми склянок. Надеюсь, они правы; и надеюсь найти там Дандаса».

Они были правы, и ещё до того, как «Поликрест» остановился, он услышал голос часового, окликающего шлюпку, и ответный крик — «Франчайз», что означало, что в шлюпке капитан этого судна. Боцманская дудка — должное уважение, оказываемое пост-капитану, звуки шагов над головой, и затем — «Капитан Дандас выражает своё почтение доктору Мэтьюрину и желает перемолвиться с ним словом, когда ему будет удобно».

Осторожность была особенно важна в такого рода делах, и Хинидж Дандас, зная, что на тесном шлюпе вслух произнесённое слово — общее достояние, написал на клочке бумаги: «Устроит ли суббота, полседьмого утра? В дюнах. Я заеду за вами». Он вручил записку с суровым, многозначительным взглядом. Стивен прочёл, кивнул и сказал:

— Превосходно. Я вам очень обязан. Вы не подвезёте меня на берег? Я должен провести завтрашний день в Диле, так ведь? Не будете ли вы столь любезны сказать об этом капитану Обри?

— Уже; мы можем отправиться сейчас, если пожелаете.

— Я буду готов через две минуты.

У него были документы, которые не должны были попасть в чужие руки, несколько рукописей и писем, которые были ему дороги — но почти всё уже уложено, и его небольшой дорожный саквояж был под рукой. Спустя две минуты он последовал за Дандасом вверх по трапу, и шлюпка отправилась по спокойной воде в сторону Диля. Осторожно подбирая выражения, чтобы его не понял никто, кроме Стивена, Дандас дал ему понять, что секундант Джека, полковник Рэнкин, не сможет сойти на берег раньше завтрашнего вечера, в пятницу; что он уже виделся с Рэнкином на этой неделе, и они нашли прекрасное место возле замка — оно часто используется для подобных целей и подходит лучше некуда.

— Вы запаслись всем чем нужно, я полагаю? — спросил он перед тем, как шлюпка причалила.

— Думаю, да, — ответил Стивен. — Если нет, я сообщу вам.

— Ну что же, до свидания, — сказал Дандас, пожимая ему руку. — Я должен вернуться на свой корабль. Если мы не встретимся раньше — то до назначенного времени.

Стивен устроился в «Розе и короне», взял там лошадь и медленно поехал в Дувр, размышляя о природе дюн, об исключительном одиночестве каждого человека и о несостоятельности языка — мысль, которую он бы развил перед Джеком, если бы ему дали это сделать.

— И всё же, при всём его несовершенстве — как чудесно позволяет он управляться с материальными вещами, — сказал Стивен, глядя на корабли на рейде — невероятное хитросплетение снастей, блоков, парусов, каждый из которых имеет название, и которые могут перенести сборище отдельных индивидуумов в Босфор, в Вест-Индию, на Суматру или в районы китобойного промысла в Южных морях. В какой-то момент на глаза ему попался причудливый, похожий на перевёрнутую шляпу силуэт «Поликреста», и он увидел, как от его борта отошла капитанская гичка, поставила рейковый парус и направилась в Дувр.

«Зная их обоих, как я знаю, — размышлял он, — сложно допустить, что у них есть сильная симпатия друг к другу. Это противоестественная связь. Должно быть, здесь и кроется причина её ожесточённости».

По прибытии в Дувр он сразу же направился в госпиталь и осмотрел своих пациентов: помешанный сидел неподвижно, свернувшись калачиком и утопая в слезах; зато культя Макдональда заживала хорошо. Лоскуты кожи выглядели аккуратно, как перевязанная бандероль, и он с удовлетворением отметил, что волосы на них растут в прежнем направлении. Он указал на это офицеру и добавил:

— Вы скоро совсем поправитесь. Можно вас поздравить: у вас отличное здоровье. Через несколько недель вы сможете посостязаться с Нельсоном — будете с одной рукой скакать с корабля на корабль — и вам больше повезло, чем адмиралу: у вас осталась рука, в которой вы держите оружие.

— Вы меня успокоили, — сказал Макдональд. — Я ужасно боялся гангрены. Я вам очень обязан, доктор, и можете мне верить — я этого не забуду.

Стивен запротестовал, что любой мясник мог сделать то же самое, даже помощник мясника — простая операция, одно удовольствие резать по такой здоровой плоти; и их разговор перешёл на вероятность французского вторжения, разрыв с Испанией и странные слухи о выражении недоверия со стороны Сент-Винсента по отношению к лорду Мелвиллу в связи с присвоением казённых средств. Потом разговор опять вернулся к Нельсону.

— Для вас он герой, как я понимаю? — сказал Макдональд.

— О, я едва ли много знаю об этом джентльмене, — сказал Стивен. — Я его даже никогда не видел. Но, насколько можно судить, это весьма активный, предприимчивый офицер, преданный своему делу. Его ведь так почитают на флоте. Капитан Обри о нём очень высокого мнения.

— Может быть, — сказал Макдональд. — Только для меня он не герой. Меня тошнит от этого дела с Караччиоло[103]. И к тому же какой пример он подаёт!

— А чем он не пример для морского офицера?

— Я об этом думал, пока лежал здесь, — сказал Макдональд. — Я размышлял об оправдании поступков.

У Стивена упало сердце: он знал репутацию шотландцев по части теологических дискуссий и со страхом ожидал излияния кальвинистских взглядов, быть может, приправленных парой-тройкой присущих Королевской морской пехоте доктрин.

— Людям, особенно с равнин, мало взваливать на свою голову собственные грехи или творить собственные законы; молодой парень будет изображать из себя мерзавца не потому, что считает, что другие его стороны перевесят этот факт, а потому что Тому Джонсу заплатили за то, чтобы он возлёг с женщиной — а поскольку Том Джонс герой, то и он обязан поступать так же. Может быть, для флота было б лучше, если бы Нельсона сунули в лошадиную поилку, пока он был ещё сосунком. Если оправданий какого-нибудь героя пьесы или рассказа достаточно для выгораживания реального мерзавца — то подумайте, что может наделать живой герой! Блудодейство, торчание в порту, повешение офицеров, которые сдались под честное слово! Хорошенький пример!

Стивен пристально вгляделся в него на предмет признаков лихорадки; они точно были, но пока неопасные. Макдональд уставился за окно; и, что бы он там ни увидел помимо глухой стены, это побудило его сказать:

— Я ненавижу женщин. Они только всё разрушают. Они иссушают мужчину, высасывают из него соки, забирают всё его добро — и самим им это не идет на пользу. — Пауза. — Грязные, грязные шлюхи.

Стивен сказал:

— Я должен попросить вас об услуге, мистер Макдональд.

— Только скажите, сэр: ничто не доставит мне большего удовольствия.

— Одолжите мне ваши пистолеты, если можно.

— Для чего угодно, кроме убийства офицера морской пехоты — прошу, они ваши. Они в моём сундуке — там, под окном — возьмите сами, будьте так добры.

— Спасибо, я их верну, или попрошу вам их передать, как только они сослужат свою службу.

Когда он возвращался, вечер был так тих и нежен, каким только может быть вечер ранней осени — спокойный, свежий; справа — море королевского синего цвета, слева — пустые дюны; от земли поднималось благодатное тепло. Конь — кроткое, добродушное создание — бежал ровным аллюром; он знал дорогу, но, похоже, не особенно торопился в родное стойло — время от времени он даже останавливался, чтобы сорвать пару листков с куста, который Стивен не мог определить; и Стивен погрузился в приятное расслабление, почти отделившись от тела: не более чем пара глаз, скользящих над белой дорогой, глядя по сторонам. «Бывают дни… Добрый вечер, сэр», — мимо проходил пастор, гуляющий с котом, и дым из его трубки, не отставая, следовал за ним. «…Бывают дни, — размышлял он, — когда вдруг чувствуешь, что был слеп всю свою жизнь. Такая ясность — совершенство во всём, не только в выдающемся. Живёшь только настоящей минутой, и живёшь напряжённо. Нет потребности что-то делать: само существование есть высшее благо.»

— Однако, — заметил он, направляя лошадь налево, в дюны, — сделать кое-что всё же придётся.

Он соскользнул с седла и сказал коню:

— Как бы нам сделать так, чтобы ты меня не покинул, милый? — Конь уставился на него блестящими разумными глазами и поставил торчком уши. — Да, да, ты честный малый, никаких сомнений. Но вдруг тебе не понравятся звуки выстрелов; и я могу задержаться дольше, чем тебе хотелось бы. Пожалуй, я тебя сейчас спутаю вот этим подходящим ремешком.

— …Как я мало знаю про дюны, — продолжал он, отмерив шагами дистанцию и положив сложенный платок на нужной высоте на склоне песчаного холма. — Было бы очень интересно их изучить — свои флора и фауна, без сомнения.

Он расстелил мундир, чтобы в пистолеты не попал песок, и тщательно их зарядил.

— Если ты вынужден что-то сделать, то делаешь это, не особо осознавая — некое безрассудство, не более того, — сказал он, становясь в позицию. Как только он сделал это, лицо его приняло холодное, опасное выражение, а движения приобрели непринуждённую точность механизма. Песок вылетел из-под края платка; дым повис в воздухе, почти не колыхаясь; на коня шум как будто не произвёл впечатления, но он лениво следил за происходящим где-то первую дюжину выстрелов.

— Никогда не встречал столь точного оружия, — сказал он вслух. — Интересно, смогу я повторить старый фокус Диллона?

Он вынул из кармана монету, высоко подбросил в воздух и точным выстрелом сбил её в тот момент, когда она достигла наивысшей точки, между подъемом и падением.

— В самом деле, восхитительные инструменты: нужно беречь их от росы.

Солнце село; смерклось настолько, что язычок пламени освещал туманную ложбину при каждом выстреле; платок давно уже превратился в клочья.

— Боже, вот я посплю сегодня. О, какая обильная роса.

В Дувре, прикрытом с запада холмами, стемнело ещё быстрее. Джек Обри, покончив со своими немногими делами и впустую заглянув в Нью-Плейс («Мистер Лаунс нездоров, миссис Вильерс нет дома»), сидел за кружкой пива в кабачке возле Замка. Это была унылая, грязная, жалкая лачужка, бордель для гарнизонных солдат — но зато в ней было два выхода, а поскольку в передней комнате сидели Бонден и Лейки, он чувствовал себя в какой-то степени защищённым от неожиданностей. Он был не в духе, как никогда в жизни — тупая, беспощадная тоска; и то оцепенение, которое навалилось на него после того, как он осушил два кувшина, не помогло её развеять. Злость и негодование были его единственным спасением — и хотя они были несвойственны его натуре, он настойчиво злился и негодовал.

Вошёл какой-то прапорщик с маленькой хрупкой шлюшкой — они поколебались, заметив Джека, и устроились в дальнем углу, шлёпая и толкая друг друга вместо разговоров. Хозяйка заведения принесла свечи и спросила, не желает ли он чего ещё; он глянул наружу, в сгущающиеся сумерки и сказал — ничего; и сколько он ей должен за себя и за своих людей?

— Шиллинг девять пенсов, — сказала женщина, и пока он шарил в карманах, она пристально смотрела ему прямо в лицо откровенным, нахальным, подозрительным и жадным взглядом, её глаза при этом сошлись близко друг к другу, а верхняя губа оттопырилась, открыв три желтых зуба. Ей не нравился ни его плащ поверх мундира, ни трезвость его людей, ни то, как они вообще держались; к тому же джентльмены, как положено джентльменам, требуют вина, а не пива; он не ответил ни на авансы Бетти, ни на собственное хозяйкино скромное предложение устроиться поудобнее; она не хотела странных типов в своём заведении и предпочла бы, чтобы он освободил комнату от своего присутствия.

Он выглянул в общий зал, велел Бондену дожидаться его в шлюпке и вышел через заднюю дверь прямо в толпу шлюх и солдат. Две шлюхи дрались на улице, вцепившись друг другу в волосы и одежду, но остальные были довольно веселы, две из них окликнули его и пристроились сбоку, нашептывая о своих талантах, ценах и чистоте медицинских свидетельств.

Он поднялся к Нью-Плейс. Сдержанный взгляд, сопровождавший ответ «нету дома», убедил его в том, что нужно посмотреть на окно Дианы. Слабый свет сквозь задёрнутые занавеси: он удостоверился в этом, дважды пройдя мимо дома вверх и вниз по дороге; затем сделал большой крюк вокруг домов, чтобы попасть в переулок, лежавший позади Нью-Плейс. Ограда запущенного сада не представляла собой серьёзного препятствия, но на стену внутреннего садика, утыканную поверху битым стеклом, пришлось сначала набросить плащ; затем он решительно разбежался и прыгнул. В саду за стеной шум моря внезапно смолк: полная, настороженная тишина и падающая роса, и он некоторое время стоял, не двигаясь, среди лилейников. Постепенно тишина перестала казаться абсолютной: из дома доносились звуки — разговоры за разными окнами, кто-то запирал двери и хлопал ставнями нижнего этажа. Затем быстрый тяжёлый топот по дорожке, низкое «гав-гав» мастифа Фреда, которого на ночь выпускали бегать по двору и саду и который спал в летнем домике. Но пёс Фред был молчаливым созданием; он знал капитана Обри — ткнул мокрым носом ему в руку и ничего больше не сказал. Однако что-то его всё же беспокоило; и когда Джек наконец двинулся по замшелой дорожке к дому, он последовал за ним, ворча и толкая его под колени. Джек снял мундир, положил его на землю, а сверху — саблю; и Фред сразу же улёгся на всё это — охранять.

На крыше Нью-Плейс уже который месяц меняли черепицу; от блока на конце импровизированного подъёмного крана, установленного мастеровым на парапете, свисала верёвка с подвешенным на конце ведром. Джек быстро закрепил концы, опробовал, ухватился за верёвку и стал подтягивать себя вверх. Вверх, перехватывая руку за рукой — мимо библиотеки, где мистер Лаунс что-то писал за столом, мимо окна, выходящего на лестницу — до парапета. Отсюда оставалось несколько шагов, чтобы оказаться напротив окна Дианы; но на полпути наверх, ещё не достигнув парапета, он узнал громкий, весёлый смех Каннинга, что-то вроде кукареканья, начинающегося с глубоких басов и потом всё выше — совершенно особенный смех, который ни с чем не спутаешь. Он всё же проделал весь путь и уселся на парапете, откуда пусть под углом, но была видна вся вожделённая комната. За три глубоких вдоха он мог бы ворваться туда: она была необычайно яркой, эта освещённая комната, и эти лица, их выражения в свете свечей, полные жизни и не ведающие о присутствии кого-то третьего. Затем стыд, огорчение, крайняя усталость вытеснили всё остальное, уничтожили его полностью. Ни ярости, ни запала: всё ушло, и ничего не явилось взамен. Он отодвинулся на несколько шагов, чтобы не слышать и не видеть ничего больше; через какое-то время нашарил верёвку на конце крана, машинально ухватил обе пряди, связал их узлом и вывалился в темноту — ниже, ниже и ниже, преследуемый развесёлым смехом.

Стивен провёл утро пятницы за писанием, шифровкой и расшифровкой; редко когда он работал так быстро и хорошо; и он даже почувствовал удовлетворение от того, как у него получилось ясно описать непростую ситуацию. Из моральных соображений он воздержался от своей обычной дозы и провёл большую часть ночи в состоянии трезвого мышления. Когда он наконец привёл всё в порядок, запечатал бумаги в двойной конверт и подписал внешний из них «Капитану Дандасу», то обратился к своему дневнику.

«Возможно, это отрешённость в ожидании конца, и, может быть, только так и следует жить — свободно, неожиданно легко и хорошо, не теряя интереса, но и не беря на себя обязательств — свобода, которой я раньше почти не знал. Жизнь в своём самом чистом виде — восхитительная во всех отношениях, только потому, что на деле это не жизнь в том смысле, в каком я раньше понимал это слово. Как это меняет саму природу времени! Минуты и часы растягиваются; появляется достаточный досуг, чтобы увидеть, как течёт настоящее. Я прогуляюсь за замком Уолмер, той дорогой, что ведёт через дюны: в этом песчаном мире времени уйма».

Джек тоже провёл некоторое время за письменным столом, но ещё до полудня его вызвали на флагман.

«Пообломал я тебя малость, волокита ты наш», — подумал адмирал Харт, глядя на него с удовлетворением.

— Капитан Обри, у меня для вас приказ. Вам надо заглянуть в Шолье. «Тетис» и «Андромеда» загнали в его гавань французский корвет. Полагают, что это «Фанчулла». Кроме того, есть сведения, что некоторое количество канонерок и прамов собираются подтянуться к побережью. Вам следует принять все возможные меры, сообразуясь с безопасностью вашего судна, чтобы вывести из строя первую и уничтожить вторых. Очень важно выйти в море немедленно, вы меня слышите?

— Да, сэр. Но проформы ради я должен вам заметить, что «Поликресту» необходим ремонт в доке, что у меня по-прежнему нехватка в двадцать три человека в команде, что судно набирает восемнадцать дюймов воды в час даже при полном штиле, и что из-за его сноса под ветер операции в прибрежных водах представляют крайний риск.

— Вздор, капитан Обри: мои плотники говорят, что вы прекрасно продержитесь ещё месяц. Что же до сноса под ветер — нас всех сносит под ветер, и французов сносит, да только их это не смущает: они прекрасно заходят в Шолье и выходят оттуда.

На случай, если намёк его был недопонят, он повторил последнее замечание, сделав особое ударение на слове «смущает».

— О, конечно, сэр, — сказал Джек с непритворным равнодушием. — Я говорил, как я уже отметил, только проформы ради.

— Должно быть, вы желаете получить приказы в письменной форме?

— Нет, благодарю вас, сэр: я их легко запомню.

Возвращаясь на корабль, Джек думал — понимает ли Харт, чего он вообще требует от «Поликреста», и насколько его приказы похожи на смертный приговор: моряк он никакой. С другой стороны, под его началом находились суда, куда более подходящие для прохода в Ра-дю-Пуан и по внутренним фарватерам: «Этна» и «Тартарус» прекрасно справились бы с такой задачей. Невежество и злой умысел поровну, решил он. Опять же Харт, быть может, рассчитывал на то, что Джек оспорит приказ, начнёт настаивать на ремонте и сам себя загубит; если так — он верно выбрал время, учитывая состояние «Поликреста».

— Да какое это имеет значение? — произнёс он, взбегая на борт с выражением радостной уверенности. Он отдал необходимые приказы, и спустя пару минут на фор-стеньге уже взвился Синий Питер, подкреплённый пушечным выстрелом. Стивен услышал выстрел, увидел сигнал и поспешил обратно в Диль.

На берегу было ещё несколько человек с «Поликреста» — мистер Гудридж, Пуллингс, навещавший свою возлюбленную, Баббингтон, возвращавшийся от нежно любящих родителей, полдюжины матросов, имевших право на увольнение. Стивен присоединился к ним на галечной косе, где они торговались с перевозчиком, и через десять минут уже был в своей каюте, пропахшей медикаментами, трюмной водой и отсыревшими книгами. Не успел он закрыть за собой дверь, как сотни ежеминутных забот незаметно опутали его, возвращая к роли ответственного флотского хирурга, вовлечённого в сложную повседневную жизнь совместно с сотней других людей.

«Поликрест» в кои веки изящно сделал левый поворот, увалившись под ветер на высшей точке прилива. Мягкий бриз в бакштаг пронёс его впритык вокруг Саут-Форлэнд, и к тому времени, как просвистали на ужин, они были уже в виду Дувра. Стивен поднялся на палубу через носовой люк из лазарета и прошёл на нос. Как только он ступил на форкастель, разговор там оборвался, и он заметил странные, угрюмые, беглые взгляды старого Плейса и Лейки. За последние несколько дней он привык к тому, что его сторонится Бонден, поскольку тот был старшиной капитанской шлюпки, и предполагал, что и Плейс поступит так же в силу семейных уз; но не ожидал такого со стороны Лейки, шумного, открытого и неунывающего человека. Стивен снова спустился вниз и, когда он был занят с мистером Томпсоном, то услышал «Все наверх к повороту» — «Поликрест» выходил в открытое море. На борту было в общих чертах известно, что им приказано пройти вниз по Ла-Маншу и заглянуть во французский порт: кто-то говорил — Вимерё, кто-то — Булонь; некоторые даже называли Дьепп; но, когда в констапельской уселись ужинать, распространилась новость, что их цель — Шолье.

Стивен никогда не слышал об этом месте. Зато Смизерс (который уже оправился от поражения) знал его прекрасно:

— Мой друг, маркиз Дорсетский, постоянно ходил туда на своей яхте в мирное время, и всякий раз умолял меня съездить с ним. «Это займет всего лишь день и ночь на моем куттере, — говорил он. — Ты должен непременно поехать, Джордж, мы не сможем обойтись без тебя и твоей флейты».

Мистер Гудридж, который выглядел задумчивым и погружённым в свои мысли, не принимал участия в беседе. После рассуждений о яхтах, их потрясающей роскоши и мореходных качествах разговор вернулся к успехам мистера Смизерса, его друзьям — владельцам яхт, и их трогательной привязанности к нему; об утомительности лондонского сезона и сложностях в удержании дебютантов на должной дистанции. Стивен не в первый раз заметил, что разговор этот был по душе Паркеру; что, хотя Паркер происходил из хорошей семьи, он поощрял Смизерса, слушал его очень внимательно и как будто извлекал из этого что-то для себя. Это удивило Стивена, но не улучшило его настроение; перегнувшись через стол, он негромко сказал штурману:

— Я был бы вам премного обязан, мистер Гудридж, если бы вы рассказали мне что-нибудь про этот порт.

— Тогда идёмте со мной, доктор, — сказал штурман. — У меня в каюте разложены карты. Так будет проще объяснить, когда все мели перед глазами.

— Это, насколько я понимаю, песчаные мели, — сказал Стивен.

— Именно. А эти маленькие цифры отмечают глубину при приливе и отливе: красным помечены места, где мели выступают из воды.

— Гибельный лабиринт. Не думал, что в одном месте может скопиться столько песка.

— Ну, это всё из-за приливов и отливов — там весьма быстрое течение вокруг Пуан Нуар и Прелли — и ещё из-за рек. В древности они наверняка были намного больше, раз смогли создать такие наносы.

— У вас есть карта побольше, чтобы мне получить общее представление?

— Прямо за вами, сэр, под епископом Ашшером.

Такая карта была для него более привычна: на ней был обозначен французский берег Ла-Манша, идущий практически с севера на юг от Этапля, а чуть дальше устья реки Риль изгибающийся на запад на три-четыре мили, образуя мелководный залив — скорее скругленный угол, который заканчивался на западе маленьким грушевидным островком Иль-Сен-Жак в пятистах ярдах от побережья; затем берег снова шёл на юг и уходил за край карты в направлении Абвиля. На внутреннем углу этого скругления, в точке, где берег начинал изгибаться к западу, находился прямоугольник, помеченный как «Квадратная башня», затем ничего, даже деревушки, на протяжении мили на запад, где в море на двести ярдов вдавался высокий мыс: на его конце стояла звездочка с подписью «Форт де ла Конвенсьон». Формой он напоминал упомянутый выше остров, но в этом случае груше не удалось оторваться от материка. Между этими двумя грушами, Сен-Жаком и Конвенсьон, было менее двух миль, и там, в устье небольшой реки под названием Дивонна, и лежал Шолье. Это был значимый порт в средневековье, но со временем он заилился, а печально известные мели в заливе ещё больше препятствовали торговому судоходству. Однако были и преимущества: остров защищал его от западных штормов, а мели прикрывали с севера; мощные приливы и отливы вычищали и внутренний и внешний рейды, и в течение последних нескольких лет французское правительство углубляло гавань, расчищало фарватеры и осуществляло довольно амбициозный проект постройки волнолома для защиты с северо-востока. Работы не прекращались на протяжении всего Амьенского мира, поскольку возрождённый Шолье мог стать весьма значимым портом для бонапартовой флотилии вторжения, которая стягивалась из всех портов или даже рыбацких деревень, способных построить хотя бы люггер, со всего побережья вплоть до Биаррица — стягивалась в точки сбора: Этапль, Булонь, Вимерё и прочие. Прамов и канонерок было уже более двух тысяч, и дюжину из них построил Шолье.

— Вот здесь у них стапеля, — сказал Гудридж, указывая на устье речки. — А вот здесь они ведут основные очистные и земляные работы, прямо между причалов в гавани. Из-за этого гаванью в настоящий момент практически нельзя пользоваться, но их это не волнует. Они могут укрыться на внутреннем рейде, под защитой Конвенсьона, да в общем-то и на внешнем, за Сен-Жаком, если только не задует с северо-востока. А вообще, если подумать — по-моему, у меня есть печатные изображения. Да, вот.

Он вытащил необычной формы том с видами на берег с моря — длинные полоски, по полудюжине на страницу. Низкий однообразный берег, пустынный, если не считать известняковых возвышенностей по обе стороны захудалой деревеньки — обе почти одинаковой высоты, а приглядевшись, Стивен понял, что к обеим приложил свою безошибочно узнаваемую руку деятельный и вездесущий Вобан[104].

— Вобан, — заметил Стивен, — как анис в пирожном: когда его немного, он восхитителен, но очень быстро надоедает. Везде эти неизбежные перечницы, от Эльзаса до Руссильона.

Он снова вернулся к карте. Теперь стало ясно, что внутренний рейд, начинающийся сразу от гавани и тянущийся на северо-восток за форт де ла Конвенсьон на мысу, прикрыт двумя длинными мелями в полумиле от берега; они были помечены как Восточная Наковальня и Западная Наковальня; а внешний рейд, параллельный первому, но со стороны моря от Наковален, прикрыт с востока островом и с севера — мелью Старого Пола Хилла. Обе эти удобные якорные стоянки пересекали страницу по диагонали, от нижнего левого угла до правого верхнего, и их разделяли Наковальни; но при этом внутренний рейд был едва ли полмили в ширину и две в длину, внешний же определённо занимал пространство вдвое больше.

— Любопытно, что эти мели носят английские имена, — сказал он. — Что, это обычное дело?

— О да: всё, что на море, мы считаем своим; так, мы называем Сетубал Сент-Юбом, а Ла-Корунью — Гройном, и так далее; вот эту мель мы зовём Скакун, в честь такой же нашей — они похожи по форме. А Наковальни — потому что при норд-весте и в прилив волны выбивают на них такие звуки, сперва на одной, потом на другой, как будто находишься в кузнице. Я там прошёл раз на куттере, через Гуле, — он указал на узкий проход между островом и материком. — В 88-м или 89-м, при крепком норд-весте, на внутренний рейд — так брызги с мели летели такие плотные, что дышать едва можно было.

— В расположении этих мелей наблюдается странная симметрия, и у мысов такая же — возможно, это взаимосвязано. Но что за лабиринт фарватеров! Как вы пройдете внутрь? Полагаю, что не через Гуле — это слишком близко к форту на острове. Я зря назвал это мысом — это всё же остров, хотя на рисунке при виде спереди они кажутся почти одинаковыми.

— Конечно, это зависит от ветра: но если он будет хоть немного с севера, я надеюсь пройти по фарватеру между Скакуном и Моргановой мелью на внешний рейд, миновать Сен-Жак, а оттуда либо пройти между Наковальнями, либо обогнуть оконечность Западной Наковальни, чтобы попасть в устье гавани. Обратно же — с отливом, с Божьей помощью, через Ра-дю-Пуан — вот, за Восточной Наковальней — чтобы выйти в открытое море до того, как Конвенсьон собьёт нам мачты. У них там сорокадвухфунтовки, весьма мощные орудия. Мы должны начать входить в первой половине прилива, понимаете? Чтобы сняться с мели, если коснёмся дна, и закончить свои дела при высокой воде. Потом назад с отливом, чтобы не верповаться против течения, в то время как нас немножечко разносят в клочья, а мы даже управляться не можем. А они нас разнесут, поупражняются на нас со своими тяжелыми пушками, если только мы не захватим их врасплох — французские артиллеристы народ тренированный, будьте уверены. Как я рад, что оставил мои «Скромные рассуждения» у миссис Г. — переписанные хорошим почерком и готовые для печати.

— Значит, всё зависит от течения, — сказал Стивен после паузы.

— Да. От ветра и течения, и внезапности, если у нас с ней получится. При течении мы можем управляться. Я рассчитываю привести корабль вот сюда — чтобы остров был у нас точно на зюйде, а квадратная башня на зюйд-осте, полрумба к осту — с ночным приливом, не завтрашним, а следующей ночью, именно в воскресенье. И мы должны молиться о слабом весте или норд-весте, чтобы войти внутрь, ну и выйти, быть может.