Пост-капитан

ГЛАВА 4

Тулон. Мистраль наконец утихомирился, и едва ли на всём пространстве моря заметишь хотя бы один белый барашек. Влмазной прозрачности воздуха с холмов, окружавших город, в подзорную трубу можно было разглядеть даже названия семи линейных кораблей на Малом рейде: «Формидабль» и «Индомтабль», оба по восемьдесят пушек, а также «Атлас», «Сципион», «Интрепид», «Монблан» и «Бервик» — по семьдесят четыре пушки. Созерцание последнего могло серьёзно уязвить английскую гордость, поскольку он принадлежал Королевскому флоту всего несколько лет назад, а если бы английская гордость имела возможность заглянуть в ревностно охраняемую гавань Арсеналь, то снова была бы унижена, увидев там ещё два британских семидесятичетырехпушечника — «Ганнибал», взятый во время операции сэра Джеймса Сомареса в Гибралтарском проливе в 1801 году, и «Свифтшур», захваченный на Средиземном море за несколько недель до этого. Оба активно ремонтировались.

В самом деле, активность — лихорадочная активность —девиз Тулона. Тихие зелёные холмы, огромные мысы, необозримый простор Средиземного моря за ними и невыразимо безмятежные синие острова; солнечный свет, льющийся жарким, удушливым потоком — и посреди всего этого шумный, маленький, беспокойный и густонаселённый город, с роящимися крошечными фигурками — белые рубахи, синие штаны, вспышки красных кушаков — и все по горло в делах. Даже под полуденным солнцем они сновали как муравьи — лодки, ползущие из Арсеналя на Малый рейд, с Малого рейда на Большой рейд, от кораблей к причалам и обратно; люди, облепившие огромные красавцы-корабли на стапелях, орудующие теслами, конопатными молотками, буравами, кувалдами; группы каторжников, разгружающие дуб из Рагузы, стокгольмский тир, гамбургскую конопатку, рижские рангоутные дерева и тросы — всё это среди шума и бесчисленных запахов порта: вони стоков, застоялой воды, разогретых камней, жарящегося чеснока и подгоревшей рыбы, разносившихся повсюду.

— Обед, — сказал капитан Кристи-Пальер, закрывая папку со смертными приговорами, литеры Е-Л. — Я, пожалуй, начну с бокала «Баньюльса» и анчоусов, горсти оливок — чёрных оливок; затем, наверное, попробую у Юбера рыбный суп, а после него — простого лангуста в пряном бульоне. Возможно, у него же gigot en croûte[26]: ягнёнок особенно хорош сейчас, когда тимьян в цвету. И больше ничего, только сыр, клубнику и какой-нибудь пустячок к кофе — блюдечко моего английского джема, например. Никаких ваших архитектурных блюд, Паноэ — моя печень не вынесет этого в такую жару, а у нас очень много работы, ведь «Аннибал» должен быть готов к выходу в море на следующей неделе. Ещё нужно заняться этими досье Дюмануара — скорей бы уж он вернулся. Надо было допросить этих мальтийцев утром — если мы хорошо пообедаем, то они, боюсь, могут избежать расстрела.

— Давайте под ягнёнка пить «Тавель», — предложил капитан Паноэ; он знал по опыту, что дальше могут последовать философские размышления — о пищеварении, виновности, Понтии Пилате, неприятной стороне допроса подозреваемых в шпионаже, мало подходящей для офицеров — если их вовремя не прервать. — Это…

— Вас хотят видеть два «ростбифа», мсье, — доложил вестовой.

— О, нет! — вскричал капитан Кристи-Пальер. — Только не сейчас, Боже упаси. Скажи им, что меня нет, Жанно. Может, вернусь часам к пяти. Кто они?

— Первый — Обрэ, Жак. Он утверждает, что является капитаном их флота, — сообщил вестовой, прищурив глаза и внимательно просматривая официальный бланк, который он держал в руке. — Родился первого апреля 1066 года в Бедламе[27], Лондон. Профессия отца — монах, матери — монахиня. Девичья фамилия матери — Борджиа, Лукреция[28]. Имя другого странника — Матюрэн, Этьен…

— Быстро, быстро! — закричал капитан Кристи-Пальер. — Мои кюлоты, Жанно, и галстук, — для удобства и от жары он сидел в белье. — Рубашку, сукин ты сын. Паноэ, мы должны сегодня дать настоящий обед — найди платяную щётку, Жанно — это тот самый английский пленник, о котором я тебе рассказывал. Превосходный моряк, замечательный сотрапезник. Ты, конечно, не будешь возражать против беседы по-английски? Как я выгляжу?

— Вид у вас довольно жалкий, — ответил капитан Паноэ на этом языке. — Сделайте грудь колесом, и они будут впечатлены.

— Пусть войдут, Жанно, — сказал Кристи-Пальер. — Мой дорогой Обри, — вскричал он, хватая Джека в объятия и целуя в обе щёки, — как я счастлив снова вас видеть! Дорогой доктор Мэтьюрин, добро пожаловать. Позвольте мне представить вам — капитан фрегата Паноэ, капитан фрегата Обри и доктор Мэтьюрин — они как-то гостили у меня на борту «Дезэ».

— Ваш слуга, сэр, — сказал капитан Паноэ.

— Domestique, monsieur[29], — сказал Джек, красный, как и его рубаха. — Паноэ? Je preserve — je ai — le plus vivid remembrance de vos combatte a Ushant, a bord le Pong, en vingt-quatre neuf.

Вежливое, внимательное, но полное непонимания молчание было ему ответом, и он спросил, обернувшись к капитану Кристи-Пальеру:

— Как мне сказать, что я прекрасно помню и высоко ценю отважные действия капитана Паноэ возле Уэссана в 99-м году?

Капитан Кристи-Пальер перевел это на обычный французский — поклоны, тёплые улыбки, пожатие рук по-английски — и заметил:

— Но мы все можем говорить по-английски. Мой коллега — один из наших лучших переводчиков. Идёмте же скорее обедать — вы устали, запылились, просто измучены — вы долго были в пути? Как вы переносите жару? Очень необычно для мая. Вы видели моих кузин в Бате? Я могу надеяться, что вы здесь побудете какое-то время? Как же я рад вас видеть!

— Мы надеялись, что вы пообедаете с нами, — воскликнул Джек. — Мы… livre une стол — заказали.

— Вы в моей стране, — сказал Кристи-Пальер тоном, не терпящим возражений. — После вас, прошу. Простая еда — маленькая таверна сразу за городом. Но она увита мускатным виноградом, там свежий воздух, и хозяин готовит сам.

Сопровождая их по коридору, он обернулся к Стивену и сказал:

— Доктор Рамис снова с нами! Он как раз вернулся из отпуска во вторник. Я попрошу его прийти посидеть с нами после обеда — он терпеть не может смотреть, как мы едим — и он вам расскажет все новости о местной вспышке холеры и о новом египетском сифилисе.

— Капитан Обри славно заставил нас погоняться за ним, — сказал он капитану Паноэ, раскладывая на столе кусочки хлеба, обозначающие суда эскадры Линуа. — Он тогда командовал маленьким бригом с квартердеком, «Софи»…

— Я помню о нём.

— Сначала он был от нас с наветра. Но потом оказался в заливе — вот тут мыс, а ветер отсюда, неустойчивый ветер. — Кристи-Пальер разыгрывал бой шаг за шагом. — А затем он в мгновение ока переложил руль, как фокусник поставил лисели и пронёсся через нашу линию вплотную к флагману. Вот лиса, он понимал, что я не стану рисковать попасть во флагман! И знал, что бортовой залп с «Дезэ» запоздает! Он прорвался, и ему бы чуть везения…

— Что есть «везение»?

— Шанс. И он мог бы уйти. Но адмирал просигналил мне отправиться в погоню, а «Дезэ» только неделю как вышел из дока, чистенький, и он любит лёгкий ветер с раковины. Короче говоря, вас бы сдуло моим последним бортовым залпом, дорогой друг, если бы вы не подняли лапки.

— Как же хорошо я это помню, — сказал Джек. — У меня сердце ушло в пятки, когда я увидел, как вы приводитесь к ветру. Хотя нет, оно ушло в пятки гораздо раньше, когда я увидел, что вы проходите две мили на мою одну, даже не потрудившись поставить лисели.

— Это блестящий подвиг — прорваться сквозь строй эскадры, — заметил капитан Паноэ. — Мне почти жаль, что у вас не получилось. Я бы сдался, как только адмирал оказался бы у меня на ветре. Но в принципе вы, англичане, несёте слишком много пушек — так ведь? Слишком много, чтобы плыть быстро при таком ветре — слишком много, чтобы уйти.

— Я свои все выкинул за борт, — сказал Джек. — Хотя, в принципе, вы правы. Но с другой стороны, можно ведь сказать, что у вас на борту в принципе слишком много людей, особенно солдат? Вспомните «Фебу» и «Африкэн»...

Простой обед и завершился по-простому: бутылка бренди и два стакана. Капитан Паноэ, утомлённый усилиями по поддержанию разговора, вернулся к себе в контору; Стивена увлекли к более здоровой трапезе доктора Рамиса — пить газированную воду из серного источника. Мыс Сисье окрасился пурпуром на фоне фиолетового моря. Вездесущие цикады наполняли воздух своим непрерывным уютным стрекотанием.

Джек и Кристи-Пальер оба выпили немало; теперь они рассказывали друг другу о своих профессиональных сложностях, и каждый пришёл в изумление от того, что у другого имеются причины жаловаться. Кристи-Пальер тоже застрял на карьерной лестнице, и, несмотря на то, что он capitaine de vaisseauх[30], что примерно соответствует английскому пост-капитану, «во французском военном флоте нет должного понятия о старшинстве — грязные интриги за спиной сплошь и рядом — продвигают политических авантюристов, а настоящие моряки оказываются в безвыходном положении». Он выражался несколько неопределённо, но Джек знал из их разговоров год назад, а также благодаря несдержанности на язык английских кузин Кристи, что его приятель-капитан — так себе республиканец и терпеть не может вульгарность Бонапарта и его полное невежество в вопросах морской службы, и предпочёл бы либеральную конституционную монархию. Ему неуютно в нынешнем положении — он предан флоту и, разумеется, Франции, но с правителями ему не повезло. Когда-то давно он с замечательным знанием дела и проницательностью говорил о положении ирландских офицеров в королевском флоте и моральной проблеме необходимости выбора между верностью родине и верностью присяге; теперь же, хотя четыре сорта вина и два — бренди плавно увлекали его на путь неосмотрительной откровенности, он ограничивался единственно своими сиюминутными проблемами.

— Для вас-то всё просто, — сказал он. — Вы собираете единомышленников, друзей, знакомых лордов и сэров, затем — эти ваши парламентские выборы, смена правительства, и ваши несомненные заслуги всеми признаны. А что у нас? Интересы республиканцев, влияние роялистов, интересы католической церкви, интересы франкмасонов, интересы консула, которые, как говорят, скоро станут интересами императора — каждый тянет одеяло на себя, в итоге получается как крыж на канатах. Думаю, мы справимся с этой бутылкой? Знаете, — сказал он после паузы. — Я так устал протирать штаны в кабинетах. Единственная надежда, единственный выход из этого… — Его голос угас.

— Полагаю, это грешно — молиться о войне, — сказал Джек, мысли которого текли по тому же самому руслу. — Но — о, снова выйти в море!..

— О, очень грешно, без сомнения.

— Особенно при том, что единственная стоящая война может быть только с нацией, которую мы любим больше всех прочих. Потому что ни голландцы, ни испанцы нам теперь не противники. Я каждый раз удивляюсь, как подумаю, какие корабли строят испанцы — прекрасные, великолепные суда — и как странно они с ними управляются. В сражении при Сент-Винсенте...

— Это всё из-за их адмиралтейства, — воскликнул Кристи-Пальер. — Все адмиралтейства одинаковы. Клянусь моей матушкой, наше Адмиралтейство…

Посыльный появился за миг до совершения акта государственной измены. Капитан извинился, отошёл в сторону и прочитал записку. Он перечитал её дважды, борясь с парами бренди в голове и быстро трезвея. Он был массивен, сложением напоминал медведя, не так высок, как Джек, но более грузен, и мог много выпить, не пьянея; широкий, с немного покатыми плечами и очень добрым взглядом карих глаз — добрым, но не глупым. Когда он вернулся к столу с кофейником, взгляд этот стал жёстким и пронизывающим. Какое-то время он колебался, потягивая кофе, потом заговорил.

— Все флоты сталкиваются с кое-какими проблемами, — медленно сказал он. — Мой коллега, который занимался ими здесь, сейчас в отпуске: его заменяю я. Здесь описание человека в чёрном сюртуке с подзорной трубой, которого заметили на Мон Фарон сегодня поутру — он разглядывал портовые сооружения. Среднего роста, худой, очень светлые глаза, короткий парик, серые бриджи, говорит по-французски с южным акцентом. Он также беседовал с торговцем из Барселоны, любопытным типом — у него две фелюки во внутренней гавани.

— О, — вскричал Джек. — Это почти наверняка Стивен Мэтьюрин. У меня и сомнений нет — у него есть подзорная труба. Одна из лучших долландовских. Я уверен, что он забрался на Фарон утром, когда я ещё не встал — любоваться на своих драгоценных птиц. Он упоминал каких-то чудовищно редких трясогузок или синиц, что водятся здесь. Странно, — сказал он, от души рассмеявшись, — что он не поднялся в форт и не попросил разрешения воспользоваться их оптическими приборами. О нет, он самый простой малый на всём белом свете. Даю вам честное слово — он невероятно учёный, знает всех жучков и букашек на свете, и ногу вам может отрезать в мгновение ока — но его нельзя выпускать одного на улицу. Что же до портовых сооружений — он не в состоянии отличить фальшборт от гакаборта, а бонет от лиселя, а ведь я ему тысячу раз объяснял. Но он очень старается соответствовать, бедняга. А ваши слова о том, что он говорил с барселонским торговцем, подтверждают мою уверенность. На его языке, полагаю? Он жил в тех краях много лет и говорит на их lingo[31] как… ну, как местный уроженец. Мы как раз туда и направляемся — у него там имение — поедем, как только посетим Поркероль, чтобы посмотреть на какой-то диковинный кустарник, который растёт только на этом острове и нигде больше. Ха-ха-ха, — засмеялся он, и ему действительно было очень весело. — Подумать только: бедного старину Стивена чуть не повязали как шпиона! О Боже, ха-ха-ха!

Такой чистосердечной уверенности сложно было противостоять. Взгляд Кристи-Пальера смягчился; он с облегчением улыбнулся и спросил:

— Значит, вы за него ручаетесь — слово чести?

— Положа руку на сердце! — сказал Джек, именно так и поступая. — Дорогой мой сэр, ну и простофили же у вас служат — следить за Стивеном Мэтьюрином, подозревать его!

— Да, есть такая беда, — откликнулся Кристи-Пальер. — Многие из них просто глупы. Но это не самое худшее: есть и другие службы — жандармерия, люди Фуше[32] и прочие сухопутные, как вы знаете — и некоторые из них ничуть не умнее. Поэтому, прошу вас, скажите вашему другу, чтобы вёл себя осторожнее. И послушайте, дорогой мой Обри, — добавил он, многозначительно понизив голос. — Лучше бы вам не ехать через Поркероль, а направиться прямиком в Испанию.

— Из-за жары? — спросил Джек.

Кристи-Пальер пожал плечами.

— Если угодно, — сказал он. — Мне больше нечего сказать.

Он прошёлся туда-сюда по террасе, велел принести новую бутылку и вернулся к Джеку.

— Так вы видели моих кузин в Бате? — спросил он другим, самым обычным тоном.

— Да-да! Я имел честь быть принятым в Лора-Плейс, когда приезжал в первый раз, и они очень любезно пригласили меня на чай. Они все оказались дома — миссис Кристи, мисс Кристи, мисс Сьюзан, мадам Дезагийер и Том. Очаровательные люди, такие приветливые и гостеприимные. Мы много говорили о вас, и они надеются, что вы их скоро навестите, и шлют всё что полагается, конечно — поклоны и от девушек поцелуи. Они и в другой раз меня звали — на прогулку и на пикник, но, к сожалению, я был уже приглашён. Я побывал в Бате дважды.

— А что вы думаете о Полли?

— О, милая девушка — такая весёлая, и так нежно любит вашу старую… тётю, я полагаю? И как она бойко болтает по-французски! Я и сам пару фраз сказал, так она их тут же поняла и передала старушке, отрепетовала мои сигналы, так сказать.

— Она такое милое дитя, — сказал её кузен. — Позвольте вас заверить, — добавил он совершенно серьёзно. — Эта девушка действительно умеет готовить. Её сoq au vin, sole normande[33]!.. А каким глубоким пониманием английского пудинга она обладает! Тот клубничный джем варила она. Дом прекрасно умеет вести. И за ней дают кое-какое скромное приданое, — добавил он рассеянно, разглядывая тартану, входящую в порт.

— О Боже мой, — воскликнул Джек с такой горячностью, что Кристи-Пальер поглядел на него с тревогой. — Господи Боже, я же почти забыл… Рассказать вам, зачем я ездил в Бат?

— Да, прошу вас.

— Только это между нами? — Кристи-Пальер кивнул. — Боже, я так несчастлив: только ваш замечательный обед заставил меня забыть на пару часов обо всём этом. Всё остальное время я только о том и думаю — с тех самых пор, как покинул Англию. Есть одна девушка, понимаете — я познакомился с ней в Сассексе — соседи, и когда у меня дела пошли наперекосяк — этот адмиралтейский суд по поводу нейтралов — мать увезла её в Бат, не одобряя более наше знакомство. До этого мы с ней почти что достигли взаимопонимания, но я почему-то никак это не закрепил. Боже, какой я был дурак! Так что я увиделся с ней в Бате, но вступить в непосредственное соприкосновение уже не смог: полагаю, ей не понравилось некоторое внимание, которое я уделял её кузине.

— Невинное внимание?

— Ну да, вполне; хотя, наверное, его могли истолковать превратно. Изумительно хорошенькая девушка, вернее женщина — была замужем, мужа укокошили в Индии — отменно решительная и смелая. А потом, когда я разрывался между Адмиралтейством и ростовщиками в Сити, я узнал, что какой-то тип сделал ей — той, первой — предложение, и везде говорили об этом как о деле решённом. Я вам не могу передать, как меня это ранило. А та, другая девушка, которая осталась в Сассексе, была так любезна и полна сочувствия и к тому же так изумительно красива, что я… ну, вы понимаете. Ну и когда я думал, что у нас с ней всё так здорово, и что мы такие близкие друзья, она вдруг резко осадила меня — я словно с разгона налетел на бон — и спросила, какого чёрта я о себе вообразил? Я тогда потерял всё моё состояние, как вы знаете; так что, честное слово, не знал, что ей ответить, особенно при том, что я начал подозревать, что ей нравится мой лучший друг, а может быть, и она ему тоже… ну, вы понимаете. Я не вполне был уверен, но было чертовски на то похоже — особенно когда они расставались. Но она меня просто адски зацепила — я ни спать не мог, ни есть — и время от времени снова становилась так мила со мной. Так что я зашёл довольно далеко, отчасти от досады… понимаете?.. О, чёрт бы это всё побрал, если бы только… И в довершение всего получаю письмо от той, первой девушки…

— Письмо вам? — воскликнул Кристи-Пальер. — Но ведь это не интрижка, насколько я понял?

— Всё совершенно невинно. Ничего такого… ну разве что поцелуй. Удивительно, правда? Но это в Англии, не во Франции, там всё по-другому; но даже так — я был поражён. Но такое милое, скромное письмо — в нём только говорилось, что все эти слухи о браке — чёртов вздор. Оно пришло как раз в тот день, когда я уезжал.

— Ну, тогда всё превосходно, так ведь? Для серьёзной молодой женщины это открытое признание — чего вы ещё можете желать?

— Ну как же, — сказал Джек с таким несчастным выражением лица, что Кристи-Пальер, который до этого момента придерживался мнения, что Джек просто недотёпа, раз страдает, имея двух женщин разом, расстрогался и ободряюще похлопал Джека по руке.

— Есть же ещё та, другая, разве вы не понимаете? — продолжал Джек. — Честно говоря, я так ею увлёкся, хотя это совсем не то же самое чувство. Я уж не говорю о моём друге.

Стивен и доктор Рамис закрылись в заставленном книгами кабинете. Огромный гербарий, бывший одним из предметов их переписки в течение года с лишним, лежал раскрытый на столе, между страниц была вложена очень подробная карта новых испанских укреплений Порт-Маона. Доктор Рамис только что вернулся с Менорки, где родился и вырос, и привёз Стивену несколько документов, поскольку являлся его самым важным связным со сторонниками каталонской автономии. Эти бумаги, прочитанные и заученные наизусть, теперь превратились в пепел в камине, а оба доктора обратились к теме человечества в целом — к общей неприспособленности человека к жизни как таковой.

— Это особенно относится к морякам, — сказал Стивен. — Я внимательно наблюдал за ними и нахожу, что из всех других профессий они наименее приспособлены к жизни в её обычном понимании. И в качестве причины могу предложить следующую: в море (своей естественной среде) моряк живёт лишь настоящим. Со своим прошлым он не может сделать ничего; и очень мало что с будущим, если принять во внимание непостоянство всемогущего океана и погоды. Это, замечу мимоходом, объясняет общую для моряков непрактичность. Офицеры жизнь кладут на то, чтобы что-то сделать с таким отношением со стороны части матросов — заставляя их обтягивать снасти, укладывать и так далее — против разного рода случайностей; но поскольку офицеры так же находятся в море, как и все остальные, они выполняют свои обязанности отнюдь не с абсолютной убеждённостью: отсюда и проистекает беспокойство ума и, как следствие, причуды облечённых властью. Моряки могут приготовиться к завтрашнему шторму, или даже к тому, который произойдёт через две недели; но более отдалённое будущее для них — это нечто отвлечённое, нереальное. Я считаю, что они живут только настоящим; и, основываясь на этом, могу выдвинуть частично сформулированное предположение — буду рад услышать ваши замечания по этому поводу.

— Мой интеллект, насколько он может быть полезен — в вашем распоряжении, — сказал доктор Рамис, откидываясь на спинку кресла и бесстрастно разглядывая его умными карими глазами. — Хотя, как вы знаете, я враг умозрительных построений.

— Возьмём, к примеру, весь спектр нарушений, которые берут начало в мозгу, в расстроенном или же праздном уме — ложные беременности, различные истерии, учащённое сердцебиение, несварение желудка, экземы, некоторые виды импотенции и многое другое, что вам с ходу придёт в голову. И насколько мой скромный опыт позволяет судить, всего этого мы на борту корабля не находим. Вы со мной согласны, дорогой коллега?

Доктор Рамис поджал губы и произнёс:

— С некоторыми оговорками рискну сказать, что, пожалуй, соглашусь. Впрочем, безо всяких обязательств с моей стороны.

— А теперь отправим нашего бравого матроса на берег, где ему приходится жить не настоящим, а будущим, с постоянными отсылками к будущему — все эти радости, блага, успехи, на которые надо надеяться и которых надо ждать; всё это предмет беспокойных мечтаний, нацеленных на следующий месяц, следующий год, или даже на следующее поколение; казначей больше не выдает одежды, и пищу не раздают в установленное время. И что же мы видим?

— Сифилис, пьянство, моральное разложение до скотского состояния, чрезмерное переедание: печень разрушается за десять дней.

— Именно, именно; но более того: мы находим — не ложные беременности, конечно, но всё кроме них. Тревожность, ипохондрия, общая неудовлетворённость, меланхолия, запоры и поносы — все болезни городского торговца в десятикратном размере. Есть у меня один весьма интересный пациент, который в море обладал просто богатырским здоровьем — любимец Гигиеи[34] — и это несмотря на всякого рода невоздержанность и самые неблагоприятные обстоятельства; а провёл совсем немного времени на земле, среди хозяйственных забот и матримониальных фантазий — заметьте, всё связанное с будущим — и мы имеем потерю веса в одиннадцать фунтов, задержку мочеиспускания, тёмный, плотный и недостаточный стул, непроходящую экзему.

— Что же, по-вашему, всё это следствие того, что у вашего пациента под ногами твёрдая земля? И только?

Стивен воздел руки вверх.

— Это всего лишь зародыш мысли, но я взращиваю его.

— Вы говорите про потерю веса. Но я нахожу, что и вы похудели. Даже нет, исхудали как труп, если позволите мне говорить с вами, как врач с врачом. У вас очень нездоровое дыхание; ваши волосы и два года тому назад были довольно слабыми, теперь же крайне поредели; частая отрыжка; глаза запали и потускнели. И дело не только в неосмотрительном употреблении вами табака — ядовитой субстанции, которую правительству следовало бы запретить — а также лауданума. Мне бы очень хотелось взглянуть на ваш стул.

— Взглянете, мой дорогой, взглянете. Однако сейчас я должен идти. Вы не забудете про мою настойку? Я прекращу её принимать, как только доберусь до Лериды, но до тех пор она мне необходима.

— Вы её получите. И ещё, — сказал доктор Рамис, прикрыв глаза. — Возможно, я одновременно отправлю вам записку первостепенной важности — но узнаю это только через несколько часов. В этом случае она будет зашифрована по третьей системе. Однако прошу вас, дайте мне проверить ваш пульс, пока вы не ушли. Слабый и прерывистый — как я и предполагал, друг мой.

«О чём это он?» — спрашивал себя Стивен, имея в виду не пульс, а возможное послание, и снова с некоторым сожалением подумал, насколько проще работать с обычными платными агентами. Их мотивы вполне ясны, они хранят верность лишь себе и своему кошельку. Совершенно честные люди сложнее — внезапная скрытность, переплетение противоречащих друг другу идеалов, особое чувство юмора — от всего этого он почувствовал себя старым и уставшим.

— А, Стивен, вот и ты наконец, — воскликнул Джек, мгновенно просыпаясь. — Я заговорился с Кристи-Пальером — надеюсь, ты не стал меня дожидаться?

Воспоминание о предмете их беседы всплыло у него в мозгу и уничтожило хорошее настроение; он немного помолчал, уставившись в пол, но затем взглянул на Стивена и с деланной бодростью произнёс:

— Знаешь, тебя чуть было не приняли за шпиона сегодня утром.

Стивен замер на полпути к столу в неестественной позе.

— Как я смеялся, когда Кристи-Пальер зачитывал твои приметы — ему было так неловко и он помрачнел, как туча, но я честью моей заверил его, что ты искал своих двухголовых орлов, и он вроде успокоился. Кстати, он обронил одно странное замечание: сказал, что на нашем месте отправился бы прямиком в Испанию, не заезжая на Поркероль.

— Так точно? Именно это и сказал? — кротко переспросил Стивен. — Спи дальше, дорогой. Я думаю, он бы даже улицу не пересёк, чтобы посмотреть на euphorbia praestans[35], не говоря уже о морском проливе. Мне необходимо написать несколько писем, но я тебя не побеспокою. Спи: впереди длинный день.

Несколько часов спустя Джек проснулся в сером предрассветном сумраке оттого, что кто-то тихо скрёбся в дверь. Его ещё затуманенный сном разум предположил, что это крыса в хлебной кладовой, но тело немедленно возразило против этого — во сне или наяву, его тело всегда знало, в море оно или нет, и всегда подсознательно отличало постоянные колебания моря от неестественной неподвижности суши. Он открыл глаза и увидел, как Стивен оторвался от своей трепещущей свечи, поднялся, открыл дверь и получил бутылку и сложенную записку. Он вернулся к столу, развернул записку, не спеша расшифровал её, сжёг оба листка бумаги на свечке и, не оборачиваясь, спросил:

— Джек, я полагаю, ты не спишь?

— Да. Уже минут пять. Доброе утро, Стивен. Жарко сегодня будет?

— Да. Доброе утро, дружище. Послушай, — сказал он, понизив голос почти до шёпота, — и веди себя тихо и не дёргайся. Слышишь меня?

— Да.

— Война будет объявлена завтра. Бонапарт задерживает всех британских подданных.

Движимый жалостью жандарм остановил колонну английских пленников в узкой полоске тени, отбрасываемой северной стеной Каркассона; среди пленников были в основном матросы с задержанных и захваченных судов, несколько офицеров, арестованных после объявления войны, но попадались и штатские: путешественники, слуги, конюхи и торговцы, поскольку впервые в истории цивилизованных войн Бонапарт приказал арестовывать каждого подданного Британии. Пленники страдали от жары и усталости, вид у них был несчастный; узелки с пожитками промокли во время грозы, они настолько упали духом, что поначалу даже не стали раскладывать их для просушки, не говоря уже о том, чтобы обратить внимание на великолепие полуразрушенных стен и башен позади них, или же на раскинувшийся перед ними новый город и реку, и даже на расположившегося в тени башни неподалёку медведя и его поводыря. Но вскоре весть о прибытии колонны распространилась, и к толпе, высыпавшей из ворот старого города, чтобы поглазеть, присоединились торговки с другой стороны моста — они принесли фрукты, вино, хлеб, мёд, колбасу, пирожки с мясом и козий сыр, завёрнутый в зеленые листья. У большинства пленников всё ещё оставались кое-какие деньги (их переход на северо-восток ещё только начался), и только немного поостыв в тени, подкрепившись едой и питьём, они развесили одежду сушиться и стали осматриваться.

— Ух ты, медведь, — воскликнул матрос, изрядно повеселев после кварты вина, плескавшейся теперь под его ремнём с медной пряжкой. — Эй, приятель, а плясать он умеет?

Медвежий поводырь, безобразный тип с повязкой на одном глазу и двухнедельной щетиной даже не взглянул на него. Но матрос был не из тех, от кого всякие угрюмые иностранцы могли бы с лёгкостью отделаться, вскоре к нему присоединилась довольно настырная ватага его друзей, ведь матрос этот был самым известным и уважаемым членом экипажа пинки «Чéстити», торгового судна, которое имело неосторожность зайти в Сет, чтобы пополнить запасы пресной воды, в день объявления войны. Один или двое матросов уже начали бросать камни в огромную мохнатую тушу, чтобы разбудить или, по крайней мере, расшевелить медведя развлечения ради.

— Отставить бросать камни! — крикнул матрос, весёлости в лице поубавилось. — Болваны, не смейте дразнить медведя. Вспомните-ка Елисея[36]. Дразнить медведя — это к несчастью.

— Так ты ж сам медведей травил, Джордж, — сказал его товарищ по команде, подбрасывая камень в руке и всем своим видом показывая, что подчиняться не собирается. — Мы ведь вместе в Хокли были.

— Травля — дело другое, — возразил Джордж. — В Хокли медведи в охотку в этом участвуют. А этот нет. Жарковато чегой-то. Медведи — они из холодных стран.

Медведю было определённо жарко. Он растянулся на покрытой редкой травой земле и выглядел на удивление обессиленным. Однако ропот только усилился; матросы с других судов хотели посмотреть, как медведь пляшет, и спустя некоторое время владелец животного подошёл к ним и дал понять, что медведь нездоров — может, спляшет ближе к вечеру — «шкура густой, мистер, съел целая коза на обед, живот болеть».

— Видали, ребята, а я что говорил, — воскликнул Джордж. — Сами-то стали бы плясать в такой меховой шубе, да на таком пекле?

Увы, Джордж перестал быть хозяином положения; какой-то английский морской офицер, желая произвести впечатление на свою спутницу, переговорил с сержантом жандармерии, и тот свистком подозвал к себе поводыря медведя.

— Документы, — потребовал он. — Что это, испанский паспорт? Чертовски засаленный, между прочим, дружок; ты что, со своим медведем спишь? Хуан Маргаль, родился… что это за место?

— Лерида, мсье сержант, — сказал человек с угодливостью бедняка.

— Лерида. Профессия — дрессировщик медведей. Eh, bien[37]. Дрессированный медведь должен уметь танцевать — логично? Но тебе придётся это доказать, я обязан проверить, правда ли он дрессированный.

— Конечно, мсье сержант, сию минуту. Надеюсь, джентльмен не будет слишком многого ожидать от Флоры; это медведица, и…— он зашептал что-то жандарму на ухо.

— А, вот как? Ну ладно, — сказал жандарм. — Тогда хотя бы пару движений, чтобы моя совесть была чиста.

Поводырь потянул за цепь и стукнул медведя так, что с его косматого бока полетела пыль; еле переставляя лапы, медведь вышел вперёд. Человек вытащил из-за пазухи маленькую дудочку; играя на ней одной рукой, а в другой держа цепь, он заставил медведя подняться на задние лапы, и теперь тот стоял, покачиваясь, посреди неодобрительного ворчания моряков.

— Безжалостные ублюдки эти иностранцы, — сказал Джордж. — Гляньте на его бедный нос с этим огромным кольцом.

— Английски жельтмены, — сказал человек, бросив на них искательный взгляд. — Орнпап.

Он заиграл нечто напоминающее хорнпайп, и медведь, спотыкаясь, сделал несколько танцевальных движений, скрестив лапы на груди, затем опять опустился на землю. Из крепости, которая находилась за стенами, зазвучали трубы, сменилась стража у Нарбоннских ворот, и сержант во всю глотку заорал:

— En route, en route, les prisonniers[38].

С энергичной и бесстыдной настойчивостью поводырь прошёлся вдоль строя пленников.

— Не забудьте медведь, жельтмены. Не забудьте медведь. N'oubliez pas l'ours, messieurs-dames[39].

Тишина. На пустынной дороге, по которой прошла колонна, улеглась пыль. Все жители Каркассона уже легли спать; исчезли даже мальчишки, что швыряли в медведя комками извёстки и земли с зубчатых стен. Наконец-то тишина, слышалось лишь негромкое позвякивание монет.

— Два ливра и четыре су, — считал поводырь. — Один мараведи[40], две левантийские монеты, которые я не могу точно определить, шотландский четырёхпенсовик.

— Когда собираются поджарить морского офицера, всегда найдётся ещё один, который будет крутить вертел, — заметил медведь. — Есть у нас на флоте такая старая поговорка. Дай Бог, чтобы этот блудливый щенок как-нибудь оказался у меня под началом. Он у меня такой хорнпайп спляшет... Стивен, не мог бы ты вставить мне в пасть распорку побольше? Иначе я через пять минут задохнусь. Разве нельзя забраться подальше в поле и скинуть шкуру?

— Нельзя, — сказал Стивен. — Зато, когда рынок закроется, я отведу тебя на постоялый двор и помещу в холодном сыром подвале на весь день. А ещё я раздобуду тебе ошейник, чтобы ты мог дышать. К восходу мы должны дойти до Куизы.

Белая пыльная дорога вилась всё выше и выше по французским склонам Пиренеев, лучи послеполуденного солнца — теперь уже июньского солнца — отвесно падали на пыльный склон; медведь и его поводырь медленно тащились вперёд. Над ними насмехались с повозок, их пугали лошади, но они уже прошагали три с половиной сотни миль по извилистому маршруту, чтобы обойти стороной крупные города и опасные прибрежные территории; дважды им удалось переночевать у надёжных друзей. Стивен вёл медведя за лапу, поскольку Джек не видел земли под ногами, когда на него была надета медвежья голова; в другой руке держал широкий шипованный ошейник, скрывавший отверстие, через которое Джек дышал. Его приходилось надевать на большую часть дня, так как несмотря на то, что они шли по довольно отдалённой равнине, дома попадались им каждые несколько сот ярдов, между деревушками было по три-четыре мили, к тому же всю дорогу за ними постоянно следовали зеваки.

— Это учёный медведь? А сколько он в неделю ест? Он на кого-нибудь бросался? А его выступлений хватает, чтобы концы сводить?

И чем ближе они подходили к горам, тем больше всяких историй им рассказывали про медведей, о которых слышали, видели и даже убивали. Медведи, волки, контрабандисты и разбойники с гор: трабюкеры и мигелеты. Общительные зеваки, весёлые селяне — все жадные до зрелищ, собаки. В каждой деревушке, на каждой ферме держали по своре собак, которые выскакивали, завидев путника, завывали, пронзительно лаяли и тявкали, кусали медведя за пятки, иной раз они гнались за ним вплоть до следующей злобной своры — поскольку собаки, в отличие от людей, понимали, что с этим медведем что-то не так.

— Ещё немного, — сказал Стивен. — Вон там за деревьями я вижу поворот главной дороги на Лё Пертю. Ты можешь полежать в роще, пока я схожу в деревню и выясню, что происходит. Хочешь немного посидеть на милевом камне? В канаве есть вода, можешь помочить ноги.

— Да, неплохо бы, — сказал Джек, спотыкаясь, поскольку Стивен изменил ритм ходьбы, чтобы заглянуть в канаву. — В любом случае, думаю, что мочить их снова уже не буду. — Массивная мохнатая фигура немного изогнулась в машинальной попытке рассмотреть покусанные собаками ягодицы, ноги и пятки. — Надеюсь, роща где-то неподалёку?

— О, не больше часа ходьбы или около того. Это буковая роща с заброшенным известняковым карьером, и возможно — я не утверждаю, а только предполагаю — ты увидишь пурпурный пыльцеголовник, который там растёт.

Лёжа в густых прохладных папоротниковых зарослях без ошейника, Джек ощущал, как струйки пота всё ещё стекают по груди, как его атакуют муравьи, клещи и другие неизвестные букашки; он чувствовал резкий запах собственного немытого тела и зловоние, источаемое сырой шкурой, недостаточно тщательно обработанной скипидаром; но ему было всё равно. Сейчас он может только безучастно лежать, отдавшись во власть крайней усталости. Конечно, его было совершенно невозможно замаскировать как-то иначе: блондин-англичанин шести футов росту выделялся бы как каланча на юге Франции — Франции, где повсюду выслеживали беглецов, своих и иностранных; но цена этой попытки превзошла те пределы, которые он полагал приемлемыми. Мучения в этой плохо сидящей шкуре, от которой саднило всё тело, нескончаемые укусы насекомых, сочащаяся из ранок кровь, покрытые волдырями ступни ног, к которым пластырем был приклеен мех, жара, духота, жуткая грязь — всё это достигло той степени, которую он счёл невыносимой, ещё десять дней или двести миль назад на выжженных солнцем пустошах Косс дю Палан.

Получится ли у них? Начать с того, что в глубине души он в этом никогда не сомневался — пока он выдерживает свою роль (если не считать возможной Божьей немилости или какой-то непредвиденной неудачи), они со Стивеном не проведут остаток войны в качестве пленников, отрезанными от службы, от повышения в чине, от удачного крейсерства; в отрыве от Софии; и да, в отрыве от Дианы. Никаких сомнений: война будет долгой, Бонапарт силён — Джека поразила степень готовности того, что он увидел в Тулоне: три линейных корабля уже почти готовы к спуску на воду, склады полны припасов, люди беспримерно усердны. Любой прирождённый моряк, проведя на борту корабля не больше часа, мог с уверенностью сказать, является ли корабль боеспособным, составляет ли он благополучное, единое целое. То же самое можно сказать и о морском порте — в Тулоне он быстрым профессиональным взглядом отметил, насколько быстро и слаженно работает этот огромный механизм. Франция сильна; ей принадлежит прекрасный голландский флот, в её руках огромные территории западной Европы; Англия слаба и одинока — ни одного союзника не осталось, насколько он мог судить из разрозненных обрывков новостей, которые дошли до них. Конечно, королевский флот ослаблен, в этом он ни капли не сомневался. Сен-Винсент больше занимался реформированием верфей, нежели строительством кораблей, и теперь линейных кораблей гораздо меньше, чем в 1793-м — те, что были построены или захвачены за десять лет войны, дела не меняют — и это тоже является причиной, помимо союзнических обязательств, по которой Испания может выступить на стороне Франции, ещё одной причиной, по которой они могут наткнуться на закрытую границу, и тогда убежище Стивена окажется недоступным, а попытка бегства в итоге обернётся провалом. Объявила ли Испания, что вступает в войну? В течение двух-трёх последних дней они брели по Руссильону, во французской Каталонии, и он не понял ни слова из того, что Стивен и крестьяне говорили друг другу. Стивен был непривычно молчалив все эти дни. Джек полагал, что насквозь изучил его в старые беззаботные времена, и всё, что он знал о Стивене, ему было по душе; однако теперь в его характере открылись новые глубины, какая-то скрытая безжалостность — новый, неожиданный Мэтьюрин; и Джек не постигал его глубины.

Стивен ушёл, оставив его. У него есть испанский паспорт — он может ездить по всей стране, невзирая на войну… Джек всё больше мрачнел, в голове набухал мерзкий ком неприятных мыслей, которые он не осмеливался даже облечь в слова.

— Бог ты мой, — наконец сказал он, качая головой. — Неужто из меня всё мужество с потом вышло?

Ушло мужество, и благородство вместе с ним? Он видел раньше, как людей покидает храбрость — во время сражения матросы сбегали в люки, офицеры скрючивались за шпилем. Они обсуждали со Стивеном, является ли мужество постоянным, неизменным качеством? Или оно расходуется, и у каждого имеется лишь какой-то его запас, пределы которого ограничены? Стивен изложил свои взгляды на храбрость — она изменчива и относительна, зависит от диеты, обстоятельств, от функционирования кишечника — люди, страдающие запорами, часто бывают робки; она зависит от привычек, от физической и душевной молодости — осторожность пожилых людей общеизвестна; храбрость — не объективная данность, её следует рассматривать в приложении к разным, хотя и взаимосвязанным системам: моральной, физиологической, половой — храбрость у дикарей, у кастратов — цельность натуры, безусловная смелость или мальчишеская надуманная ревность, её влияние на храбрость — стоики — их satietas vitae[41] и высшее мужество безразличия — безразличия, безразличия.

В его голове завертелась мелодия, которую Стивен постоянно наигрывал на своей поводырской дудочке, она сливалась с голосом самого Стивена и полузабытыми отрывками из Плутарха, Николая Пизанского и Боэция[42] по поводу смелости — забавный мотивчик с архаичными интервалами, ограниченный возможностями лёгких и четырёх пальцев, но изысканный и сложный.

Его разбудил крик маленькой девочки в белом переднике; она и её невидимый друг искали летние грибы, которые встречались в этой роще, и она набрела на что-то похожее на гриб.

— Рамон, Рамон, — вопила она, и лощина отвечала ей эхом: «Рамон, Рамон, Рамон. Иди посмотри, что я нашла. Иди посмотри, что я нашла. Иди посмотри…»

Она всё кричала и кричала, стоя вполоборота к нему; но так как её спутник не отвечал, она стала вертеться, направляя свой звонкий призыв в разные стороны.

Джек уже сжался насколько возможно, а когда её лицо обратилось к нему, то закрыл глаза, словно она могла заметить их дикий блеск. Его мозг теперь работал вовсю; от былого безразличия не осталось и следа, в нём горело лишь страстное желание преодолеть это сиюминутное препятствие, спасти всё дело любой ценой. «Напугаешь это маленькое чудовище — и через пять минут сюда сбежится целый отряд вооружённых крестьян, ускользнёшь — потеряешь Стивена, мы никак не сможем связаться, да и все бумаги зашиты в шкуру». Возможности пролетали в мозгу одна за другой, но решения не было.

— Тише, тише, дитя, — сказал Стивен. — Ты сорвёшь голос, если будешь так кричать. Что у тебя тут? Это сатанинский гриб — сатанинские грибы есть нельзя, моя дорогая. Видишь, как он синеет там, где я надломил его прутиком? Это сатана заливается краской стыда. А тут у нас зонтичный гриб. Его ты точно можешь есть. Ты не видела моего медведя? Я оставил его в роще, когда ходил проведать Эн Жауме; он очень устал. Медведи не переносят солнце.

— Эн Жауме — дядя моего крёстного, — сказала девочка. — Моего крёстного зовут Эн Пере. А как зовут твоего медведя?

— Флора, — ответил Стивен и позвал: «Флора!»

— Ты только что говорил — его, — сказала девочка, нахмурившись, и завопила:

— Флора, Флора, Флора, Флора! Матерь Божья, какой огромный медведь! — Она схватила Стивена за руку и пробормотала: «Ой, клянусь Господом, ну и медведь». Но к ней вновь вернулась смелость, и она снова принялась вопить: «Рамон, Рамон, Рамон! Иди посмотри на моего медведя».

— Прощайте, малыши, — сказал Стивен чуть позже. — Храни вас Бог. — И, продолжая махать рукой вслед маленьким фигуркам, произнёс:

— Наконец-то у меня есть какие-то определённые новости; и плохие, и хорошие. Испания не вступила в войну, но все средиземноморские порты закрыты для английских судов. Нам нужно добраться до Гибралтара.

— А что граница?

Стивен поджал губы.

— В деревне полно солдат и полицейских, всем распоряжаются двое из разведки, розыски ведутся повсюду. Они арестовали английского агента.

— Откуда ты знаешь?

— Мне рассказал священник, который его исповедовал. Впрочем, о самой дороге я даже и не думал. Я знаю — точнее, знал — другой путь. Посмотри внимательно вон туда. Видишь розовую крышу, а за ней горную вершину? И правее от них, за лесом — гору без растительности? Радуйся, это и есть граница, и там на склоне есть проход, тропа на Реказенс и Кантальопс. Мы перейдём дорогу как смеркнется и к восходу будем там.

— Можно мне снять шкуру?

— Нет, нельзя. Я чрезвычайно сожалею, Джек, но я не очень хорошо знаю дорогу — везде патрули, они ищут не только контрабандистов, но и беглецов — мы можем как раз на них и наткнуться. Это тропа контрабандистов, на самом деле она опасна, поскольку, если французы станут палить в тебя как в человека, то контрабандисты сделают то же самое потому, что ты похож на медведя. Но лучше эти последние: с контрабандистами можно договориться, с патрулём — нет.

Полчаса в придорожных кустах в ожидании, пока пройдёт длинный неспешный обоз артиллерийской батареи — пушки, повозки, маркитанты; несколько карет, одну из них тащила восьмёрка мулов в упряжи тёмно-красного цвета, несколько отдельных всадников; поскольку теперь, когда до границы уже рукой подать, их осторожность приобрела суеверный оттенок.

Полчаса, и затем через просёлок в сторону Сен-Жан де Л’Альбер. Выше и выше; спустя час луна осветила раскинувшийся перед ними лес; и с восходом луны с испанских равнин повеяло дыханием сирокко, словно из открытой печи.

Всё выше и выше. За последним сараем дорога сузилась до ширины тропинки, и им пришлось идти гуськом; впереди, на расстоянии шага маячил огромный узел на спине Стивена — тёмная тень, не более, и Джек чувствовал, как где-то внутри разгорается что-то похожее на ненависть. Он увещевал себя: «Узел тяжёлый, пятьдесят-шестьдесят фунтов — все наши пожитки; ему тоже пришлось нелегко эти дни, и ни слова жалобы; ремни врезаются в спину и плечи, они стёрты в кровь». Однако несгибаемая решимость этой неясной фигуры, движущейся равномерно и непрерывно и как будто без усилий, всегда слишком быстро, не останавливаясь ни на секунду — и невозможность сохранить темп ходьбы, заставить себя одолеть ещё сотню ярдов, равно как и попросить остановиться передохнуть — затопила его рассудок, оставив лишь жгучее раздражение.

Тропа вилась меж огромных древних буков, стволы которых серебрились в лунном свете; порой она разветвлялась, иногда совсем пропадала из виду; наконец Стивен остановился. Джек натолкнулся на него и замер, он почувствовал, как чья-то рука крепко схватила его за шкуру: Стивен оттащил его в непроницаемую тень упавшего дерева. В шёпоте ветра он различил равномерное металлическое позвякивание и, как только понял, что это патруль, то тотчас же позабыл о спёртом воздухе в шкуре и о невыносимом состоянии собственного тела. Время от времени раздавались приглушённые голоса, покашливание, позвякивание чьего-то мушкета о пряжку ремня, и наконец в двадцати ярдах от них прошли солдаты, спускаясь вниз по горному склону.

Та же сильная рука потянула его за шкуру, и они опять оказались на тропе. Опять этот бесконечный подъём; иногда через русло ручья, засыпанное листьями, иногда по открытому склону горы, такому крутому, что приходилось карабкаться на четвереньках; и этот сирокко. «Неужто это всё наяву? — спрашивал он себя. — Неужели это никогда не кончится?»

Буки уступили место соснам: сосновые иголки под ногами, как же больно! Бесконечные сосны на бесконечной горе, их шумящие верхушки склонялись от ветра в сторону севера.

Фигура перед ним остановилась, бормоча «должно быть, где-то здесь… вторая развилка … тут была яма углежога… лиственница с вывернутыми корнями, а в полом стволе — пчёлы».

На секунду, растянувшуюся на неопределённое время, Джек закрыл глаза — передышка — а открыв их снова, увидел, что небо впереди стало светлеть. Луна позади них погружалась в дымку, заполнявшую покрытые мраком извилистые долины далеко внизу.

Сосны. Неожиданно сосны исчезли — несколько чахлых кустарников, вереск, открытое пространство. Они оказались у верхней кромки леса, отрезанной словно по линейке. Оба стояли, молча осматриваясь. Прошли две-три минуты, и Джек заметил движение точно с наветренной стороны от них. Склонившись к Стивену, он произнёс: «Собака?» Неужели солдатам пришло на ум привести собаку? Неудача, поражение — после всего, что было?

Стивен взял его голову в руки и прошептал прямо в мохнатое ухо: «Волк. Молодой… молодая волчица».

Стивен по-прежнему медлил, осматривая кусты и лишённые растительности камни слева направо, от края до края, прежде чем вышел и по низкой траве приблизился к камню, установленному на самой вершине склона, прямоугольному камню с нарисованным на нём красным крестом.

— Джек, — сказал он, проводя его мимо пограничного знака. — Добро пожаловать на мою землю. Мы в Испании. Там внизу — мой дом; мы дома. Давай-ка я сниму эту морду. Теперь ты можешь дышать свободно, мой бедный друг. Под вершиной холма, рядом с теми каштанами, есть два родника, где ты сможешь вымыться и снять шкуру. Не могу передать, как я обрадовался, увидев эту волчицу. Смотри, вот её помёт, довольно свежий. Вне всяких сомнений, здесь они метят территорию: как у всех псовых, у них есть регулярные…

Джек тяжело опустился на камень, хватая воздух широко раскрытым ртом, наполняя оголодавшие лёгкие. Вернулась другая действительность — не только всеобъемлющее страдание.

— Метят территорию, понятно.

Земля у его ног резко обрывалась — почти пропасть — двумя тысячами футов ниже в утреннем свете простиралась испанская Каталония. Прямо под ними на выступающей скале — можно камнем докинуть — замок с высокими башнями; отроги Пиренеев длинными пальцами охватывали равнину и тянулись к горизонту, насколько хватало глаз; вдалеке виднелись прямоугольные поля, зелёные виноградники; сверкающая река загибалась влево, в сторону бесконечного морского простора; залив Росас и мыс Креус на конце его северного берега — родные места; обжигающий ветер теперь доносил запах соли.

— Я счастлив, что волчица тебя порадовала, — сказал наконец Джек голосом лунатика. — Наверное… наверное, они здесь большая редкость.

— Вовсе нет, дружище. Их тут штук двадцать — нельзя овец на ночь оставить. Нет. Её присутствие означает, что мы здесь одни. Вот этому я и радуюсь. Радуюсь. И всё же я думаю, нам надо спуститься к роднику: он вон под теми каштанами, на спуск уйдёт не более двух минут. Волчица может быть неопытной — видишь, вон она бежит в можжевельнике — а мне бы так не хотелось попасться теперь, когда мы уже дошли. Какой-нибудь случайный патруль, скорее douaniers[43], чем солдаты, какой-нибудь не в меру ретивый сержант с карабином. Подняться можешь? Боже, помоги мне — я едва ли.

Родник. Джек барахтался в нём, отмываясь холодной водой и песком; грязь уносило прочь потоком, а взамен прямо из скалы снова и снова текла свежая чистая вода. Джек блаженствовал, обсыхал на ветру и снова и снова погружался в воду. Его тело было мертвенно-белым там, где его не покрывали многочисленные ссадины, укусы и порезы; бледное, словно у трупа, лицо, отёкшее, распухшее от пота, поросло спутанной жёлтой бородой, покрасневшие глаза гноились. Однако в них светилась жизнь, сквозь физические страдания сиял искрящийся восторг.

— Ты сбросил от трёх до четырёх стоунов, — заметил Стивен, оценивающе глядя на его ляжки и живот.

— Уверен, что ты прав, — откликнулся Джек. — И девять десятых из них — в этой мерзкой шкуре; добрых три стоуна человеческого жира.

Кровоточащей ногой он пнул скомканную шкуру, пару раз обругал её и заметил, что, прежде чем её поджечь, нужно вытащить из неё бумаги.

— Как же она завоняет… Бог ты мой, как она уже воняет. Стивен, передай мне ножницы, пожалуйста.

— Возможно, шкура нам ещё пригодится, — сказал Стивен. — Давай-ка мы её скатаем и засунем под куст. Когда мы окажемся дома, я пошлю за ней.

— Далеко ещё до дома?

— Да нет же, — сказал Стивен, указывая на замок. — Он прямо под нами, примерно в тысяче футов отсюда — справа от того белой выемки на горе, это мраморный карьер. Хотя, боюсь, мы только добираться будем час … час до завтрака.

— Так это твой замок, Стивен?

— Именно, а это мой луг для выпаса овец. Только вот, — добавил он, разглядывая коровьи лепёшки. — Надо думать, эти французские мерзавцы из Ла Вей посылали свой скот сюда поедать мою траву.