Пост-капитан

ГЛАВА 1

На заре рваную пелену дождя, ползущую через Ла-Манш к востоку, унесло достаточно далеко, и стало видно, что преследуемое судно изменило курс. Большую часть ночи «Чаруэлл» шёл у него в кильватере, делая, несмотря на обросшее днище, семь узлов, и теперь два корабля разделяло не более полутора миль. Тот, что шёл впереди, стал поворачивать, приводясь к ветру, и тишина на борту фрегата приобрела несколько иной характер, когда стоявшим на палубе стали видны два ряда орудийных портов противника. Они впервые ясно разглядели его, с тех пор как дозорный в сумерках доложил о корабле со скрытым за горизонтом корпусом, один румб слева по носу. Тогда он шёл курсом норд-норд-ост, и на «Чаруэлле» все сочли, что это либо француз, оторвавшийся от своего конвоя, либо американец, пытающийся в нарушение блокады пройти в Брест под покровом безлунной ночи.

Через две минуты после первого доклада «Чаруэлл» поставил фор- и грот-брамсели — не так уж много парусов, но фрегат только что совершил долгий и изнурительный переход из Вест-Индии: девять недель в открытом море, равноденственные шторма, едва не изорвавшие изношенный такелаж; три дня дрейфа в Бискайском заливе в самый неблагоприятный сезон — и можно было понять капитана Гриффитса, который хотел немного поберечь свой корабль. Не гора парусов, но даже так они через пару часов вошли в кильватерный след чужака, а в четыре склянки утренней вахты «Чаруэлл» готовился к сражению. Барабан пробил тревогу: гамаки мигом свернули и уложили в сетки вдоль бортов, пушки выкатили; возле них под ледяным дождём поставили ещё тёплую, сонную и розовую со сна вахту, и за час с лишним все продрогли до костей.

В наступившей после неприятного открытия тишине было слышно, как один из канониров объясняет невысокому близорукому соседу:

— Это французский двухдечник, приятель. Семьдесят четыре пушки или восемьдесят. Похоже, мы влипли, приятель.

— Молчание на палубе, чёрт вас возьми, — крикнул капитан Гриффитс. — Мистер Куэрлс, запишите его имя.

Затем всё вокруг опять заволокло серым дождём. Но теперь все на переполненном квартердеке знали, что ждёт их за этой подвижной бесформенной пеленой: французский линейный корабль с двумя рядами открытых портов. И вряд ли кто-то упустил лёгкое движение его рея, означавшее, что француз собирается обстенить фок, лечь в дрейф и подождать их.

«Чаруэлл» нёс тридцать две двенадцатифунтовых пушки, и если бы смог подойти достаточно близко, чтобы задействовать одновременно с длинностволками и куцые карронады, расположенные на квартердеке и форкастеле фрегата, то мог бы дать бортовой залп общим весом в двести тридцать восемь фунтов металла. У любого французского линейного корабля вес бортового залпа составлял не менее девятисот шестидесяти фунтов. Речь о равном противнике, таким образом, не шла, и не было бы ничего зазорного в том, чтобы повернуть по ветру и дать стрекача, однако где-то позади в тумане шёл ещё один корабль — мощная «Дея», вооруженная тридцатью восемью восемнадцатифунтовками, которая отстала, потеряв стеньгу во время недавней бури, но была хорошо видна, когда спустилась ночь, и отозвалась на сигнал капитана Гриффитса о погоне: Гриффитс был выше её капитана по старшинству. Линейный корабль существенно превосходил по огневой мощи даже оба фрегата вместе, но потягаться с ним они несомненно могли — пока противник сосредоточил бы огонь на одном корабле, молотя его ужасными бортовыми залпами, другой мог встать ему поперёк носа или кормы и вымести его палубы продольным огнём: убийственный обстрел по всей длине палубы, на который противник не смог бы в этот момент ответить. Это вполне возможно; так уже делали. Например, в 97-м, когда «Индефатигейбл» и «Амазон» потопили французский семидесятичетырехпушечник. Но они несли в общей сложности восемьдесят пушек, в то время как «Друа де Лёмм» не мог открыть нижние порты из-за высокой волны. Сейчас волнение было умеренным, и чтобы напасть на противника, «Чаруэлл» должен был отрезать его от Бреста и держаться против него — как долго?

— Мистер... мистер Хауэлл, — сказал капитан. — Отправляйтесь с подзорной трубой на марс и скажите, что там с «Деей».

Не успел капитан закончить фразу, как длинноногий мичман оказался уже на полпути к крюйс-марсу, и сверху вместе с косым дождём донеслось его «слушаюсь, сэр». И тут на корабль обрушился чёрный шквал с таким плотным ливнем, что моряки на квартердеке какое-то время не видели бака; вода хлынула через шпигаты подветренного борта. А когда он прошёл, в бледном свете утра сверху донеслось:

— На палубе, сэр! Уже виден корпус, на траверзе подветренного борта. Они укрепили…

— Доложите как положено, — сказал капитан громко и бесстрастно. — Позовите мистера Барра.

Третий лейтенант поспешил на корму. Когда он ступил на квартердек, ветер рванул его промокший плащ, и он судорожно вцепился в плащ одной рукой, а второй придержал шляпу.

— Немедленно снимите её, сэр, — крикнул капитан Гриффитс, побагровев. — Сейчас же снимите! Вам известен приказ лорда Сент-Винсента, вы все его читали — и знаете, как следует отдавать честь!

Он замолчал и немного погодя спросил:

— Когда сменится прилив?

— Прошу прощения, сэр, — сказал Барр. — В десять минут девятого, сэр. Стояние почти закончилось, с вашего позволения, сэр.

Капитан прокашлялся.

— Мистер Хауэлл?..

— Они укрепили грот-стеньгу шкалами[1], сэр, — откликнулся мичман, обнажив голову; он стоял рядом с капитаном, возвышаясь над ним. — И только что привелись к ветру.

Капитан навел подзорную трубу на «Дею», чьи брамсели теперь уже хорошо были различимы над рваной поверхностью моря; когда оба фрегата поднимались на волнах, становились видны и марсели. Он протёр залитую дождём линзу подзорной трубы и снова уставился в неё, потом развернулся и посмотрел на французский корабль; резко сложил подзорную трубу и опять бросил взгляд на фрегат вдалеке. Он стоял один, опираясь на планширь, на священной правой стороне квартердека, и в промежутках между разглядыванием французского корабля и «Деи» офицеры бросали задумчивые взгляды на его спину.

Ситуация по-прежнему была неоднозначной, скорее возможность, чем нечто реальное. Однако принятие решения разом уничтожило бы эту неопределённость: стоит отдать приказ, и события начнут развиваться уже необратимо — сначала с неторопливой неизбежностью, а затем всё быстрее и быстрее. А решение следовало принять, и немедленно — при теперешней скорости «Чаруэлла» они окажутся в пределах досягаемости пушек двухдечника менее чем через десять минут. И в то же время так много всего нужно принять в расчёт... «Дея» и так не великий ходок в крутой бейдевинд, а повернувшее вспять течение задержит её ещё больше, поскольку идёт поперёк её курса, и ей, возможно, ещё раз придётся поменять галс. Через полчаса французские тридцатишестифунтовки могут распотрошить «Чаруэлл», сбить ему мачты и увести в Брест: ветер дул прямо туда. Почему же им не встретился ни один корабль из блокадной эскадры? Не могло же их всех унести, только не таким ветром. Чертовски странно. Всё здесь было чертовски странно, начиная с поведения француза. Звук пушечных выстрелов мог привлечь эскадру… Тактика выжидания.

Капитан Гриффитс спиной чувствовал взгляды стоящих на квартердеке, и это бесило его. Большее, чем обычно, число глаз, поскольку на борту «Чаруэлла» было несколько пассажиров — офицеры и пара гражданских, часть из Гибралтара, часть из Порт-оф-Спейна. Одним из пассажиров был воинственный генерал Пэджет — влиятельная личность, а другим — капитан Обри, Счастливчик Джек Обри, который не так давно пошёл на абордаж тридцатишестипушечного фрегата-шебеки «Какафуэго» на «Софи», четырнадцатипушечном бриге, и захватил фрегат. Об этом много говорили на флоте несколько месяцев назад, и это не делало решение капитана Гриффитса легче.

Капитан Обри стоял возле ближайшей к корме карронады левого борта с совершенно непричастным, равнодушным выражением лица. С этого места благодаря своему росту он видел всю картину, весь быстро и плавно изменяющийся треугольник из трёх кораблей. Возле него стояли ещё две фигуры пониже. Одна из них — доктор Мэтьюрин, его бывший хирург с «Софи». Другая — человек в чёрном: в чёрном костюме, чёрной шляпе и длинном чёрном плаще; так и хотелось написать на его узком лбу «агент разведки». Или просто «шпион», поскольку места было маловато. Они говорили на языке, который можно было принять за латынь. Говорили возбуждённо; Джек Обри, перехватив гневный взгляд с другой стороны палубы, нагнулся и прошептал своему другу на ухо:

— Стивен, ты не сойдёшь вниз? Думаю, ты вот-вот понадобишься в кубрике.

Капитан Гриффитс обернулся и со старательным спокойствием произнёс:

— Мистер Берри, передайте сигнал. Я собираюсь…

В этот момент линейный корабль выстрелил из пушки и вслед за тем пустил три синих ракеты, взлетевших и сгоревших в призрачном сиянии на фоне рассвета. И прежде чем погасли последние искры, отнесённые в сторону ветром, французы выпустили в воздух ещё серию ракет — ни дать ни взять ночь Гая Фокса[2] в открытом море.

«Какого чёрта! Что они этим хотят сказать?» — подумал Джек Обри, прищурившись, и по кораблю эхом его изумления прокатился удивлённый говор.

— На палубе! — закричал дозорный с фор-марса. — Там куттер выгребает у него с подветра.

Подзорная труба в руках капитана Гриффитса описала дугу.

— Нижние паруса на гитовы! — крикнул он и, когда грот и фок подтянули, чтобы дать ему обзор, увидел, как на куттере — английском куттере — подняли парус, он наполнился ветром, судно набрало скорость и помчалось по серому морю к фрегату.

— Куттер на подходе, — сказал Гриффитс. — Мистер Боуз, просигнальте ему пушкой.

Наконец после всех этих часов ожидания на холоде посыпались чёткие приказы, пушку осторожно навели, раздался грохот двенадцатифунтовки, едкий дымок быстро отнесло ветром, и когда ядро проскакало по волнам поперёк курса куттера, раздались радостные крики команды. С куттера им закричали в ответ и замахали шляпами, и суда стали сближаться с общей скоростью пятнадцать миль в час.

Куттер был быстроходен и прекрасно управлялся — явно контрабандистское судно. Он подошёл к «Чаруэллу» с подветренной стороны, сбросил скорость и пристроился у борта словно чайка, вздымаясь и опадая на волне. Ряд лукавых загорелых лиц весело скалился на пушки фрегата.

«Я бы с него забрал полдюжины отличных матросов за пару минут», — подумал Джек, когда капитан Гриффитс окликнул шкипера куттера через полосу воды.

— Поднимитесь на борт, — подозрительно сказал капитан Гриффитс, и после некоторой возни и попыток удержать куттер на расстоянии от борта фрегата с криками «Поаккуратнее, чтоб ты провалился!», шкипер куттера взобрался по кормовому трапу с пакетом под мышкой. Он ловко перебросил своё тело через гакаборт, протянул руку и сказал:

— Позвольте поздравить вас с миром, капитан.

— С миром? — вскричал капитан Гриффитс.

— Да, сэр. Я так и думал, что вы удивитесь. Трёх дней не прошло, как подписан мир. Ещё ни на одном корабле, что идут издалека, об этом не слыхали. У меня всё судно набито газетами — лондонскими, парижскими, провинциальными — все какие есть статьи, джентльмены, все подробности, — сказал он, обводя взглядом квартердек. — Полкроны, и по рукам.

Причин не верить ему не было. На квартердеке воцарилась мёртвая тишина. Но вдоль палубы, начиная от расчётов карронад, пробежал говорок — и чьи-то радостные восклицания послышались уже на баке. Несмотря на капитанское машинальное «Отметьте его имя, мистер Куэрлс», говорок пробежал обратно к грот-мачте и распространился по всему кораблю, разразившись наконец громогласными восторженными криками: свобода, жёны и возлюбленные, безопасность и радости земли.

В любом случае, в голосе капитана Гриффитса вряд ли было много злости: любой, заглянув попристальнее в его глубоко посаженные глаза, мог бы прочесть в них нечто вроде экстаза. Его миссия окончена, растаяла утренней дымкой, но зато теперь никто на свете не узнает, что за приказ он собирался отдать. Несмотря на то, что он изо всех сил сохранял бесстрастное выражение лица, в голосе его зазвучала непривычная учтивость, когда он пригласил своих пассажиров, первого лейтенанта, офицеров и вахтенного мичмана пообедать с ним сегодня пополудни.

— Восхитительно видеть, насколько эти люди чувствительны, чувствительны к провозглашению благословенного мира, — сказал Стивен Мэтьюрин преподобному мистеру Хэйку любезности ради.

— Так точно. Благословенный мир. О, конечно, — ответил капеллан, у которого не было средств, чтобы уйти на покой — никаких личных сбережений — и который знал, что команду «Чаруэлла» распустят, как только они достигнут Портсмута. Он неспешно покинул кают-компанию и отправился в задумчивом молчании мерить шагами квартердек, оставив капитана Обри и доктора Мэтьюрина одних.

— Я думал, он больше обрадуется, — заметил Стивен.

— Странное с тобой дело, Стивен, — сказал Джек Обри, глядя на него с симпатией. — Ты в море не первый день, и никто не назовёт тебя дураком, но ты имеешь не больше представления о жизни моряка, чем неродившееся дитя. Разве ты не заметил, какими мрачными были за обедом Куэрлс, Роджерс и все остальные? И как все топорщились во время этой войны, когда возникала угроза мира?

— Ну, я подумал, может, это из-за тревог этой ночи — длительное напряжение, ожидание сражения, недосып… Вот капитан Гриффитс был в прекрасном расположении духа, а?

— О, — сказал Джек, прикрывая один глаз. — Это дело другое; и вообще, он же пост-капитан. Он имеет свои десять шиллингов в день и, что бы там ни произошло, неизменно продвигается вверх по списку, когда старшие умирают или становятся адмиралами. Ему уже немало лет — сорок, наверное, или даже больше — но если ему хоть чуть-чуть повезёт, он умрёт адмиралом. Нет. Мне-то жаль других — лейтенантов на половинном жаловании, почти без надежды на корабль и совсем без надежды на повышение; бедных несчастных мичманов, которые не стали офицерами и теперь уж вряд ли станут — никаких назначений, ничего. И даже половинного жалования нет. Либо служба в торговом флоте, либо иди чистить башмаки возле Сент-Джеймс-парка[3]. Знаешь одну старую песню? Вот, послушай, — он загудел себе под нос мелодию и затем запел басом:

Молвил матрос: «Мир повсюду настал, как я рад, Боже мой!

Пушки греметь прекратят, ведь нас всех отпустят домой».

Сказал адмирал: «Вот беда»; сказал капитан: «Вне себя я от горя»,

Кричит лейтенант: «Я не знаю, каков теперь курс мой без моря».

Доктор сказал: «Хоть я и джентльмен и привык им считаться,

На ярмарке сельской я буду теперь в лекарях обретаться».

— Ха-ха — это про тебя, Стивен — ха-ха-ха.

Мичман сказал: «Мне бы дело найти, но я искушён не во всяком,

К Сент-Джеймсскому парку пойду, буду чистить я обувь гулякам;

И буду сидеть там весь день я до самой вечерней поры,

И каждый, пройдя, мне предложит: "Давай-ка, начисть мне шары"».

Мистер Куэрлс приоткрыл дверь каюты, узнал мелодию и резко втянул в себя воздух; но Джек был гостем, старшим по чину офицером — как-никак, коммандер, с эполетом на плече, и не только высок, но ещё и весьма широк в плечах. Мистер Куэрлс выдохнул и закрыл дверь.

— Мне, наверно, надо было тише петь, — сказал Джек и, подтащив стул ближе к столу, понизил голос. — Нет, кого мне жаль — так вот этих парней. Себя мне, естественно, тоже жаль — надежды на корабль мало, а если я его всё же получу — нет противника. Но с ними никакого сравнения. Нам повезло с призовыми деньгами, и если бы не эта чёртова задержка с получением чина пост-капитана, я был бы счастлив провести полгодика на берегу. Охота. Хорошая музыка. Опера — мы могли бы поехать в Вену! А? Что скажешь, Стивен? Хотя я должен признать, что это промедление меня выматывает. Впрочем, с ними тут никакого сравнения, и я не сомневаюсь, что у меня скоро всё устроится.

Он подобрал «Таймс» и пробежал глазами «Лондон газетт», на случай, если пропустил своё имя в те три первых раза, когда читал её.

— Перекинь-ка мне вон ту, с рундука, а? — сказал он, отбрасывая газету. — «Сассекс курьер».

— Вот тут совсем другое дело, Стивен, — сказал он через пять минут. — «Свора мистера Сэвила собирается в десять часов в среду шестого ноября 1802 года в Чампфлауэр-Кросс». Мальчишкой я вдоволь поохотился с ними: полк отца стоял лагерем в Рейнсфорде. Семь миль по отличной сельской местности, только надо иметь хорошую лошадь. Или вот, послушай: изящная джентльменская резиденция, на гравийной почве, сдаётся на год за скромную цену. Конюшня на десять лошадей, тут сказано.

— А комнаты там есть?

— Ну конечно, ещё бы. Её бы не назвали джентльменской резиденцией, не будь там комнат. Ну ты даёшь, Стивен. Десять спален. Ей-богу, дом в той местности, да ещё недалеко от моря — это просто подарок.

— Ты разве не собирался поехать в Вулхэмптон, к отцу?

— Да… да. Я имел в виду нанести ему визит, конечно. Но там, знаешь, моя новая мачеха... И, по правде говоря, я не думаю, что из этого выйдет что-то хорошее.

Он призадумался, пытаясь припомнить имя персонажа из классики, у которого были подобные сложности со второй женой отца: генерал Обри недавно женился на своей молочнице, смазливой черноглазой особе с влажными ладонями, которую Джек знал ну очень хорошо. Актеон, Аякс, Аристид? Он чувствовал, что их случаи весьма схожи и, сославшись на этого персонажа, мог бы тонко намекнуть на сложившееся положение, но имя так и не припомнилось, и он снова занялся объявлениями.

— Многое можно сказать и за соседство с Рейнсфордом — три-четыре своры под рукой, Лондон всего в дне езды, и с дюжину изящных джентльменских резиденций. Ты поедешь со мной, Стивен? Мы возьмём с собой Бондена, Киллика, Льюиса и, пожалуй, ещё двух-трех ребят с «Софи», и кого-нибудь из молодёжи тоже позовём. Будем предаваться праздным удовольствиям.

— С превеликой радостью, — сказал Стивен. — Что бы там ещё ни говорилось в объявлении — там меловые почвы и можно встретить любопытные растения и жуков. И я горю нетерпением увидеть ливневый пруд.

Холм Полкэри Даун и холодное небо над ним; дыхание блуждающего северного ветра над заливными лугами, поверх пашни, потом всё выше по заросшему травой склону, у края которого раскинулись заросли, называемые Румболд-Горс. Вокруг по полю рассыпались красные точки: всадники. Ниже и поодаль, на склоне, одинокий пахарь с плугом, запряжённым парой сассекских быков, неподвижно стоял в конце борозды, наблюдая, как собаки мистера Сэвила пробираются по следу через дрок и бурые остатки папоротника. Двигались они медленно — след был слабый, прерывистый — и у охотников было достаточно времени, чтобы хлебнуть из фляжек, подуть на руки и взглянуть на простирающийся перед ними ландшафт: на змеящуюся по лоскутному одеялу полей реку, башни или шпили Хизер-, Миддл-, Незер- и Сэвил-Чампфлауэра, шесть-семь больших поместий, разбросанных по долине, на расположенные один за другим холмы, похожие на китовые спины, и свинцовое море вдали.

Не такая уж большая округа, так что почти каждый был хоть с кем-то знаком: полдюжины фермеров, джентльмены из Чампфлауэра и окрестных приходов, два офицера ополчения из захиревшего лагеря в Рейнсфорде, мистер Бертон, явившийся, невзирая на сильнейший насморк, в надежде мельком увидеть миссис Сент-Джонс, и доктор Вайнинг в пришпиленной к парику шляпе, причём и то и другое было ещё завязано под подбородком носовым платком. Он сбился с пути истинного — не смог удержаться, заслышав звук рога — и совесть начинала мучить его всякий раз, когда след терялся. Время от времени он бросал взгляд сквозь мили ледяного воздуха, разделявшие заросли и Мейпс-Корт, где его ожидала миссис Уильямс. «С ней ничего страшного, — размышлял он. — Моё лечение никакой пользы не принесёт; но я должен её навестить, ибо так подобает христианину. И я поеду, если след не найдут до того, как я досчитаю до ста». Он нащупал пальцем пульс и принялся считать. На счете «девяносто» он прервался, огляделся в поисках ещё какой-нибудь отговорки и в дальнем конце зарослей увидел незнакомую фигуру. «Это, без сомнения, тот медик, про которого мне говорили, — подумал он. — Пожалуй, приличия ради следует подъехать и перемолвиться с ним словом. Чудной он какой-то. Ей-богу, очень чудной малый».

Чудной малый восседал на муле — необычное зрелище для английской охоты; да и без мула всё в нём выглядело странно: синевато-серые бриджи, бледное лицо, бледные глаза и ещё более бледный стриженый череп (его парик и шляпа были приторочены к седлу) и то, как он вгрызался в кусок хлеба, натёртый чесноком. Он громко обращался к своему приятелю, в котором доктор Вайнинг признал нового нанимателя Мэлбери-Лодж:

— Я скажу тебе, что это такое, Джек, — говорил он. — Вот послушай…

— Вы, сэр! Вы, на муле! — раздался разгневанный голос старого мистера Сэвила. — Может, вы всё-таки дадите этим чёртовым собакам заняться делом? А? А? Мы что, в какой-нибудь чёртовой кофейне? Я вас спрашиваю, вам тут что — дискуссионный клуб, гром его разрази?

Капитан Обри с повинным выражением лица поджал губы и заставил свою лошадь пройти те двадцать ярдов, что отделяли его от Стивена.

— Скажешь мне потом, Стивен, — произнёс он негромко, увлекая друга в обход зарослей подальше от глаз хозяина собак. — Вот найдут они свою лису, тогда и скажешь.

Повинное выражение не выглядело естественным на лице Джека Обри, которое в такую погоду приобрело цвет его красной куртки, и как только они оказались там, где кустарник прикрыл их от ветра, к нему вернулось его обычное выражение — открытой приветливости и готовности её выразить. Он уставился в заросли дрока, где колебания и треск веток отмечали перемещение своры.

— Лису ищут, что ли? — спросил Стивен Мэтьюрин, будто более привычной дичью в Англии были гиппогрифы, и снова впал в глубокую задумчивость, медленно пощипывая губами хлеб.

Ветер продувал весь длинный склон; по небу проплывали редкие облака. Время от времени гонтер Джека настораживал уши. Недавнее приобретение — крепко сложенный гнедой, как раз под джековы шестнадцать стоунов[4]. Но охота его не слишком занимала, и, как многие другие мерины, большую часть времени он проводил в печальных размышлениях по поводу утерянных причиндалов — в общем, недовольная лошадь. Если бы те настроения, которые сменяли одно другое в его голове, приняли словесную форму, они текли бы так: «Слишком тяжёл — слишком сильно сдвигается вперёд, когда мы прыгаем через изгородь — далековато я его уже увёз, для одного-то дня — надо бы от него избавиться, посмотрим, что тут можно сделать. Я чую кобылу! Кобыла! О!...» — Раздувшиеся ноздри гнедого затрепетали, он топнул копытом.

Обернувшись, Джек заметил, что на поле появились новые лица. Девушка и грум быстро ехали по краю пашни — грум сидел на коренастом кобе[5], а дама — на красивой породистой кобылке рыжей масти. Когда они подъехали к изгороди, отделявшей поле от склона, грум галопом поскакал к калитке, намереваясь открыть её, но девушка направила свою кобылу прямо на изгородь и изящно преодолела её как раз в тот момент, когда в зарослях раздался скулёж и затем многообещающее раскатистое рычание.

Шум стих: молодая гончая выскочила из зарослей и уставилась в белый свет. Стивен Мэтьюрин выдвинулся из-за густо переплетённого кустарника, чтобы проследить за полётом сокола высоко над головой; при виде мула рыжая кобыла загарцевала, мелькая белыми чулками и мотая головой.

— Прекрати, ах ты... — сказала девушка ясным и чистым голосом. Джек никогда раньше не слышал, чтобы девушки так выражались, и с интересом обернулся посмотреть на неё. Она пыталась управиться с кобылой, но через миг перехватила его взгляд и нахмурилась. Он отвернулся, улыбнувшись, потому что она была очень хорошенькой — вообще-то даже красивой, с разгоревшимся лицом и прямой осанкой, и сидела на лошади с бессознательной грацией мичмана на румпеле в неспокойном море. У неё были чёрные волосы и синие глаза; негодующее выражение лица выглядело немного комично и в то же время трогательно в таком изящном создании. На ней была потёртая синяя амазонка с белыми манжетами и отворотами, вроде флотского лейтенантского мундира, а наряд увенчивала щегольская треуголка с изогнутым страусовым пером. Каким-то хитроумным способом — может быть, с помощью гребёнки — ей удалось убрать волосы под шляпу так, что на виду осталось одно ухо; и это совершенное ушко, которое Джек рассматривал, покуда кобыла пятилась к нему, было розовым, словно…

— Вон она, эта их лиса, — будничным тоном заметил Стивен. — Лиса, о которой мы столько слышали. Хотя на самом деле это лис, конечно.

Лиса цвета осенних листьев быстро скользнула по впадине в земле и припустила мимо них в сторону пашни; настороженные уши лошадей и мула повернулись вслед за ней, как флюгеры. Когда лиса достаточно отдалилась, Джек привстал в стременах и, придерживая шляпу, крикнул «Эй!» голосом, способным заглушить шторм. Крик привлёк внимание скакавшего неподалеку пикёра, его рог задудел, и отовсюду из зарослей дрока повыскакивали собаки. Они учуяли след во впадине и кинулись вперёд с восхитительным лаем, просочились сквозь ограду и были уже на полпути по непаханной стерне — плотно сбитая стая, прямо как оркестр — и пикёр с ними. Поле вокруг зарослей зашумело; кто-то открыл ворота, и некоторое время всадники нетерпеливо толклись перед ними, чтобы проехать, поскольку на склоне здесь был чертовски неудобный уступ. Джек придержал коня, не желая рисковать — первый раз в незнакомой местности, но сердце его стучало боевую тревогу и командовало «бегом марш», и он уже выбрался из толпы, как только представилась такая возможность.

Джек страстно любил охоту на лис; он обожал погоню, от самого первого сигнала рога до едкого запаха растерзанной лисы; но, несмотря на несколько вынужденных перерывов в силу отсутствия корабля, две трети жизни он провёл в море — и охотничьи навыки его были совсем не такими, какими он их воображал.

В воротах по-прежнему была давка, и не было ни одного шанса прорваться в поле до того, как свора окажется уже на следующем. Джек развернул мерина, крикнул «Давай, Стивен» и направил его на изгородь. Краем глаза он отметил рыжее пятно, мелькнувшее между его другом и толпой в воротах. Когда гонтер прыгнул, Джек обернулся, чтобы посмотреть, как девушка возьмёт барьер, и мерин мгновенно почувствовал перемещение веса. Он высоко взвился над изгородью, приземлился, опустив голову, и, хитро крутанув загривком и поддав задом, сбросил седока.

Это не было падением. Это было медленное, позорное сползание по скользкой холке: Джек уцепился было рукой за гриву, но лошадь теперь стала хозяином положения, и через двадцать ярдов седло опустело.

Удовлетворение мерина, однако, было недолгим. Сапог Джека застрял в стремени; высвободиться он не мог, и его тяжелое тело рывками волочилось возле бока мерина, рыча и ругаясь на чём свет стоит. Гонтер начал пугаться, терять голову, фыркать, дико коситься назад и побежал всё быстрее и быстрее по тёмным бороздам, немилосердно усеянным острыми камнями.

Пахарь оставил своих быков и, спотыкаясь, побежал вверх по склону, размахивая стрекалом; высокий молодой человек в зелёной куртке, из пеших охотников, закричал «Эй, эй» и бросился к лошади Джека, раскинув руки; мул, оставшийся последним на опустевшем поле, повернул и побежал странным аллюром, припадая к земле, наперерез мерину. Он обогнал людей, пересёк путь мерина и резко остановился, приняв на себя удар. Стивен молодецки соскочил с седла, схватил поводья и дожидался, пока не приковыляли Зелёная Куртка и пахарь.

Оставленные на середине борозды быки так возбудились от всей этой суматохи, что сами уже были готовы рвануть, куда глаза глядят. Но прежде чем они решились, всё уже закончилось. Пахарь вёл пристыженного мерина к краю поля, в то время как двое других поддерживали его седока с ободранной и окровавленной головой, с серьёзным видом слушая его объяснения. Мул брёл позади.

Мейпс-Корт был исключительно женской обителью — ни одного мужчины, кроме дворецкого и грума. Миссис Уильямс была женщиной — в силу естественного порядка вещей; но всё женское было в ней настолько преувеличенным и всеобъемлющим, что она оказалась почти лишена каких-то личных черт. К тому же она была простецкой женщиной, хотя её семья обладала кое-каким влиянием в округе и обосновалась здесь ещё со времен короля Вильгельма Оранского.

Было также сложно обнаружить какую-нибудь связь или фамильное сходство между ней и её дочерьми и племянницей, из которых и состояла её семья. Впрочем, фамильное сходство в этом доме никого особо не заботило — потемневшие портреты явно были куплены на аукционах, и хотя все её три дочери выросли вместе, в окружении одних и тех же людей, в одинаковой атмосфере надлежащего почитания богатства и статуса, а также вечного раздражения, которое не требовало причины для своего существования, но всегда было готово найти таковую за очень короткое время (горничную, надевшую в воскресенье серебряные украшения, обсуждали потом всю неделю), они были несхожи как характерами, так и внешне.

София, старшая, была высокой девушкой с широко расставленными серыми глазами, высоким гладким лбом и чудесно мягким выражением лица; с мягкими пушистыми волосами, ближе к золотистому цвету, и прекрасным цветом лица. Она была сдержанным созданием и жила больше какими-то своими мечтами, суть которых не поверяла никому. Возможно, именно бездумное благочестие матери рано внушило ей отвращение к взрослой жизни; но так или иначе, она выглядела гораздо моложе своих двадцати семи лет. Однако в этом не было ни притворства, ни кокетства: скорее, что-то неземное или священное. Ифигения перед письмом[6]. Ею восхищались, она всегда была элегантна, а будучи в настроении, выглядела довольно хорошенькой. Говорила она мало и в обществе, и дома, но была способна на неожиданно меткое замечание, реплику, которая обнаруживала в ней гораздо большую образованность и способность к рассуждению, чем можно ожидать от деревенского образования и безмятежной провинциальной жизни. Замечания такого рода обладают куда большей силой, будучи высказанными особой очень сдержанной, спокойной и даже немного сонной; это изумляло мужчин, которые знали её не слишком хорошо и болтали, не слишком заботясь о смысле произносимого, в полной уверенности в умственном превосходстве своего пола. Они смутно осознавали некую скрытую силу и связывали это с иногда возникавшим на её лице выражением тайной радости, удовольствия от чего-то, чем она предпочитала ни с кем не делиться.

Сесилия была куда более маминой дочкой: маленькая цыпочка с круглым лицом и фарфорово-голубыми глазами, очень любившая всячески завивать и украшать свои золотистые волосы; простенькая и глупенькая, всегда радостная, шумная, но с хорошим, незлобивым характером. Она очень любила мужское общество, мужчин любого вида и комплекции. В отличие от младшей сестры Фрэнсис — та была совершенно равнодушна к их поклонению: длинноногая нимфа, всё ещё получающая удовольствие от свиста и кидания камней в белок на каштане. Она была воплощением первозданной жестокости юности и в то же время завораживала, как спектакль. У неё были чёрные волосы, как у кузины Дианы, и глаза будто два огромных тёмно-синих таинственных омута, но она была так непохожа на двух других сестёр, словно принадлежала к другому полу. Всё, что у них было общего — грация молодости, открытая весёлость, прекрасное здоровье и по десять тысяч фунтов приданого.

При всех этих достоинствах было странно, что ни одна ещё не вышла замуж, особенно при том, что идея замужества дочерей ни на миг не покидала голову миссис Уильямс. Но недостаток мужчин — достойных доверия холостяков — по соседству, опустошительный эффект десяти лет войны и отказы Софии (ей несколько раз делали предложение) многое объясняли, а остальное следовало отнести на счёт скупости миссис Уильямс касательно условий брачного договора и нежелания местных джентльменов приобретать подобную тёщу.

Любила ли миссис Уильямс своих дочерей? Сложно сказать: она, конечно, была к ним привязана и «пожертвовала всем ради них», но натура её просто не была приспособлена для любви, и слишком много усилий уходило на то, чтобы быть всегда правой («Обратил ли ты внимание на рабу Мою миссис Уильямс? Ибо нет такой, как она, на земле: женщина непорочная и справедливая»[7]), всегда утомлённой и обиженной. Доктор Вайнинг, который знал её всю жизнь и был свидетелем появления на свет её детей, утверждал, что не любила; но даже он, который её искренне терпеть не мог, признавал, что она воистину и всем сердцем предана их интересам. Она могла обуздывать все их порывы, отравлять им каждый новый год занудством и даже портить дни рождения старательно лелеемой головной болью — но как тигрица билась с родственниками, поверенными и адвокатами за «надлежащее содержание». С другой стороны, имея трёх до сих пор незамужних дочерей, миссис Уильямс находила некоторое утешение в возможности объяснить это тем, что их затмевала её племянница. Действительно, эта самая племянница, Диана Вильерс, была по-своему очень хороша, ничуть не хуже Софии. Но внешне они были совсем разные: Диана с её всегда прямой спиной и высоко поднятой головой казалась довольно высокой, но если она вставала рядом с кузиной, оказывалось, что достаёт той лишь до уха. Обе они в высшей степени обладали естественной грацией, но в то время как София двигалась с томной, перетекающей медлительностью, Диана была порывиста и внезапна; в тех редких случаях, когда в радиусе двадцати миль от Мейпс случался бал, она танцевала превосходно, и при свете свечей цвет её лица почти не уступал цвету лица Софии.

Миссис Вильерс была вдовой. Родилась она в тот же год, что и София, но жизнь её складывалась совсем по-другому: в пятнадцать лет, после смерти матери, она отправилась в Индию, чтобы следить за домом своего отца, беспутного мота, и жила там на широкую ногу — даже после того, как вышла замуж за безденежного молодого человека, адъютанта отца, поскольку тот переехал в их обширный дворец, где прибавление в виде мужа вкупе с парой десятков слуг прошло незамеченным. Это был безрассудный, основанный на эмоциях брак — оба были страстными, сильными, своевольными и только и знали, что изводить друг друга всеми возможными способами. Но с житейской точки зрения в его пользу можно было сказать и много хорошего. Он дал ей красавца-мужа и мог вскоре добавить к этому парк с оленями и десять тысяч в год — не только потому, что Чарльз Вильерс принадлежал к состоятельной семье (между ним и крупным поместьем стояла всего одна хилая жизнь), но и потому, что он был умён, воспитан, не слишком щепетилен и деятелен — и особенно одарён в политике: именно такой человек мог сделать блестящую карьеру в Индии. Возможно, он стал бы вторым Клайвом[8] и разбогател бы после тридцати. Но и он, и отец Дианы были убиты в одном и том же бою с Типу Сахибом[9], причём от отца осталось долгов на триста тысяч рупий, а от мужа — почти на половину этой суммы.

Ост-Индская компания обеспечила Диане проезд домой и пятьдесят фунтов в год содержания, пока она снова не выйдет замуж. Она вернулась в Англию с ворохом платьев для тропического климата, некоторыми знаниями об окружающем мире и практически ничем более. По сути, она вернулась на школьную скамью или очень близко к этому. Она сразу осознала, что тётя собирается прижать её, чтобы не дать возможности перехватить добычу у дочерей; но поскольку у неё не было ни денег, ни места, куда переехать, приняла решение вписаться в маленький неторопливый мирок английской деревни, с его устоявшимися убеждениями и странной моралью.

Она и хотела, и должна была принять покровительство, и с самого начала решила быть смиренной, осторожной и скромной; она знала, что другие женщины будут рассматривать её как угрозу, и решила не давать им повода. Но теория и практика не всегда согласны меж собой; и в любом случае, в понимании миссис Уильямс покровительство больше походило на полное подчинение. Она боялась Дианы и избегала слишком её задевать, но никогда не отказывалась от попыток добиться морального превосходства. Поразительно, как эта, по сути, очень глупая женщина, не связанная никакими принципами и никаким чувством чести, умудрялась воткнуть шпильку в самое больное место.

Это продолжалось годами, и тайные или, во всяком случае, неафишируемые прогулки Дианы с собаками мистера Сэвила имели целью не только получение удовольствия от верховой езды. Вернувшись теперь домой, она столкнулась в холле с кузиной Сесилией, которая спешила к зеркалу между окон утренней столовой — взглянуть на новую шляпку.

— Ты подобна Антихристу в этой непотребной шляпе, — мрачно сказала Диана: собаки в поле потеряли-таки лису, и единственный сносно выглядевший мужчина пропал.

— Ох! Ох! — вскричала Сесилия. — Что за ужасные вещи ты говоришь! Это богохульство, я уверена. Я не слыхала ничего более ужасного с тех пор, как Джемми Блэгроув назвал меня тем грубым словом. Я скажу маме.

— Не будь дурочкой, Сисси. Это же цитата — из Библии.

— Да?.. Всё равно, я думаю, это очень дурно. Ты вся покрыта грязью, Ди. Ох, ты взяла мою треуголку. Ой, что ты за несносное создание — ты наверняка испортила перо. Я скажу маме.

Она схватила шляпу, но, найдя её неиспорченной, смягчилась и продолжила:

— Ну и грязная же у тебя вышла прогулка. Наверное, ездила по Гэлипот-Лейн? Видела охоту? Они всё утро носились по Полкэри с ужасным лаем и криками.

— Видела издали, — сказала Диана.

— Ты так меня напугала этой ужасающими словами про Иисуса, — сказала Сесилия, дуя на страусовое перо, — что я едва не забыла новость. Адмирал вернулся!

— Уже?

— Да. И приедет прямо сегодня вечером! Он передал с Недом поклоны и спросил, нельзя ли ему приехать после обеда и привезти маме берлинскую шерсть. Вот здорово! Он нам расскажет всё про этих замечательных молодых мужчин! Мужчин, Диана!

Семья только уселась за чай, когда появился адмирал Хэддок. Он был всего лишь «жёлтым адмиралом», ушедшим в отставку, так и не подняв свой флаг, и не выходил в море с 1794 года, но был в этих краях единственным авторитетом по вопросам флота, и его всем очень не хватало с тех самых пор, когда сюда неожиданно прибыл капитан военно-морского флота Обри, снявший Мэлбери-Лодж и попавший таким образом в сферу их влияния, но о котором они ничего не знали и которого (поскольку он был холостяком), как приличные дамы, не могли сами навестить.

— Прошу вас, адмирал, — сказала миссис Уильямс, после того как очень сдержанно похвалила берлинскую шерсть, изучила её, прищурившись и поджав губы, и про себя сочла бесполезной — ничего подходящего, ни по качеству, ни по цвету или цене. — Прошу вас, расскажите нам о капитане Обри — это он, как говорят, снял Мэлбери-Лодж.

— Обри? О да, — сказал адмирал, облизнув сухим языком сухие губы, как попугай. — Я всё о нём знаю. Сам я с ним не знаком, но мне говорили о нём в клубе и в Адмиралтействе, а когда я вернулся домой, то нашёл его во «Флотском списке». Он совсем молодой, всего лишь коммандер…

— Вы хотите сказать, что он выдаёт себя за капитана? — воскликнула миссис Уильямс, страстно желая, чтобы это оказалось правдой.

— Нет-нет, — нетерпеливо ответил адмирал Хэддок. — Мы на флоте всегда называем коммандеров «капитан такой-то или такой-то». Настоящих капитанов, полных капитанов, мы называем пост-капитанами — человек становится пост-капитаном, когда его назначают на корабль шестого ранга или выше, на двадцативосьмипушечный, скажем, или на тридцатидвухпушечный фрегат. Пост-капитанский корабль, моя дорогая леди.

— О, понимаю, — сказала миссис Уильямс, с умным видом кивая головой.

— Всего лишь коммандер, но здорово управлялся на Средиземноморье. Лорд Кейт поручал ему поход за походом, и он ходил на маленьком бриге с квартердеком, который мы взяли у испанцев в девяносто пятом, и играл в «вышибалы» с кораблями противника вдоль всего побережья. Было время, когда он забил всю Карантинную бухту в Маоне своими призами — Счастливчик Джек Обри, так его прозвали. Он, должно быть, сколотил немаленький капитал на призах — да, определённо. И это ведь он захватил «Какафуэго»! Да-да, именно он, — торжественно сказал адмирал, обводя взглядом круг бесстрастных лиц. Через миг недоумённого молчания он покачал головой и произнёс:

— Выходит, вы ничего не слышали об этом деле?

Нет, не слышали. Им очень стыдно признаться, но о «Какафуэго» они ничего не знают — это не то же самое, что сражение при Сент-Винсенте? Наверное, это произошло, когда они были так заняты урожаем клубники. Они тогда заготовили двести банок.

— Ну, «Какафуэго» был испанским фрегатом-шебекой, тридцать две пушки, и Обри напал на него на маленьком четырнадцатипушечном шлюпе, захватил и отвёл на Менорку. Что за дело! Все на флоте тогда только об этом и говорили. И если бы не некоторые бюрократические неувязки — корабль был временно передан барселонским купцам и не находился под командованием своего штатного капитана, а значит, формально в тот момент был не королевским кораблем, а приватиром — Обри, конечно, произвели бы в пост-капитаны и назначили командовать этим фрегатом. Может быть, даже посвятили бы в рыцари. Но из-за того, что так вышло, а там ещё были разные сложные хитросплетения — я как-нибудь в другой раз объясню, разговор не слишком подходящий для юных леди — корабль не был приобретён флотом, а Обри не получил повышения. И мало того — я не думаю, что когда-нибудь получит. Он, конечно, оголтелый тори — по крайней мере, его отец такой, — но всё равно, это позорная история. Он, может быть, и не совсем то, что надо, но я собираюсь уделить ему особое внимание — навещу его завтра, чтобы выказать моё отношение к этому делу и к проявленной несправедливости.

— Значит, вы говорите, он не совсем то, что надо? — спросила Сесилия.

— Что ж, милая моя, пожалуй, так. Совсем не то, как мне сказали. Он, наверное, лихой моряк — это да, так и есть; но что касается дисциплины — пф! Это проблема многих молодых людей, а на флоте это ни к чему хорошему не приведёт — Сент-Винсент такого не любит. Очень много жалоб на недостаток у него дисциплины, независимость, неподчинение приказам. Такому офицеру на флоте ничего не светит, тем более, пока в Адмиралтействе Сент-Винсент. И вообще, я боюсь, что ему можно не ждать очередного назначения. Было ещё много разговоров о миссис… о жене его начальника, и говорили, что это-то и есть первопричина всего. Боюсь, он отъявленный повеса, вдобавок недисциплинированный, а это куда хуже. Что хотите говорите о Старом Джарви, но недисциплинированного поведения он не потерпит. Да и тори он не любит.

— Старый Джарви — это такое морское обозначение нечистого? — спросила Сесилия.

Адмирал потёр руки.

— Это граф Сент-Винсент[10], дорогая, Первый Лорд Адмиралтейства.

При упоминании властей лицо миссис Уильямс стало серьёзным и почтительным. Выдержав подобающую паузу, она спросила:

— Кажется, вы упоминали отца капитана Обри, адмирал?

— Да. Это тот генерал Обри, который наделал столько шуму, выпоров кандидата от вигов в Хинтоне.

— Как это возмутительно. Но, конечно, чтобы высечь члена парламента, нужно иметь существенное состояние?

— Весьма умеренное, мэм. Небольшое поместье по ту сторону от Вулхэмптона; к тому же всё в долгах, говорят. Мой кузен Хэнмер хорошо его знает.

— А капитан Обри — единственный сын?

— Да, мэм. Хотя, к слову сказать, у него свежеиспеченная мачеха: несколько месяцев назад генерал женился на деревенской девушке. Говорят, она хорошенькая и бойкая молодая особа.

— Господи Боже, какая безнравственность! — сказала миссис Уильямс. — Но, полагаю, опасности нет? Полагаю, генерал уже в летах?

— Вовсе нет, мэм, — возразил адмирал. — Ему не более шестидесяти пяти. Будь я на месте капитана Обри, мне было бы не по себе.

Лицо миссис Уильямс просветлело.

— Бедный молодой человек, — сказала она. — Я ему так сочувствую.

Дворецкий убрал чайный поднос, поворошил угли в камине и начал зажигать свечи.

— Как быстро наступает вечер, — заметила миссис Уильямс. — Не зажигай те, что у дверей. Тяни шторы за шнур, Джон. Если браться за ткань, они быстро изнашиваются, и для колец это плохо. А теперь, адмирал, что вы можете рассказать о втором джентльмене из Мэлбери-Лодж, друге капитана Обри?

— Ах, об этом, — откликнулся адмирал Хэддок. — Я о нём не так много знаю. Он был хирургом на шлюпе капитана Обри. И кажется, я слышал, что он чей-то побочный сын. Его имя — Мэтьюрин.

— Простите, сэр, — сказала Фрэнсис. — А что такое «побочный сын»?

— Э-э… — замялся адмирал, глаза у него забегали.

— А скажите, кто более побочный, сыновья или дочери?

— Тс-с, дорогая, — сказала миссис Уильямс.

— Мистер Левер заезжал в Мэлбери, — сказала Сесилия. — Капитан Обри уехал в Лондон — он постоянно ездит в Лондон, похоже — но видел доктора Мэтьюрина, и говорит, что тот очень странный, прямо как иностранец. И резал лошадь в зимней гостиной.

— Какое неподходящее место, — заметила миссис Уильямс. — Кровь следует смывать холодной водой. Холодная вода — единственное средство от кровавых пятен. Как вы думаете, адмирал, может, сказать им, что следы крови следует смывать холодной водой?

— Осмелюсь предположить, что они довольно-таки привычны избавляться от пятен такого рода, мэм, — ответил адмирал. — Но вот я что подумал, — продолжил он, обводя взглядом комнату. — Барышни, это же просто здорово — парочка моряков с полными карманами гиней вернулась на берег и поселилась чуть не у самых ваших дверей. Если хотите замуж — только свистните, и они тут же прибегут, ха-ха-ха!

Острота адмирала встретила довольно скверный приём; никто из молодых леди не присоединился к его веселью. София и Диана сидели с серьёзными лицами, Сесилия мотнула головой, Фрэнсис нахмурилась, а миссис Уильямс поджала губы, уставилась в пол и начала измысливать остроумный отпор.

— Впрочем, — продолжил адмирал, удивляясь воцарившемуся ледяному молчанию, — может, тут ничего и не выйдет. Даже совсем ничего. Я только сейчас припомнил — он говорил Тримблу, который предлагал ему посвататься к своей свояченице, что почти совсем махнул рукой на женщин. Похоже, он был слишком несчастлив в своей последней привязанности и почти совсем махнул рукой на женщин. Да и вообще он невезучий парень, как бы его ни называли: дело не только в тёмной истории с повышением и чертовски неуместной женитьбе его отца, но в Адмиралтейском суде ещё рассматривается дело о захвате им двух нейтральных судов. Скорее всего, из-за них он и мотается туда-сюда в Лондон. Он неудачник, без сомнения; и без сомнения, теперь это осознал. Так что очень правильно, что он оставил мысли о женитьбе, где удача решает всё, и почти махнул рукой на женщин.

— Чистая правда! — воскликнула Сесилия. — У них во всём доме ни одной женщины! Миссис Бардетт, которая случайно проезжала мимо, и наша Молли — домик её отца как раз за поместьем, и оттуда всё видно — говорили, что ни одной женщины в доме! Они там живут вместе с несколькими матросами, которые им прислуживают. Странно же! И тем не менее, миссис Бардетт — а у неё острый глаз — разглядела, что оконные стёкла так и сверкают, а наличники и двери все заново покрашены белой краской.

— Да как они только ведут хозяйство? — вопросила миссис Уильямс. — Очевидно, что неразумно и неестественно. Боже, да я бы в этом доме даже не присела — пришлось бы сперва вытереть кресло платком, вот что я вам скажу.

— Да нет, мэм, — вскричал адмирал. — В море мы вполне справляемся, знаете ли.

— Ах, в море… — улыбнулась миссис Уильямс.

— Кто же им, бедняжкам, чинит и штопает вещи? — спросила София. — Наверное, они покупают новые.

— Прямо вижу, как они сидят с вывернутыми наизнанку чулками, — завопила Фрэнсис. — И корпеют над шитьём. «Доктор, могу я вас побеспокоить насчёт мотка синих ниток? А потом напёрсток, если позволите». Ха-ха-ха-ха!

— Думаю, готовить они могут, — сказала Диана. — Мужчины в состоянии поджарить на углях стейк, и яйца есть всегда, и хлеб с маслом.

— Но как же это удивительно и странно! — воскликнула Сесилия. — И как романтично! Ох, как мне бы хотелось с ними познакомиться.