Пост-капитан

ГЛАВА 12

«Фанчулла»

Даунс

20 сентября 04

Дорогой сэр!

По просьбе вашего сына Уильяма, моего отважного и высоко мною ценимого мичмана, я спешу поведать вам о нашей стычке с французами на прошлой неделе. Заслугу за те почести, которых удостоен корабль, находившийся под моим командованием, я должен всецело отнести, после Божьей помощи, на счёт рвения и отваги моих офицеров, среди которых ваш сын особенно отличается. Он прекрасный офицер, и я надеюсь, что и впредь будет таким же. Он имел несчастье быть раненным через несколько минут после того, как мы оказались на борту «Фанчуллы», и его рука так серьёзно пострадала, что, я боюсь, её придётся отнять. Но это его левая рука, и высока вероятность удачного исхода благодаря большому мастерству доктора Мэтьюрина, так что я надеюсь, что вы будете смотреть на это как на почётный знак, а не как на несчастье.

Мы вошли на рейд Шолье 14-го числа сего месяца и досадным образом сели на мель в тумане под перекрёстным огнём их батарей, так что возникла необходимость захватить судно, чтобы снять нас с мели. Мы выбрали корабль, стоявший на якоре под одной из батарей, и со всей возможной быстротой отправились к нему в шлюпках. Именно при его захвате ваш сын и получил ранение. Это оказался двадцатипушечный лигурийский корвет «Фанчулла» с несколькими французскими офицерами. Затем мы отправились атаковать транспортные суда, причём ваш сын всё это время проявлял выдающуюся доблесть, и мы одно захватили, одно потопили, и пять заставили выброситься на берег. Тогда же «Поликрест», к несчастью, затонул, после того как пять часов бился о мель и получил свыше 200 попаданий в корпус. Вследствие этого мы на наших призах проследовали в Даунс, где военно-морской трибунал, заседавший вчера на «Монархе», полностью оправдал офицеров «Поликреста» за потерю судна, не без весьма лестных замечаний. Вы найдёте более полный отчет об этом небольшом деле в моём письме в «Газетт», которое будет опубликовано в завтрашнем номере, и в котором я имею удовольствие упомянуть вашего сына; и поскольку я в настоящий момент направляюсь в Адмиралтейство, я также буду иметь удовольствие упомянуть его имя в разговоре с Первым Лордом.

Мои нижайшие поклоны миссис Баббингтон.

Остаюсь, сэр, от всего сердца, искренне ваш,

Джон Обри.

P.S. Доктор Мэтьюрин также кланяется вам и просит передать, что руку вполне можно спасти. Но я хочу вас заверить, что он лучше всех на флоте управляется с пилой, если до этого дойдёт; так что, надеюсь, это успокоит вас и миссис Баббингтон».

— Киллик, — крикнул он, складывая и запечатывая письмо. — Это на почту. Доктор готов?

— Готов и жду уже четырнадцать минут, — громко сказал Стивен кислым голосом. — Что ты за чудовищный копуша за письменным столом, Боже мой. Скрип-скрип, пых-пых. «Илиаду» можно было написать за половину этого времени, вместе с комментариями.

— Извини, извини, дорогой друг — терпеть не могу писать письма: это мне почему-то никак не даётся.

— Non omnia possumus omnes[112], — сказал Стивен, — но, по крайней мере, мы можем спуститься в шлюпку в установленное время? Так, вот твоё лекарство и вот пилюля, и помни — кварта портера за завтраком, кварта в середине дня…

Они поднялись на палубу, где застали сцену кипучей деятельности: щётки, скребки, куски песчаника разных форм и размеров елозят в разных направлениях; все двадцать бронзовых пушек уже сверкают; пахнет краской. Команда «Фанчуллы», бывшая команда «Поликреста», слышала, что их приз будет приобретён флотом, и соображала, что за привлекательный корабль дадут цену выше, чем за неопрятный — а цена имела к ним непосредственное отношение, поскольку им причиталось три восьмых от неё.

— Вам следует учесть мои рекомендации, мистер Паркер, — сказал Джек, готовясь спуститься по борту.

— О да, сэр, — воскликнул Паркер. — Это всё делается добровольно.

Он смотрел на Джека предельно искренне — помимо прочих соображений, всё будущее лейтенанта зависело от того, что Джек скажет про него сегодня вечером в Адмиралтействе.

Джек кивнул, крепко взялся за фалрепы и медленно спустился в шлюпку. Почтительные, искренние, но очень краткие приветственные возгласы, пока она отходила, и люди поспешили вернуться к мытью, чистке и полировке: сюрвейера ждали к девяти.

— Немного левее — то есть, на левый борт, — сказал Стивен. — О чем я?.. Кварту портера за обедом, никакого вина — впрочем, можешь выпить стакан-другой холодного негуса перед сном; ни говядины, ни баранины — рыба, слышишь — цыплёнок, кролики… и, конечно, Venerem omitte[113].

— А?.. Ах, её. Да. Конечно. Несомненно. Совершенно правильно. Шабаш! На берег.

Дно шлюпки заскребло по гальке. Они с трудом пересекли пляж, перешли дорогу и направились к дюнам.

— Сюда? — спросил Джек.

— Сразу за виселицей — маленькая лощина, я знаю это место, оно удобно во всех отношениях.

Они обогнули дюну, за ней обнаружился темно-зелёного цвета экипаж и кучер, поедающий завтрак из полотняного мешка.

— Всё же надо было брать катафалк, — пробормотал Джек.

— Вздор. Отец родной тебя не узнает в этой повязке и с таким жёлтым и обескровленным лицом, будто ты помирать собрался; хотя, действительно, по виду ты даже больше подходишь для катафалка, чем многие из тех, кого я вскрывал. Давай, давай, нельзя терять ни минуты. Залезай. Осторожно — ступенька. Бережёный Киллик, заботься хорошенько о капитане: микстура, хорошо взболтанная — два раза в день, пилюли — три. Он может отказываться от пилюль, Киллик.

— Он их будет принимать, сэр, или я не Киллик.

— Дверцу закрой. Отчаливайте. Отчаливайте, ну. Живей. По реям! Выбрать шкоты! Укладывай!

Они стояли, глядя на облако пыли, поднятое экипажем; потом Бонден сказал:

— А ведь в самом деле лучше было б нам нанять гробовозку, сэр: если они зацапают его теперь, я этого не переживу.

— Как можно быть таким недалёким, Бонден. Только представь себе катафалк, запряжённый четверкой, который очертя голову несётся по Дуврской дороге. На него непременно обратят внимание. К тому же капитану сейчас вредно лежачее положение.

— Хорошо, сэр. Но всё ж с катафалком было б надёжнее: ни одного мертвеца приставы ещё не арестовали, насколько я знаю. Ну да ладно, уже поздно. Вы сейчас с нами поедете, сэр, или забрать вас позже?

— Весьма тебе признателен, Бонден, но думаю, что пройдусь до Дувра и возьму лодку оттуда.

Зелёный почтовый экипаж катился через Кент почти без разговоров. Даже после Шолье Джека не оставлял страх перед судебными приставами. Его возвращение в Даунс без корабля, но с двумя призами наделало много шуму — пусть приятного, но всё же шуму — и до сегодняшнего утра он ещё не ступал на берег, отклонив все приглашения, даже от самого лорда Уордена. Дела его немного поправились: «Фанчулла» могла принести ему около тысячи фунтов и транспорт — сотню или две; но заплатит ли Адмиралтейство подушные призовые согласно списку экипажа «Фанчуллы», раз большинство её людей ускользнуло на берег? И примут ли его счёт на пушечные призовые за потопленные транспорты? Его новый призовой агент покачал головой, сказав, что не может обещать ничего, кроме отсрочки, но всё же выдал авансом недурную сумму, которая теперь в виде банкнот Английского банка приятно похрустывала у Джека в кармане. Тем не менее до полного расчёта с кредиторами было ещё далеко, и, проезжая Кентербери, Рочестер и Дартфорд, он всякий раз забивался поглубже в свой угол. Заверения Стивена его не успокоили: он-то знал, что он — Джек Обри, и казалось несомненным, что и другие будут видеть в нём именно Джека Обри, задолжавшего Гроубиану, Слендриану и Компании 11012 фунтов стерлингов 6 шиллингов и 8 пенсов. Ему казалось более вероятным, что данные заинтересованные лица обязательно должны были узнать, что его вызовут в Адмиралтейство, и предпринять соответствующие шаги. Он не выходил, когда меняли лошадей, провёл большую часть пути, сидя подальше от окна и клюя носом — все эти дни он постоянно чувствовал усталость — и спал, когда Киллик разбудил его почтительным, но твёрдым «Пора принять пилюлю, сэр».

Джек уставился на неё: возможно, это было самое тошнотворное лекарство из когда-либо сотворённых Стивеном — настолько, что даже здоровье не было достаточным вознаграждением за его приём.

— Я не могу проглотить это не запивая, — сказал он.

— Стоять, — крикнул Киллик, наполовину высовываясь из окна. — Эй, почтарь. Греби к ближайшему кабаку, слышишь меня? Минутку, сэр, — сказал он, когда экипаж остановился. — Я только гляну, чист ли берег.

Киллик провел на берегу малую часть своей жизни, и большую часть этой малости — в прибрежной деревушке среди эссекской грязи; но он был смекалист и знал немало об обитателях суши, из которых большинство были вербовочными агентами, карманниками, шлюхами или чиновниками Управления по больным и увечным, так что видел сыщика за милю. Он видел их повсюду. Он был наихудшим спутником для слабого, усталого, обеспокоенного должника, но при том был железно уверен, что уж он-то — то что надо, продувная бестия, а не простачок какой-нибудь. С помощью какой-то военной хитрости он раздобыл пасторскую шляпу, и она в сочетании с его серьгами, косицей длиной в ярд, зеленовато-синей курткой с латунными пуговицами, белыми панталонами и башмаками с серебряными пряжками имела такой успех, что несколько посетителей вышли вслед за ним — поглазеть, в то время как он просунул голову в экипаж и сказал Джеку:

— Не пойдёт, сэр. Я там видал несколько деловых ребят. Вам придётся выпить в экипаже. Что будете? «Собачий нос»[114]? Флип? Ну же, сэр, — сказал он властно, как говорит здоровый больному, находящемуся на его попечении или даже не находящемуся. — Что будете? Нужно проглотить, а то упустим отлив.

Джек решил, что хочет немного хереса.

— О нет, сэр. Никакого вина. Доктор сказал — никакого вина. Портер больше подойдёт.

Киллик вернулся с хересом — был вынужден заказать вина, при таком-то экипаже — и кружкой портера; херес он выпил сам, вернул из сдачи столько, сколько счёл приличным, и следил, как Джек глотает пилюлю, подавляя рвотные позывы и помогая себе портером.

— Охренительное лекарство, — заметил он. — Поехали, приятель.

В следующий раз он вытащил Джека из ещё более глубокого сна.

— А? Что такое? — воскликнул Джек.

— Подошли к борту, сэр. Мы на месте.

— Так. Так. Наконец-то, — сказал Джек, глядя на знакомый подъезд, знакомый двор и внезапно приходя в себя. — Очень хорошо, Киллик. Теперь отъезжай в сторону и смотри — как только я подам сигнал, живо гони сюда за мной.

Джек был уверен, что в Адмиралтействе его примут любезно: о захвате «Фанчуллы» хорошо отзывались на флоте и ещё лучше в газетах — это случилось как раз тогда, когда в газетах почти не о чем было писать и все нервничали по поводу возможного вторжения. «Поликрест» просто не мог выбрать лучшего момента, чтобы затонуть; ничем другим не заслужил бы он столь пристального внимания. Газетчиков восхищало то, что оба судна номинально были шлюпами, и что на «Фанчулле» было почти в два раза больше людей; они не упоминали о том, что восемьдесят человек из команды «Фанчуллы» являлись мирными итальянскими рекрутами, и были так любезны, что учли в своих рассуждениях и маленькие пушки, которые несли транспорты. Один джентльмен из «Пост», особенно пришедшийся Джеку по сердцу, писал об «этом блестящем, более того — изумительном подвиге, совершённом неподготовленной командой, значительно недоукомплектованной и состоящей преимущественно из сухопутных новобранцев и юнцов. Он должен дать французскому императору представление о судьбе, которая неизбежно ожидает его флотилию вторжения, ибо если наши отважные как львы моряки смогли сотворить такое с судами, прячущимися за непроходимыми мелями под перекрёстным огнём тяжёлых батарей, то что бы они сделали с ними в открытом море?» Ещё многое там было написано о «сердцах из дуба» и «людях чести», что льстило команде «Фанчуллы» — те из «сердец», что пограмотнее, постоянно перечитывали остальным захватанные номера газеты, гулявшие по кораблю, и Джек знал, что в Адмиралтействе тоже будут довольны: достоинство лордов не мешало им быть чувствительными к громкому выражению общественного признания, как и простым смертным. Он знал, что признание это ещё возрастёт после публикации его официального письма с мрачным списком жертв — семнадцать убитых и двадцать три раненых — поскольку гражданские любили скорбеть о пролитой крови моряков, и чем дороже стоила победа, тем больше она ценилась. Если бы только ещё малыш Парслоу умудрился получить какой-нибудь осколок в голову — было бы вообще превосходно. Ему также было известно кое-что, о чём не ведали газетчики, но знало Адмиралтейство: капитан «Фанчуллы» то ли не успел, то ли не сообразил уничтожить свои секретные документы, и теперь тайные французские сигналы уже не являлись тайными: коды были расшифрованы.

Но пока он сидел в приёмной, ему упорно лезли в голову мысли о его проступках, о тех неприятностях, которые могла ещё доставить ему зловредность адмирала Харта; и ведь в самом деле, в Даунсе он вёл себя небезупречно. Предостережение Стивена упало на неподготовленную почву; и чтобы семя проросло, потребовался Дандас — Дандас, у которого были все возможности узнать, что здесь думают о его поведении в Даунсе. Если бы они послали за его судовым журналом и журналом приказов — некоторые вещи ему сложно было бы объяснить. Все эти тонкие хитрости и маленькие стратагемы, которые по отдельности казались столь безупречными, теперь в совокупности выглядели совершенно дурацкими. И прежде всего — как получилось, что «Поликрест» оказался на мели? Объясни-ка, салага чёртов. Так что он обрадовался больше обычного, когда лорд Мелвилл, поднявшись из-за стола, тепло пожал ему руку и вскричал:

— Капитан Обри, я очень рад вас видеть. Я же сказал тогда, что уверен, что вы отличитесь, помните? Я это сказал в этой самой комнате. И так всё и вышло, сэр: Совет доволен, счастлив, в высшей степени удовлетворён своим выбором капитана «Поликреста» и вашим поведением в Шолье. Жаль, что вам пришлось заплатить за это такую цену: я боюсь, что вы понесли большой урон не только в людях, но и лично. Скажите, — спросил он, глядя на голову Джека, — каков характер ваших ран? Они... они беспокоят вас?

— Нет, милорд, не могу сказать, что беспокоят.

— Как вы их получили?

— Что ж, милорд, одну оттого, что что-то ударило меня в голову — кусок оболочки мортирной бомбы, я полагаю; но, к счастью, я в тот момент был в воде, и он не причинил мне особого вреда, только сорвал с головы лоскут кожи в ладонь шириной. Другая — от шпаги, и я её тогда не заметил, но видимо, был повреждён какой-то сосуд, и я потерял большую часть крови, прежде чем это осознал. Доктор Мэтьюрин говорит, что осталось её, наверное, не более трех унций, и то в пятках.

— Я вижу, у вас хороший врач.

— О да, милорд. Он прижёг рану калёным железом, остановил кровь повязкой и мигом поставил меня на ноги.

— Скажите, каковы его предписания? — спросил лорд Мелвилл, который очень интересовался своим организмом и, соответственно, организмами вообще.

— Суп, милорд. Суп в непомерных количествах, ячменный отвар и рыба. Лекарство, конечно — зелёная микстура. И портер.

— Портер? Это хорошо для крови? Попробую принять сегодня. Доктор Мэтьюрин выдающаяся личность.

— Это верно, милорд. Наш счёт от мясника был бы куда длиннее, если бы не его самоотверженность. Матросы о нём чрезвычайно высокого мнения: устроили подписку, чтобы подарить ему трость с золотым набалдашником.

— Хорошо. Хорошо. Прекрасно. Теперь ваш официальный рапорт. Я вижу, вы здесь с безусловным одобрением отзываетесь обо всех ваших офицерах, особенно о Пуллингсе, Баббингтоне и Гудридже, штурмане. Кстати, я надеюсь, что рана молодого Баббингтона не слишком серьёзна? Его отец голосовал за нас на двух последних выборах из уважения к нашей службе.

— Его руку перебило мушкетной пулей, когда мы шли на абордаж, милорд, но он засунул её за пазуху и дрался совершенно отчаянно, а потом, когда ему сделали перевязку, снова поднялся на палубу и держался выше всяких похвал.

— Значит, вы действительно довольны всеми своими офицерами? Включая мистера Паркера?

— Более чем доволен ими всеми, милорд.

Лорд Мелвилл, расслышав уклончивость в голосе Джека, спросил:

— Он годится для командования кораблём? — пристально глядя в глаза Джека.

— Да, милорд.

Каша в голове: спонтанная лояльность и чувство товарищества одержали победу над здравым смыслом, ответственностью, любовью к правде, преданностью службе и прочими соображениями.

— Я рад это слышать. Принц Уильям уже давно давит на нас по поводу своего старого сослуживца.

Он тронул колокольчик, и в комнату вошёл клерк с конвертом в руках. При виде конверта сердце Джека бешено забилось, разогнав всю оставшуюся кровь по телу; лицо же его смертельно побледнело.

— Это необычный случай, капитан Обри: позвольте мне быть первым, кто поздравит вас с повышением. Я сделал исключение, и вы производитесь в пост-капитаны со старшинством с 23 мая.

— Благодарю вас, милорд, о, благодарю вас, — воскликнул Джек, теперь вспыхнув. — Это… это особенная радость — принять повышение из ваших рук, и ещё приятнее то, с какой любезностью вы это сделали. Я глубоко признателен вам, милорд.

— Ну, ну, не будем об этом больше, — сказал лорд Мелвилл, весьма тронутый. — Садитесь, садитесь, капитан Обри. Вы не очень хорошо выглядите. Каковы ваши планы? Полагаю, вам требуется отпуск для лечения на несколько месяцев?

— О нет, милорд! О, вовсе нет. Это только временная слабость — почти прошло, и доктор Мэтьюрин уверяет, что особенности моей конституции требуют морского воздуха, ничего кроме морского воздуха, как можно дальше от суши.

— Что ж, «Фанчуллу» вы получить не можете — она по рангу не подойдёт пост-капитану. Что боги нам дают одной рукой, то другой отнимают. А поскольку вы не можете её получить, то в знак признательности к вам её, по-видимому, следует передать вашему первому лейтенанту.

— Благодарю вас, милорд, — сказал Джек с лицом настолько раздосадованным и мрачным, что собеседник поглядел на него с удивлением.

— Как бы то ни было, — сказал он, — я думаю, мы можем надеяться на фрегат. «Блэкуотер» — он теперь на стапеле, и если всё будет в порядке, его спустят на воду через шесть месяцев. Это даст вам время восстановить силы, навестить друзей и проследить за оснасткой корабля с самого начала.

— Милорд, — воскликнул Джек. — Я не знаю, как вас благодарить за вашу ко мне доброту, и, конечно, мне просто неловко просить вас о чем-либо ещё, когда я уже получил так много. Но если вы позволите мне говорить откровенно, мои дела сейчас настолько запутаны из-за бегства моего призового агента, что мне необходимо хоть что-то. Временное командование или что угодно.

— Вы были связаны с этим негодяем Джексоном? — сказал лорд Мелвилл, глядя на него из-под кустистых бровей. — Вот и бедный Роберт тоже. Он потерял более двух тысяч фунтов — кругленькая сумма. Так-так. Значит, вы согласны на временное командование, пусть и непродолжительное?

— С превеликой охотой, милорд. Сколь угодно короткое и сколь угодно сложное. Ухвачусь обеими руками.

— Могут наметиться кое-какие отдалённые возможности — но я ничего не обещаю, учтите. Капитан «Эталиона» болен. У нас есть «Лайвли» капитана Хэмонда и «Имморталитэ» лорда Карлоу — они оба хотят заседать в парламенте, я знаю. Есть и другие, но я сейчас не вспомню их. Я попрошу мистера Бэйнтона уточнить, когда у него будет минутка. Где вы остановитесь, раз уж не вернётесь на «Фанчуллу»?

— В «Грейпс», в Савое, милорд.

— В Савое? — переспросил лорд Мелвилл, записывая. — Ах, да. Конечно. Итак, с официальными делами мы покончили?

— Если позволите — одно наблюдение, милорд. Матросы «Поликреста» вели себя совершенно замечательно, лучше и представить нельзя. Но если их оставить единой командой — могут произойти неприятности. Мне кажется, что лучше будет распределить их небольшими группами по линейным кораблям.

— Это просто общее впечатление, капитан Обри, или вы можете назвать имена, хотя бы предположительно?

— Общее впечатление, милорд.

— Мы позаботимся об этом. Итак, хватит о делах. Если вы никуда не приглашены, то доставите леди Мелвилл и мне большое удовольствие, если отобедаете с нами в воскресенье. Роберт там тоже будет, и Хинидж.

— Спасибо, милорд; я буду счастлив нанести визит леди Мелвилл.

— В таком случае позвольте ещё раз вас поздравить и пожелать вам прекрасного дня.

Счастье. Пока он тяжело и торжественно спускался по лестнице, оно нарастало в нём — огромная, спокойная приливная волна счастья. Его минутное разочарование по поводу «Фанчуллы» (он на неё надеялся — быстрое, остойчивое, послушное, ходкое существо) растаяло на третьей ступеньке — забылось, затмилось — и дойдя донизу, он ощутил своё счастье во всей полноте. Его произвели в пост-капитаны. Он пост-капитан, и в конце концов окончит свои дни адмиралом.

Он со спокойным благоволением уставился на швейцара в красной ливрее у подножия лестницы, который улыбался и неуклюже кланялся ему.

— Поздравляю, сэр, — сказал Том. — Но Боже мой, сэр, вы одеты не по форме.

— Спасибо, Том, — сказал Джек, выныривая из своего блаженства. — А? — Он быстро оглядел себя.

— Нет-нет, сэр, — сказал Том, заводя Джека за спинку своего кожаного привратницкого кресла с капюшоном и отцепляя эполет от его левого плеча, чтобы перенести на правое. — Вот так. А то вы носили свою «швабру» как простой коммандер. Вот так куда лучше. Да чтоб вы были здоровы — я то же самое сделал для лорда виконта Нельсона, когда он спустился по этой лестнице после производства в пост-капитаны.

— В самом деле, Том? — сказал Джек, страшно довольный. По существу это было невозможно, но порадовало его так, что из него истёк ручеёк золота — ручеёк умеренный, но достаточный, чтобы Том стал весьма обходительным и заботливым, быстро вызвал экипаж и завёл его во дворик.

Он просыпался медленно, в состоянии полного расслабления и покоя, непринуждённо моргая: лёг он в девять, как только проглотил пилюлю и кружку портера, и проспал полсуток; сон его был наполнен растворённым в нём счастьем и страстным желанием поделиться им — но желание это было слишком подавлено усталостью. Восхитительные сны — Магдалина с картины Куини говорила: «Почему бы тебе не настроить свою скрипку на ярко-оранжевый, жёлтый, зелёный и вот этот синий, вместо обычных старых нот?» И это было так очевидно: они со Стивеном тут же принялись за настройку, виолончель на коричневый и ярко-багряный, и источали только цвет — и какой цвет! Но он не мог ухватить его снова, сон превращался в что-то не выразимое словами; он больше не создавал ощущения очевидного и ясного восприятия. В забинтованной голове Джека крутились мысли о снах, почему они иногда имеют смысл, а иногда нет, как вдруг она оторвалась от подушки, и розовое счастье вылетело из неё. Его мундир, соскользнувший со спинки стула, выглядел точно так же, как вчера. Но дальше, идеально выровненный и удифферентованный на каминной полке, лежал тот самый настоящий парусиновый конверт, бесценная оболочка. Джек соскочил с кровати, взял его, вернулся, положил себе на грудь поверх простыней и снова заснул.

Киллик передвигался по комнате, производя ненужный шум, пиная предметы — не всегда случайно — и безостановочно ругаясь. Он был в отвратительном настроении, а учуять его можно было не вставая с постели. Джек накануне дал ему гинею, чтобы «спрыснуть швабру», и он выполнил это настолько добросовестно, до последнего пенни, что домой его принесли на оторванном ставне.

— Так, сэр, — сказал он, нарочито кашляя. — Пора уже принимать вашу пилюлю.

Джек продолжал спать.

— Притворяться нехорошо, сэр. Я видел, что вы дёрнулись. Надо принять. Пост-капитан или не пост-капитан, — добавил он как бы про себя, — а глотать придётся, Боже мой, или я не знаю что будет. И портер этот тоже.

Около двенадцати Джек поднялся и поразглядывал свой затылок в настенном зеркале с помощью зеркальца для бритья — вроде бы заживало хорошо, но поскольку Стивен выбрил ему всю макушку, оставив сзади длинные волосы, вид был страшный, как у каторжника, облысевшего от парши. Одевшись в штатское, он отправился на прогулку — полюбоваться светом дня, поскольку в «Грейпс» таковой никогда не попадал в любое время года. Прежде чем выйти, он попросил в буфете дать ему точное описание Савоя и границ убежища — его-де очень интересуют пережитки старины.

— Вы можете дойти до Фалконерс-Рентс, затем переулком на Эссекс-стрит и до четвёртого дома от угла, потом обратно по Сесил-стрит, по той стороне, что обращена к Сити. Но ни в коем случае не переходите её и не заходите за столбы на Свитинг-Хаус-лейн, ваша честь, или всё — вляпаетесь, — ответил буфетчик, который слышал эти басни о пережитках старины по сто раз в году.

Он походил туда-сюда по улицам герцогства, зашёл в кофейню и лениво взял газету. С развёрнутой страницы в глаза ему бросилось его собственное письмо в «Газетт» — странно знакомые слова и его подпись, волшебным образом преобразованные типографской печатью. На той же странице была заметка о самом сражении: в ней говорилось, что для наших бравых матросов было наивысшим счастьем сражаться против сил, превосходящих их в соотношении двенадцать и одна восьмая к одному, что стало для Джека новостью. Как автор это вычислил? Вероятно, сложив все пушки и мортиры на батареях и на всех судах в заливе и поделив их на число орудий «Поликреста». Но если не считать странного понятия о счастье, автор очевидно мыслил здраво и очевидно кое-что знал о военном флоте. Капитан Обри, — писал он, — известен как офицер, который очень бережёт жизни своих людей («Это верно», — отметил Джек); и спрашивается — как же так случилось, что «Поликрест», с его общеизвестными недостатками, был отправлен на задание, для которого так очевидно не годился, в то время как другие суда — приводились их названия — без дела торчали в Даунсе. Список потерь в треть команды требовал объяснений: «Софи» под командованием того же капитана захватила «Какафуэго», потеряв убитыми всего троих человек.

— Разъясни, ты, старый… — сказал Джек про себя, обращаясь к адмиралу Харту.

Он пошёл бродить дальше и оказался на задворках церкви: внутри играл орган — сладкозвучный орган, проворно петлявший по чарующим хитросплетениям фуги. Джек обогнул ограждение в поисках входа, но едва он обнаружил его, вошёл и устроился на скамье, как всё изысканное нагромождение звуков рухнуло с предсмертным хрипом; толстый юнец выбрался из какой-то дыры под хорами и потопал по боковому нефу, насвистывая. Это было сильное разочарование, внезапный обрыв сладостного напряжения — как лишиться мачт на полном ходу

— Какая досада, сэр, — сказал он органисту, появившемуся в тусклом свете. — Я так надеялся, что вы доиграете до конца.

— Увы, некому качать воздух, — сказал органист, пожилой пастор. — Этот неотёсанный парень оттрубил свой час, и никакая сила на свете не заставит его задержаться. Но я рад, что вам понравился орган — он работы отца Смита. Вы музыкант, сэр?

— О, только скромный любитель, но я буду рад покачать для вас, если вы хотите продолжить. Это просто стыдно — оставить Генделя висеть в воздухе из-за того, что поддуть некому.

— В самом деле?.. Вы очень любезны, сэр. Позвольте показать вам рукоятку — вы в этом разберётесь, не сомневаюсь. Мне нужно поспешить на хоры, вот-вот придут молодые. У меня здесь скоро свадьба.

И вот Джек качал воздух, и мелодия вилась дальше и дальше, отдельные потоки следовали один за другим в барочных взлётах и завихрениях, пока наконец не соединились и не потекли к великолепию финала, ошеломив молодую пару — они тихо вошли и теперь сидели, затаившись в тени, взволнованные, нервные и такие нарядные, со своей домохозяйкой и повитухой; они ведь не платили за музыку — только за самый простой обряд. Они были до смешного молоды, эти милые создания, и дотянули с венчанием едва ли не до родов невесты. Но пастор подошёл к ним со всей серьёзностью, сообщив им, что целью их брака является рождение детей, и что лучше вступить в брак, нежели разжигаться.

Когда всё закончилось, они снова ожили, порозовели, улыбнулись и теперь казались очень довольными свадьбой и восхищёнными собой. Джек поцеловал розовую новобрачную, пожал другому юнцу руку, пожелал им всевозможного счастья и вышел на улицу, улыбаясь от удовольствия. «Как они теперь будут счастливы, бедняжки — взаимная поддержка — никакого проклятого одиночества — есть с кем поделиться и печалями и радостями — милое дитя, ни одного признака сварливости — доверчивая, надёжная — женитьба — славное дело, не то что… о Боже, я не на той стороне Сесил-стрит».

Он повернулся, чтобы пересечь улицу, и столкнулся с каким-то шустрым юнцом, который пулей бросился к нему наперерез уличному движению, держа в руках бумагу.

— Капитан Обри, сэр? — спросил юнец. Проскочить на противоположную сторону не было никакой возможности. Он бросил взгляд за спину — уж конечно, они не думали, что его сможет арестовать мальчишка вроде этого?

— Мне в «Грейпс» сказали, что вы, должно быть, гуляете по герцогству, ваша честь. — В голосе его не было угрозы, всего лишь скромное удовлетворение. — Надо было бы вас покричать, но это неприлично.

— Кто ты? — спросил Джек, всё ещё в сомнениях.

— Племянник Тома, швейцара, ваша честь, если вам будет угодно. Так что у меня для вас вот это, — он вручил письмо.

— Спасибо, мальчик, — сказал Джек, переведя дух. — Ты шустрый парень. Скажи своему дяде, что я у него в долгу; а это — за твою миссию.

В уличном движении образовалась некоторая брешь, и он бросился назад в Ланкастер, в «Грейпс», где потребовал стакан бренди и уселся, ощущая доселе небывалый душевный трепет.

— Никакого бренди, сэр, — заявил Киллик, перехватывая мальчика с подносом на лестничной площадке и изымая у него стакан. — Доктор сказал — никакого спиртного. Ты, шестёрка, живо в буфет и тащи капитану кварту портера, и чтоб без фокусов с пеной.

— Киллик, — сказал Джек. — Чёрт бы тебя побрал. Сбегай на кухню и попроси миссис Брод подняться сюда. Миссис Брод, что у вас на обед? Я голоден как волк.

— Мистер Киллик сказал, чтоб ни говядины ни баранины, — отвечала миссис Брод. — Но есть хорошее телячье седло и прекрасный кусок оленины — нежная молодая самочка, упитанная — просто загляденье.

— Оленину, будьте любезны, миссис Брод. И не могли бы вы прислать мне перьев и чернильницу? О, мой Бог, — сказал он, обращаясь к пустой комнате. — Нежная молодая самочка.

«"Грейпс", суббота.

Дорогой Стивен! — написал он. — О, поздравь меня — меня произвели в пост-капитаны! Никак я на это не рассчитывал, хотя приняли меня очень любезно, и вдруг бах — подписанный, запечатанный, официально вручённый приказ, со старшинством от 23 мая. Это было как чудовищный неожиданный бортовой залп трёхпалубника, но только из счастья; я не смог принять его на борт весь сразу, настолько меня обстенило, но когда я пробрался обратно в «Грейпс», то цвёл как роза — так был счастлив. Как жаль, что тебя тут не было! Я отпраздновал твоим гнусным портером и пилюлей и сразу заснул — был просто выжатый.

В любом случае, этим утром мне стало гораздо лучше, и в здешней церкви я сострил как никогда в жизни. Священник играл фугу Генделя, а мальчишка, качавший ему воздух, дезертировал, и я сказал: «Очень жаль оставлять Генделя висеть в воздухе из-за того, что поддуть некому», — и стал качать воздух сам. Остроумнейшая же вещь! Я поначалу даже и не вкурил, только потом. Сперва качал какое-то время, а потом уже едва удерживался, чтоб не засмеяться в голос. Наверное, пост-капитаны — весьма остроумный народ, и я как раз к этому иду.

Но потом ты чуть было не потерял пациента. Я, как дурак, выскочил за границу герцогства, и тут же на горизонте появляется парнишка и выкликает — «Капитан О.!» — и я говорю себе — «Вот так стопор на всех планах: Джек, тебя несёт под ветер». А между тем это оказался приказ явиться на «Лайвли».

Это только лишь временное командование, и, конечно, как заменяющий капитан я не могу назначать к себе друзей, но умоляю тебя, дорогой мой Стивен, отправиться со мной в качестве гостя. Команду «Поликреста» расформируют — «Фанчуллу» передают Паркеру в знак признания моих заслуг — самая худшая любезность, какую только видел мир с тех пор, как этот тип на сцене, но я позаботился о команде «Поликреста», так что никаких сложностей там не будет. Пожалуйста, приезжай. Я не могу тебе передать, какую радость мне это доставит. И чтобы показать себя ещё большим эгоистом в этом и так, боюсь, насквозь эгоистичном письме — позволь мне сказать, что, побывав твоим пациентом, я уже никогда не смогу доверить свою телесную оболочку обычным костоправам, а здоровье моё ещё далеко от хорошего, Стивен.

Корабль — образцовый фрегат, с хорошей репутацией, и я полагаю, что нам прикажут отправиться в Вест-Индию — подумай о бонито, фаэтонах, черепахах, пальмах!

Я отправляю к тебе Киллика с этим письмом — душевно рад от него отделаться, таким он сделался прагматичным грубияном с этой своей ложкой для микстуры — и он же позаботится о доставке наших пожитков в Нор. Я обедаю у лорда Мелвилла в воскресенье; Роберт отвезет меня в порт в своём кабриолете, и я прокрадусь на борт ночью, не заходя ни в какие гостиницы. И затем, Бог свидетель, я не ступлю на сушу до тех пор, пока не смогу сделать это без омерзительного страха быть схваченным и препровождённым в долговую тюрьму.

Совершенно преданный тебе…»

— Киллик! — крикнул он.

— Сэр?

— Ты трезв?

— Как судья, сэр.

— Тогда уложи дорожный сундук — всё, кроме мундира и скребка первый номер, отвези в Нор, на борт «Лайвли», и передай эту записку первому лейтенанту; я прибуду на корабль в воскресенье ночью, это временное командование. Затем отправляйся в Даунс, это письмо отдашь доктору, а вот это мистеру Паркеру — здесь для него хорошие новости, так что передай лично в руки. Если доктор решит прибыть на «Лайвли», заберёшь его рундук и всё, что он ещё захочет с собой взять — что угодно, хоть чучело кита или двухголовую обезьяну, беременную от боцмана. Мой рундук, конечно, и всё, что мы спасли с «Поликреста». Повтори, что ты должен сделать. Хорошо. Вот здесь сколько тебе понадобится на дорогу и ещё пять шиллингов на приличную лощёную шляпу: старую можешь выкинуть в Темзу. Я не пущу тебя на борт «Лайвли», пока ты не покроешь голову по-христиански. И надень новую куртку, когда поедешь на борт. Это — образцовый фрегат.

Это действительно был образцовый фрегат; а поскольку колесо робертова кабриолета отлетело в какую-то отдалённую полночную канаву, Джеку пришлось добираться до него в сиянии восходящего солнца, пройдя по запруженным толпой улицам Чатэма — существенное испытание для него после хлопотливой ночи. Но это не шло ни в какое сравнение с испытанием встречей с доктором Мэтьюрином на море, поскольку Стивену заблагорассудилось отплыть от берега почти одновременно с Джеком, только из другого места, и курсы их шлюпок сошлись где-то в трёх фарлонгах от борта фрегата. Стивена вёз один из катеров «Лайвли» — матросы с него приветствовали Джека, подняв весла; он занял место под ветром от ялика Джека, так что они шли совсем рядом, и Стивен всю дорогу что-то радостно выкрикивал. Джек уловил испуганный взгляд Киллика, заметил одеревеневшего мичмана и таких же гребцов катера, увидел ухмыляющееся лицо Мэтью Пэриса, старого поликрестовца — слуги Стивена, бывшего ткача и до сих пор никудышного моряка — в его близоруком и дружелюбном взгляде не было ни следа обычной благопристойности. Когда Стивен поднялся во весь рост, чтобы помахать ему и выкрикнуть приветствие, Джек увидел, что он с головы до ног одет в какое-то цельнокроенное тёмно-коричневое одеяние; оно плотно облегало тело, и бледное радостное лицо Стивена, торчащее из шерстяного валика наверху, казалось ненормально большим. В целом он являл собой нечто среднее между истощённой обезьяной и усохшей кочерыжкой, а в руках держал свой рог нарвала. Спина и плечи капитана Обри изрядно напряглись, но он изобразил какое-то подобие улыбки и даже откликнулся: «Доброе утро — да — нет — ха-ха». Когда же на его лицо вновь вернулись суровая неподвижность и безразличие, в голове мелькнула мысль — «Полагаю, старый шут пьян».

Выше и выше по борту — долгий путь после «Поликреста»; оклики на палубе, стук и лязг мушкетов взявших на караул морских пехотинцев — и вот он на палубе.

Математическая точность, тщательность и аккуратность от носа до кормы: ему редко доводилось видеть столь великолепный сине-золотой строй на квартердеке: даже мичманы были в треуголках и белоснежных бриджах. Офицеры стояли неподвижно, с непокрытыми головами. Флотские лейтенанты, лейтенанты морской пехоты; штурман, хирург, казначей; двое в чёрном: капеллан и педагог-наставник, без сомнения; затем стайка юных джентльменов; один из них, трёх футов ростом и пяти лет от роду, держал во рту большой палец — успокоительно-диссонирующая нота посреди всего этого совершенства золотого шитья и палубы цвета слоновой кости с чёрными швами между досок.

Джек повёл шляпой в сторону квартердека, приподняв её едва ли на дюйм из-за повязки.

— Хлыщ какой-то, — прошептал фор-марсовый старшина.

— Гордый сын гнева, приятель, — отозвался старшина шкотовых.

Вперёд выступил первый лейтенант — величественный, суровый, высокий и худой человек.

— Добро пожаловать на борт, сэр, — сказал он. — Меня зовут Симмонс.

— Благодарю вас, мистер Симмонс. Джентльмены — с добрым утром. Мистер Симмонс, будьте любезны, представьте мне офицеров.

Поклоны, вежливое бормотание. Все они были довольно молоды, за исключением казначея и капеллана; все имели приятную внешность, но вели себя сдержанно и вежливо-отрешённо.

— Прекрасно, — сказал Джек первому лейтенанту. — Давайте устроим общий сбор команды в шесть склянок, если вам угодно, и я зачитаю приказ.

Перегнувшись через борт, он позвал:

— Доктор Мэтьюрин, что ж вы не поднимаетесь на борт?

Стивен и теперь был моряком не более, чем на заре своей морской карьеры, и ему понадобилось немало времени, чтобы с пыхтением вскарабкаться по борту фрегата (за ним по пятам следовал жестоко страдающий Киллик), отчего напряжение ожидания на квартердеке возросло до предела.

— Мистер Симмонс, — сказал Джек, не отводя от него твёрдого и сурового взгляда, — это мой друг доктор Мэтьюрин, который будет меня сопровождать. Доктор Мэтьюрин — мистер Симмонс, первый лейтенант «Лайвли».

— Ваш слуга, сэр, — сказал Стивен, шаркнув ногой; и это, подумал Джек, было, пожалуй, самым безобразным действием, какое мог совершить человек в таком обезьяньем наряде. До сего момента квартердек выдерживал всё происходящее превосходно, с какой-то досадной отстранённостью. Но когда мистер Симмонс сдержанно поклонился и отозвался: «Ваш слуга, сэр», — а Стивен, желая проявить любезность, сказал: «Какой великолепный корабль, честное слово — такие просторные, широкие палубы; можно подумать, будто ты на борту судна Ост-Индской компании» — раздался пронзительный детский смех, быстро захлебнувшийся, за которым последовали рёв и всхлипывания, постепенно затихшие где-то внизу.

— Вы, наверное, желаете пройти в каюту, — сказал Джек, беря Стивена за локоть железной хваткой. — Ваши вещи немедленно поднимут, не затрудняйтесь…

Стивен бросил взгляд в шлюпку и как будто хотел вырваться.

— Я лично за этим прослежу, сэр, — сказал первый лейтенант.

— О, мистер Симмонс, — воскликнул Стивен, — умоляю, скажите им, чтобы обращались очень бережно с моими пчёлами.

— Разумеется, сэр, — сказал первый лейтенант, вежливо наклонив голову.

Джек наконец затащил Стивена в кормовую каюту — помещение с прекрасными пропорциями, пустое, просторное, с двумя пушками по обоим бортам и широким, изящно изгибающимся рядом окон. Ясно, что Хэмонд не сибарит. Джек сел на рундук и уставился на одеяние Стивена. На расстоянии оно выглядело ужасно; но вблизи было ещё хуже — гораздо хуже.

— Стивен, — сказал он. — Слушай, Стивен… Войдите!

Это был Пэрис с каким-то прямоугольным предметом, завёрнутым в парусину. Стивен бросился к нему, крайне бережно принял предмет у него из рук и, поставив на стол, приложил к нему ухо.

— Послушай, Джек, — сказал он, улыбаясь. — Приложи ухо сверху, я постучу, а ты послушай.

Предмет немедленно наполнился гудением.

— Слышишь? Это значит, что с их маткой всё в порядке, что с ней ничего не случилось. Но мы должны немедленно открыть их, им нужен воздух. Вот! Стеклянный улей. Гениально, очаровательно, правда? Мне всегда хотелось завести пчёл.

— Но как, во имя Господа, ты собираешься держать пчёл на военном корабле? — закричал Джек. — Где, во имя Господа, они в море возьмут цветы? Что они будут есть?

— Можно видеть каждое их движение, — сказал заворожённый Стивен, поближе придвинувшись к стеклу. — О, насчёт их пропитания ты можешь быть совершенно спокоен — они могут питаться вместе с нами сахаром с блюдечка, через определённые промежутки времени. Если уж гениальный мсье Юбер может держать пчёл — а он слепой, бедняга — то уж, конечно, и мы с этим справимся на этой прекрасной, просторной шебеке?

— Это фрегат.

— Давай не будем цепляться к мелочам, ради всего святого. Вот, это их матка! Иди сюда, посмотри на матку!

— И сколько там этих гадов? — спросил Джек, держась в почтительном отдалении.

— О, тысяч шестьдесят или вроде того, — беззаботно сказал Стивен. — А когда начнётся качка, мы соорудим карданов подвес. Он предохранит их от ненужных боковых движений.

— Ты почти всё продумал, — сказал Джек. — Что же, ладно, я готов терпеть пчёл, как Дамон и Пифагор[115] — всего-то каких-то шестьдесят тысяч пчёл в каюте, о чём речь. Но вот что я тебе скажу, Стивен: ты кое-что всё-таки упустил.

— Ты имеешь в виду, что матка может быть неоплодотворённой? — спросил Стивен.

— Не совсем. Нет. Я имею в виду, что это — образцовый фрегат.

— Я очень рад это слышать. Вот она — она отложила яичко! Ты можешь не беспокоиться о её бесплодности, Джек.

— И команда на этом фрегате тоже совершенно особенная. Ты заметил, как тщательно они были одеты по форме, когда встречали нас? Просто адмиральская инспекция, королевский смотр.

— Нет, честно говоря, не могу сказать, что я это заметил… Послушай, брат, тебя как будто что-то беспокоит?

— Стивен, ради всего святого, сними эту штуку.

— Мой шерстяной костюм? А, значит, ты обратил на него внимание? Я совсем забыл, а то бы я тебе сразу рассказал. Ты когда-нибудь видел что-либо настолько рационально устроенное? Смотри, я могу полностью покрыть голову, руки и ступни тоже. Тёплый, при этом не стесняющий, лёгкий; и очень здоровый, — нигде не жмёт! Пэрис — он раньше занимался вязанием — сделал его по моему рисунку; а сейчас он вяжет такой же для тебя.

— Стивен, ты невыразимо меня обяжешь, если снимешь его прямо сейчас. Знаю, что поступаю ненаучно, но это только временное командование, и я не могу себе позволить быть объектом насмешек.

— Но ты же мне сам часто говорил — неважно, что люди носят в море. Ты и сам появляешься в нанковых штанах, чего я никогда, никогда не одобрял. А это, — он с расстроенным видом оттянул ткань на груди, — совмещает удобство шерстяной фуфайки и лёгких свободных панталон.

«Лайвли» оставался на службе в течение всего мирного времени, его команда провела вместе многие годы, с небольшими замещениями среди офицеров, и у неё бытовали свои обычаи. Все корабли в какой-то степени являлись независимыми королевствами, со своими традициями и атмосферой; особенно это было верно в отношении кораблей, уходивших в дальние плавания, где они были сами по себе, вдали от адмиралов и всего остального флота — а «Лайвли» пробыл в Ост-Индии несколько лет подряд, и именно при его возвращении в первые дни возобновившейся войны он нашёл свою удачу, два французских «индийца» в один и тот же день возле Финистерре. Когда с него списали команду, капитану Хэмонду не составило труда набрать её снова — большинство матросов вернулись, и он даже мог позволить себе роскошь давать добровольцам от ворот поворот. Джек встречал его разок-другой — спокойный, вдумчивый, лишённый чувства юмора и воображения джентльмен за сорок, преждевременно поседевший, увлечённый гидрографией и вопросами физики плавания под парусом, староват для капитана фрегата — а поскольку он встречал его в компании лорда Кокрейна, то Хэмонд на фоне этого кипящего энтузиазмом аристократа показался несколько бесцветным. Первое впечатление Джека от «Лайвли» не изменилось после церемоний переклички и сбора по тревоге: это был очевидно наилучшим образом подготовленный корабль с весьма умелым экипажем, состоящим из настоящих военных моряков; возможно, счастливый корабль на свой тихий манер, судя по поведению людей и тем бессчётным мелким признакам, которые мог увидеть заинтересованный, профессиональный глаз — счастливый, но подтянутый, с сохранением значительной дистанции между офицерами и матросами. Но когда они со Стивеном сидели в столовой каюте в ожидании ужина, он задумался, как корабль приобрёл репутацию образцового. Конечно, не из-за своего внешнего вида; хотя всё на борту было исключительно по-флотски аккуратно и так, как должно быть на военном судне, каким-то показным совершенством он не отличался — в самом деле, ничего особенно выдающегося, если не считать длинных реев и белого манильского такелажа: корпус и крышки портов покрашены в тёмно-серый цвет, полоса между портами — в цвет охры, все тридцать восемь пушек — в шоколадно-коричневый, и единственной видимой бронзовой деталью был судовой колокол, сияющий, как полированное золото. И вряд ли из-за боевых качеств — хотя корабль вовсе не по своей вине ни разу не столкнулся с кем-то, способным потягаться с его длинными восемнадцатифунтовками. Возможно, это было из-за его невероятного состояния готовности. Он всегда был готов к сражению или почти готов: едва барабан начинал бить тревогу, фрегат мог практически сразу идти в бой, нужно было только убрать несколько переборок и минимум мебели; две квартердечные козы сами спускались вниз по трапу, клетки с курами исчезали благодаря хитроумному лотку, а пушки в капитанских каютах отвязывали, чего Джек раньше никогда не видел на учениях. На фрегате царил спартанский дух, но само по себе это ничего не объясняло, как и не имело причиной бедность: «Лайвли» был совсем не беден, его капитан недавно приобрел место в парламенте, офицеры имели личные средства ещё до удачного захвата призов, и Хэмонд всегда требовал от родителей своих мичманов порядочного содержания для них.

— Стивен, — сказал Джек, — как твои пчёлы?

— В полном порядке, благодарю, они демонстрируют активность, даже энтузиазм. Только, — добавил он, слегка поколебавшись, — мне кажется, я замечаю в них некоторое нежелание вернуться в улей.

— Ты что, хочешь сказать, что ты их выпустил? — воскликнул Джек. — Ты что, хочешь мне сказать, что у меня в каюте шестьдесят тысяч кровожадных пчёл?

— Нет-нет. О, нет. Не более чем половина этого количества, возможно даже меньше. И если ты не будешь их провоцировать, я убеждён, что ты можешь входить и выходить без малейших опасений, это же не дикие пчелы. К утру они обязательно вернутся домой, я в этом уверен, в ночную вахту я проберусь туда и закрою леток. Но, возможно, всё же будет лучше, если мы вместе посидим в этой каюте вечером, просто чтобы дать им привыкнуть к новой обстановке. В конце концов, определённое первоначальное волнение вполне понятно, и порицать за него нельзя.

Джек пчелой не был, и его первоначальное волнение было несколько иным. Ему было совершенно ясно, что «Лайвли» — закрытое, самодостаточное сообщество, цельный организм, для которого он чужак. Он и сам служил под командованием временных капитанов и знал, что к ним подчас относятся как к узурпаторам, что они могут вызвать недовольство, если станут много на себя брать. Разумеется, они обладали большой властью, но им хватало ума не пользоваться ею в полной мере. С другой стороны, ему, возможно, придётся повести корабль в бой; единоличная ответственность, шанс потерять репутацию или укрепить её — всё это касается только его, и хоть он здесь только временно и не настоящий хозяин, он не собирался играть роль Короля-Чурбана.

Действовать следует осторожно, но в то же время решительно… это трудный путь. Первый лейтенант со сложным характером мог испортить всё дело. Слава Богу, у него сейчас есть немного денег, и он пока что сможет прилично развлекать офицеров, хотя держать стол как у Хэмонда не получится, с его-то полудюжиной приглашённых к обеду каждый день. В скором времени можно надеяться на некоторый аванс от агента, но и сейчас нищим он выглядеть не будет. Есть какая-то латинская цитата на тему бедности и насмешек — нет, не вспомнить, в латыни он не силён. Он не должен быть смешным — для любого капитана это немыслимо.

— Стивен, дорогой мой друг, — сказал он компасу над койкой (поскольку находился в спальной каюте). — С чего тебе пришло в голову надеть эту дрянь? Что у тебя за исключительный дар — так надёжно скрывать свой талант под какой-нибудь чушью, которую к тому же не предугадаешь.

В констапельской, впрочем, звучало совсем иное.

— Нет, джентльмены, — сказал мистер Флорис, хирург. — Я уверяю вас, что это великий человек. Я просто до дыр зачитал его книгу — весьма яркое изложение, полное содержательных мыслей, кладезь впечатляющих изречений. Когда Главный медик флота инспектировал нас, он меня спросил, читал ли я её, и я с радостью показал ему мой экземпляр, весь в закладках и пометках, и сказал, что требую от своих помощников учить целые отрывки наизусть. Говорю вам — жду не дождусь, когда меня ему представят. И я очень хочу услышать его мнение по поводу бедняги Уоллеса.

На констапельскую это произвело впечатление — все они глубоко уважали учёность, и если бы не это неудачное замечание насчёт «индийца», были бы готовы признать шерстяное одеяние чудачеством философа — вроде вязаной диогеновой бочки.

— Но если он уже был на службе, — сказал мистер Симмонс, — то как нам следует понимать это замечание по поводу ост-индского корабля? Это очень похоже на оскорбление, и было произнесено с таким странным понимающим взглядом искоса.

Мистер Флорис посмотрел в свою тарелку, но оправдания там не нашёл. Капеллан кашлянул и сказал, что, пожалуй, не следует судить по внешним признакам — возможно, джентльмен в тот момент просто растерялся — возможно, он имел в виду, что корабль Ост-Индской компании это самый что ни на есть образец роскошного судна, и оно так и есть; с точки зрения комфорта благоустроенный «индиец» предпочтительнее корабля первого ранга.

— Это ещё хуже, — заметил третий лейтенант, аскетичный молодой человек, такой длинный и тощий, что невозможно было вообразить, где он мог спать, вытянувшись во весь рост — разве что в канатном ящике.

— Ну, что до меня, — сказал пожилой морской пехотинец, поставлявший провизию к офицерскому столу, — я выпью за его здоровье и благополучие бокал этого превосходного «Марго», здорового напитка, что бы там ни говорил пастор. Примера подобного мужества, а именно — явиться на борт как карнавальный Нептун, с рогом нарвала в одной руке и зеленым зонтиком в другой — никогда ещё не представало перед моим взором. Благослови его Господь.

Констапельская присоединилась к благословению, но без особого убеждения (кроме мистера Флориса), и они перешли к обсуждению здоровья Кассандры, последнего из гиббонов «Лайвли», последнего представителя многочисленного зверинца, который они вывезли с Явы и более отдалённых островов восточных морей. Они совсем не обсуждали своего временного капитана: он прибыл к ним с репутацией хорошего моряка и бойца, повесы и протеже лорда Мелвилла. Капитан Хэмонд был сторонником лорда Сент-Винсента и отправился в парламент, чтобы голосовать вместе с его друзьями. А лорд Сент-Винсент, который терпеть не мог Питта и его министерство, прилагал все усилия, чтобы обвинить лорда Мелвилла в растрате секретных фондов и вышибить его из Адмиралтейства. Офицеры «Лайвли» разделяли взгляды своего капитана, будучи все как один убеждёнными вигами.

Завтрак стал своего рода разочарованием. Капитан Хэмонд всегда пил какао, сначала — чтобы вдохновить на это же команду, а потом — потому что ему понравилось; в то время как ни Джек, ни Стивен не чувствовали себя людьми, пока не осушали первый кофейник горячего крепкого кофе.

— Киллик, — сказал Джек, — вылей эти свинячьи помои за борт и немедленно принеси нам кофе.

— Прошу пардону, сэр, — откликнулся Киллик, очень встревоженный. — Я забыл зёрна, а у кока нету.

— Тогда беги к стюарду казначея, к коку констапельской, в лазарет — куда хочешь, и достань немного, или не быть тебе больше Бережёным, это я тебе обещаю. Ну, быстро. Чёртов растяпа — забыть наш кофе! — сказал он Стивену с живейшим негодованием.

— Небольшое ожидание лишь сделает его более желанным, — заметил Стивен и, чтобы отвлечь друга, взял пчелу и сказал:

— Будь добр взглянуть на мою пчелу. — Он опустил её на край блюдечка, в котором перед этим смешал сироп из какао и сахара; пчела попробовала сироп, всосала разумное количество, взлетела, зависла над блюдечком и вернулась в улей.

— Теперь, сэр, — продолжил Стивен, заметив время, — узрите чудо.

Через двадцать пять секунд появились две пчелы и зависли над блюдцем, издавая особенное, высокое и пронзительное жужжание. Они присели на край, пососали сиропа и вернулись домой. Через такое же время появилось уже четыре пчелы, затем — шестнадцать, затем двести пятьдесят шесть; однако через четыре минуты эта прогрессия была нарушена первыми пчёлами, которые знали дорогу и которым не надо было указывать ни на сироп, ни на улей.

— Ну вот, — вскричал Стивен из тучи пчёл. — Теперь ты не сомневаешься в их способности передавать друг другу местоположение? Как они это делают? Какой используют сигнал? Это пеленги по компасу? Джек, я тебя умоляю, не приставай к этой пчеле. Как не стыдно. Она же просто отдыхает.

— Прошу прощения, сэр, но кофе на этом корыте нет ни капли. О Господь всемогущий, — воскликнул Киллик.

— Стивен, я пойду пройдусь, — произнёс Джек, ловким волнообразным движением выскользнул из-за стола и, вжав голову в плечи, вылетел за дверь.

— И почему этот фрегат называют образцовым, — проговорил он чуть позже, опрокидывая стакан воды в своей каюте. — Никак не пойму: двести шестьдесят человек, и ни капли кофе.

Объяснение явилось пару часов спустя, когда командир порта дал «Лайвли» сигнал выходить в море.

— Подтвердите, — велел Джек, когда ему доложили об этом. — Мистер Симмонс, будьте любезны: мы снимаемся с якоря.

На снятие с якоря было приятно посмотреть. По сигналу «Все наверх, с якоря сниматься» люди скорее потекли, чем побежали на свои места; никакой давки на переходных мостках, никто не налетал друг на друга, пытаясь увернуться от конца каната; насколько он мог судить, не было никакого лишнего волнения и определённо было очень мало шума. Вымбовки установили на шпиль и обнесли свистовом, за них встали морские пехотинцы и ютовые, дудка визгливо грянула «Капли бренди», и один канат пополз на борт, в то время как другой вытравливался. Мичман на форкастеле доложил, что правый становой якорь взят на кат; первый лейтенант передал это Джеку, который сказал:

— Продолжайте, мистер Симмонс.

Теперь «Лайвли» остался на одном якоре; по мере того, как вращался шпиль, он подтягивался к нему, пока не оказался точно над ним.

— Панер, сэр, — крикнул боцман.

— Панер, сэр, — доложил первый лейтенант Джеку.

— Продолжайте, мистер Симмонс, — сказал Джек. Это был самый ответственный момент: команда должна была не только наложить новые сезни — стропы, крепившие якорный канат к кабалярингу, тросу, который непосредственно наматывался на шпиль — для их более прочного соединения, но и поставить марсели, чтобы на ходу выдернуть якорь из грунта. Даже на лучших судах флота в такие моменты создавалась изрядная кутерьма, а теперь, когда течение шло поперёк ветра — крайне затруднительная ситуация, при которой счёт приходилось вести на секунды — он ожидал града приказов, сравнимого с бортовым залпом.

Мистер Симмонс шагнул к срезу квартердека, быстро глянул вверх-вниз и произнёс:

— Готовсь якорь поднимать, — и затем, ещё до того, как стих топот бегущих ног:

— Паруса ставить.

И ничего больше. Ванты мгновенно потемнели от людей, устремившихся вверх. Марсели фрегата — пузатые, отлично скроенные марсели — были бесшумно отданы, их шкоты выбраны, реи подняты; «Лайвли» подался вперёд и поднял якорь без единого слова. Но и это было не всё: ещё до того, как левый якорь был взят на фиш, появились кливер, фока-стаксель и фор-брамсель, и фрегат рассекал воду всё быстрее и быстрее, направляясь почти точно на Норский маяк. Всё это было проделано молча, без приказов, без окриков, кроме какого-то потустороннего «ух-ух-ух» с верхнего рангоута. Джек никогда в жизни не видел ничего подобного. В изумлении он посмотрел на грот-брам-рей и увидел там маленькую фигурку, висящую на одной руке; воспользовавшись бортовой качкой судна, она с размаху бросилась по головокружительной кривой к грот-стень-штагу. Неправдоподобно ловко ухватившись за него, она стала столь же неправдоподобно перелетать со снасти на снасть к фор-бом-брам-рею, где и уселась.

— Это Кассандра, сэр, — пояснил мистер Симмонс, заметив ужас на лице Джека. — Яванская обезьяна.

— Господи помилуй, — откликнулся Джек, приходя в себя. — Я думал, это юнга спятил. Никогда в жизни ничего подобного не видел — я имею в виду этот манёвр. Ваши люди обычно ставят паруса, руководствуясь собственным пониманием?

— Да, сэр, — сказал лейтенант со спокойным торжеством.

— Хорошо. Очень хорошо. Как я погляжу, на «Лайвли» всё устроено по-своему. Никогда не видел…

Фрегат, кренясь от ветра, шёл замечательно бодрым ходом, и Джек отступил к гакаборту, туда, где Стивен, одетый в траурного цвета сюртук и жёлто-коричневые бриджи, беседовал с мистером Рэндаллом, наклоняясь, чтобы расслышать его тонкий писк. Джек взглянул на тёмную воду, которая быстро скользила вдоль борта, глубоко уходя вниз под русленем — фрегат делал уже семь узлов, семь с половиной. Он посмотрел на кильватерный след, ориентируясь по стоявшему на якоре семидесятичетырёхпушечнику и колокольне — почти никаких признаков сноса под ветер. Он перегнулся через фальшборт над левой раковиной — в румбе слева по носу находился Норский маяк. Они шли правым галсом с ветром в двух румбах от крутого бейдевинда, и любой из тех кораблей, на которых Джеку приходилось плавать, в следующие пять минут должен был оказаться на мели.

— Вас устраивает наш курс, мистер Симмонс? — спросил он.

— Вполне устраивает, сэр, — ответил первый лейтенант.

Симмонс знал свой корабль, это было очевидно; безусловно, он знал, на что тот способен. Джек повторил это себе — он убеждён в этом; иначе быть не может. Но следующие пять минут он переживал как никогда раньше: этот прекрасный, прекрасный корабль — и без мачт, с пробитым днищем... На те мгновения, пока «Лайвли» нёсся по мутной мелкой воде на краю банки, когда малейший снос под ветер безнадёжно посадил бы его на мель, Джек вообще перестал дышать. Затем банка осталась за кормой.

Сохраняя сколь возможно бесстрастный вид, он втянул вкусный искрящийся воздух и попросил мистера Симмонса проложить курс на Даунс, где он возьмёт несколько сверхштатных моряков и, если Бонден никуда не запропастился — своего шлюпочного старшину, поскольку капитан Хэмонд забрал своего с собой в Лондон. Он принялся расхаживать по наветренной стороне квартердека, внимательно следя за поведением «Лайвли» и его команды.

Неудивительно, что фрегат назвали образцовым — его мореходные качества намного превосходили обычные, а спокойное безмолвное послушание людей выходило за пределы того, к чему Джек привык; в быстроте, с которой фрегат снялся с якоря и поставил паруса, было что-то неестественное, потустороннее, как крик гиббона на рангоуте.

Знакомые низкие, серые, топкие берега скользили мимо; море было тёмно-серым как сталь, линия горизонта со стороны открытого моря чётко выделялась на фоне пёстрого неба, и фрегат бежал вперёд, с ветром теперь в одном румбе от крутого бейдевинда, как будто следуя по точной, никуда не отклоняющейся направляющей. Торговые суда входили в устье Темзы, четыре гвинейских торговца и военный бриг, шедший в Чатэм, помимо обычных мелких парусников и рыболовных ботов — и какими вялыми и неряшливыми они выглядели в сравнении.

Дело было в том, что капитан Хэмонд, джентльмен с научным складом ума, подбирал себе офицеров с большим разбором и потратил годы на обучение экипажа; даже шкафутовые могли сворачивать паруса, брать рифы и стоять на руле; и в первые годы он устраивал соревнования между мачтами по сворачиванию и отдаче парусов, заставляя матросов выполнять все манёвры и их комбинации до тех пор, пока они не сравнялись в скорости, превзойти которую было уже нельзя. И сегодня, страстно желая поддержать честь своего корабля, они превзошли себя; они прекрасно это знали и, проходя мимо временного капитана, бросали на него сдержанно-самодовольные взгляды, как будто говоря: «Ну что, утёрли мы тебе нос, пижон? То-то, знай наших».

Каков этот корабль в бою, размышлял Джек. Если бы он встретил один из больших французских фрегатов, то cмог бы ходить вокруг него кругами, хотя те и отличались прекрасной конструкцией. Да. Но что сама команда? Они моряки, несомненно — замечательные моряки; но в целом они как будто малость староваты и как-то странно безмятежны. Даже юнги были дородными длинноволосыми парнями, слишком тяжёлыми для бом-брам-реев, и большинство из них говорили грубыми голосами. Кроме того, на борту было немало темнокожих и желтокожих людей. Коротышке Буму, который сейчас стоял у штурвала, управляясь с ним замечательно скупыми движениями, не потребовалось даже отращивать косицу, когда он присоединился к команде в Макао; то же касалось Довольного Джона, Пузана Горацио и еще полдюжины их соплавателей. Бойцы ли они? Команда «Лайвли» не участвовала в беспрестанных операциях по перехвату, в которых опасность становилась обыденным делом, и это разоружило её; обстоятельства были совершенно другими — стоит почитать судовой журнал, чтобы точно узнать, что кораблю приходилось делать. Взгляд Джека упал на одну из квартердечных карронад. Она была выкрашена в коричневый цвет, и часть отшелушившейся краски перекрывала запальное отверстие. Из орудия давно не стреляли. Ему непременно надо заглянуть в журнал, чтобы понять, чем команда «Лайвли» занималась в течение дня.

У подветренного борта мистер Рэндалл рассказывал, что мать его умерла, и что у них дома есть черепаха — он надеется, что она не скучает без него. А правда, что китайцы не едят хлеб с маслом? Никогда-никогда? Он и старый Смит обедали с главным канониром, и мистер Армстронг был очень любезен с ними. Потянув Стивена за руку, чтобы привлечь его внимание, он спросил своей звонкой фистулой:

— Как вы думаете, новый капитан выпорет Джорджа Роджерса, сэр?

— Не знаю, милый. Надеюсь, что нет, наверняка нет.

— О, я надеюсь, что выпорет, — воскликнул ребёнок, подпрыгнув. — Я ещё никогда не видел, как порют. А вы видели, сэр?

— Да, — сказал Стивен.

— И много было крови, сэр?

— Да, много, — сказал Стивен. — Несколько полных вёдер.

Мистер Рэндалл снова подпрыгнул и спросил, сколько ещё времени до шести склянок.

— Джордж Роджерс был ужасно разгневан, сэр, — добавил он. — Он обозвал Джо Брауна содомитом с кормой как у голландского галиота и дважды пожелал его глазам лопнуть, я слышал. Хотите, я вам назову все румбы на компасе без запинки, сэр? Вон меня папа зовёт. До свидания, сэр.

— Сэр, — сказал первый лейтенант, шагнув к Джеку. — Прошу меня извинить, но я забыл упомянуть две вещи. Капитан Хэмонд позволял молодым джентльменам пользоваться его салоном по утрам для уроков с учителем. Желаете ли вы сохранить этот обычай?

— Конечно, мистер Симмонс. Прекрасная идея.

— Спасибо, сэр. И второе: мы на «Лайвли» обычно наказываем по понедельникам.

— По понедельникам? Как любопытно.

— Да, сэр. Капитан Хэмонд считал, что пусть воскресенье послужит провинившимся для размышлений.

— Что же. Пусть так и останется. Я хотел вас спросить, каковы на корабле обычаи в плане наказаний. Я не любитель резких перемен, но должен вас предупредить, что я не большой сторонник кошки.

Симмонс улыбнулся.

— Капитан Хэмонд тоже, сэр. Наше обычное наказание — работа на помпе: мы открываем водозаборный клапан, позволяем чистой воде смешаться с трюмной и выкачиваем её — от этого внутри воздух лучше. Мы редко прибегаем к порке. В Индийском океане мы почти два года не доставали кошку; а с тех пор — не чаще раза в два-три месяца. Но боюсь, что сегодня вы можете счесть её необходимой: неприятный случай.

— Не тридцать девятая статья?

— Нет, сэр. Кража.

Было сказано, что это кража. Власть хрипло и официально заявила устами старшины корабельной полиции, что имели место кража, буйное поведение и сопротивление аресту. Команда собрана на корме, морские пехотинцы построены, все офицеры присутствуют; старшина вывел свою жертву, поставил перед капитаном и заявил:

— Совершил хищение обезьяньей головы, числом одна…

— Это всё враньё! — закричал Роджерс, явно до сих пор ужасно разгневанный.

-...собственности Эвана Эванса, командира орудия...

— Это всё враньё!

— Когда ему было вежливо предложено проследовать на корму...

— Всё враньё, враньё! — кричал Роджерс.

— Тихо там! — прикрикнул Джек. — Тебе дадут слово, Роджерс. Продолжайте, Браун.

— А когда до его сведения было доведено, что у меня есть информация, которая привела меня к заключению, что эта голова действительно находится у него, и ему было вежливо предложено проследовать на корму и удостоверить истинность утверждений Эвана Эванса, командира орудия вахты левого борта, — продолжал старшина корабельной полиции, покосившись на Роджерса, — будучи в подпитии, выкрикнул несколько неуважительных выражений и попытался укрыться в парусной кладовой.

— Всё враньё.

— Придя в раздражённое состояние, угрожал насилием по отношению к Баттону, Менхассету и Маттону, матросам первого класса.

— Это всё враньё! — закричал Роджерс, вне себя от негодования. — Всё враньё.

— Ну, а что же случилось на самом деле? — спросил Джек. — Расскажи теперь ты.

— Я расскажу, ваша честь, — сказал Роджерс, озираясь по сторонам, бледный и дрожащий от ярости. — Как на духу. Старшина полиции приходит на бак — я это, там прикорнул, моя вахта внизу — пинает меня башмаком в задницу, прошу прощения, сэр, и говорит: «Востри коньки, Джордж, конец тебе.» А я встаю и говорю: «Мне на тебя плевать, Джо Браун, и на эту мелкую долбаную шлюшку Эванса». Это не вам в обиду, ваша честь, это всё как на духу, просто показать вашей чести всё его враньё, со всеми его «удостоверить истинность». Это всё враньё.

Похоже, что в этой версии была доля правды; но за ней последовал беспорядочный обмен мнениями, кто кого пнул и в какой части корабля, с противоречивыми свидетельствами Баттона, Менхассета и Маттона и замечаниями по этому поводу; и казалось, что главный предмет разбирательства затеряется в дискуссии о том, кто кому одолжил два доллара в море Банда и так и не получил долг обратно — ни грогом, ни табаком, ни в какой иной форме.

— Так что насчёт обезьяньей головы? — спросил Джек.

— Вот она, сэр, — сказал старшина корабельной полиции, вынимая из-за пазухи волосатый предмет.

— Ты говоришь, что она твоя, Эванс, а ты — что твоя, Роджерс? Твоя собственность?

— Это моя Эндрю Машерочка, ваша честь, — сказал Эванс.

— Это мой бедный старый Аякс, сэр, он был у меня в мешке, с тех пор как заболел возле Кейпа.

— Как ты её определяешь, Эванс?

— Простите, сэр?

— Откуда ты знаешь, что это твоя Эндрю Машерочка?

— По её нежному выражению лица, ваша честь, по её выражению. Гриффи Джонс, чучельник из Дувра, даст мне завтра за неё гинею, так-то.

— Что ты можешь сказать, Роджерс?

— Это всё враньё, сэр! — крикнул Роджерс. — Это мой Аякс. Я это, его кормил от Кампонга — он пил мой грог и ел сухари, как христианин.

— Какие-нибудь особые приметы?

— Ну как же, покрой кливера, в смысле форма носа, сэр; я его завсегда узнаю, хоть он и усох.

Джек вгляделся в лицо обезьяны, на котором застыло глубоко меланхоличное выражение. Кто говорит правду? Несомненно, каждый из двоих уверен, что он. На корабле было две обезьяньих головы, а теперь всего одна. Но как кто-то может утверждать, что распознаёт особые приметы этого увесистого сморщенного рыжего кокоса — Джек не мог сказать.

— Эндрю Машерочка — самка, как я понимаю, а Аякс — самец? — спросил он.

— Верно, ваша честь.

— Попросите доктора Мэтьюрина подняться на палубу, если он не занят, — сказал Джек. — Доктор Мэтьюрин, возможно ли определить пол обезьяны по её зубам, или вроде того?

— Это зависит от обезьяны, — сказал Стивен, пристально глядя на предмет в руках Джека. — Вот это, например, — сказал он, беря голову в руки и поворачивая её, — превосходный образец самца Simia satyrus, или Бюффонова дикого лесного человека[116]: на его щеках боковые наросты, упомянутые Хантером, и остатки особого горлового мешка, столь характерного для самцов.

— Ну, вот всё и выяснилось, — сказал Джек. — Это Аякс. Большое спасибо, доктор. Обвинение в краже снимается. Но ты не должен набрасываться на людей с кулаками, Роджерс. Кто-нибудь может что-то сказать в его пользу?

Вперёд вышел второй лейтенант и сообщил, что Роджерс состоит в его отряде, что он добросовестен, обычно трезв, с хорошим характером, но склонен впадать в ярость. Джек сказал Роджерсу, что он не должен впадать в ярость, что ярость — скверная штука и доведёт его до виселицы, если он будет ей потакать. Ему следует обуздать свой нрав и провести следующую неделю без грога. Голова временно конфискована для дальнейшего изучения — собственно, она уже исчезла в каюте, оставив Роджерса в замешательстве.

— Полагаю, со временем ты получишь её обратно, — сказал Джек убеждённо, хотя сам в этом был не слишком убеждён. Другим нарушителям, вина которых состояла в пьянстве, не отягчённом другими проступками, определили то же наказание, решётку убрали, кошку, так и не вынутую из мешка, вернули на место, и матросам вскоре просвистали к обеду. Джек пригласил первого лейтенанта, вахтенных офицера и мичмана, а также капеллана пообедать с ним и стал снова расхаживать по квартердеку.

Его мысли перешли к артиллерии. Были корабли, и весьма многие, которые почти никогда не устраивали учений с пушками и почти никогда не стреляли из них — только в бою или в виде приветствия; и если «Лайвли» из таких — то он намерен это изменить. Даже в ближнем бою желательно стрелять в наиболее уязвимые места; и в обычном сражении с участием фрегатов точность и скорость решают всё. Тем более это не «Софи» с её пушчонками: в одном бортовом залпе «Лайвли» сгорит добрый хандредвейт пороха — это надо учитывать. Милая «Софи» — как же она палила!

Он наконец распознал музыку, что так настойчиво вертелась у него в голове. Это была пьеса Гуммеля, которую они со Стивеном так часто играли в Мэлбери-Лодж — адажио. И почти сразу перед ним возник ясный образ Софии: высокая и стройная, она стоит возле фортепиано, смущённо опустив голову.

Джек резко развернулся на ходу и попытался заставить себя сосредоточиться на насущной задаче. Но это не помогло: музыка вплеталась в его расчёты касательно пороха и ядер; он разволновался и почувствовал себя несчастным. Резко хлопнув в ладоши, он сказал сам себе: «Мне нужно просмотреть журнал и выяснить, сколько они практиковались; и сказать Киллику, чтобы откупорил кларет — его-то он ни при каких обстоятельствах не забывал».

Он спустился вниз, отметил оставшийся после мичманов запах в салоне, прошёл через него в кормовую каюту и очутился в полной темноте.

— Закрой дверь, — крикнул Стивен, возникая у него за спиной и хлопая дверью.

— Что не так? — спросил Джек, который так глубоко задумался о служебных делах, что забыл о пчёлах — как забыл бы даже какой-нибудь яркий кошмар.

— Они замечательно приспосабливаются — возможно, лучше, чем все другие общественные насекомые, — сказал Стивен из другого конца каюты. — Мы встречаем из повсюду, от Норвегии до жгучих просторов Сахары; но они ещё не вполне привыкли к новым условиям.

— О Боже, — сказал Джек, пытаясь нашарить ручку. — Они что, все снаружи?

— Не все, — сказал Стивен. — Узнав от Киллика, что ты ждёшь гостей, я подумал, что ты захочешь их куда-нибудь убрать. Существует весьма невежественное предубеждение по поводу пчёл в столовой.

Что-то ползло по шее Джека; дверь окончательно потерялась; он начал обильно потеть.

— Так что я решил создать искусственную ночь, чтобы, согласно своей природе, они вернулись в улей. И зажёг три дымокура; однако требуемый эффект не был достигнут. Возможно, темнота слишком полная. Давай попробуем сумерки: темно, но не совсем.

Он приподнял край парусины, и солнечный луч осветил бессчётных пчёл на каждой вертикальной поверхности и на большинстве горизонтальных — они рывками и как-то бессмысленно перелетали с места на место; штук пятьдесят уже сидело у Джека на мундире и бриджах.

— Вот, — сказал Стивен. — Так лучше, гораздо лучше, правда? Загоняй их себе на палец, Джек, и неси в улей. Осторожно, осторожно, и ты ни в коем случае не должен выказывать и даже чувствовать ни малейшей тревоги: страх может оказаться фатальным, как ты, должно быть, знаешь.

Джек нащупал ручку двери; он распахнул её и резво выскочил наружу.

— Киллик! — закричал он, колотя ладонями по одежде.

— Сэр?

— Иди помоги доктору. Давай, быстро.

— Не смею, — сказал Киллик.

— Ты же не хочешь мне сказать, что боишься — ты, военный моряк?

— Да, боюсь, сэр, — признался Киллик.

— Ладно, приберись в салоне и накрывай там. И откупорь дюжину кларета.

Он бросился в спальную каюту и содрал с себя шейный платок: под ним что-то ползало.

— Что у нас на обед? — крикнул он.

— Оленина, сэр. Я достал первоклассное седло у Четорса — такое же, как леди из Мейпса присылали.

— Джентльмены, — произнёс Джек, когда пробило шесть склянок и появились гости. — Добро пожаловать. Боюсь, нам придётся устроиться в некоторой тесноте, но в настоящий момент мой друг проводит в кормовой каюте научный эксперимент. Киллик, скажи доктору, что мы будем рады его видеть, когда он освободится. — Иди же, — сказал он сквозь зубы, кивая головой и исподтишка показывая Киллику кулак. — Иди, говорю, ты можешь позвать через дверь.

Обед удался. «Лайвли» можно было счесть спартанским, исходя из его внешнего вида и обстановки каюты, но Джеку достался по наследству отличный кок, привычный к запросам моряков, а гости его были хорошо воспитаны и очень естественно держали себя в узких рамках морского этикета — даже вахтенный мичман, хотя и всё время молчал, молчал с достоинством. Но чувство субординации, почтения к капитану, было сильным, а поскольку мысли Стивена явно витали где-то далеко, Джек рад был обнаружить в лице капеллана бойкого, общительного человека, не имеющего представления о торжественности обеда у капитана. Мистер Лидгейт, постоянный викарий Вула, был кузеном капитана Хэмонда и отправился в плавание из соображений здоровья, оставив свою паству не ради новой должности, а просто чтобы на время сменить обстановку и подышать новым воздухом. Ему особенно рекомендовали воздух Лиссабона и Мадейры, а ещё лучше — Бермудских островов; а это, как он понимает, и есть место их назначения?

— Вполне может быть, — сказал Джек. — Надеюсь, что так; но ввиду изменчивости характера войны в таких вещах нельзя быть уверенным. Я знаю капитанов, которые брали припасы до Кейпа только для того, чтобы в последний момент их отправили на Балтику. Всё должно определяться благом службы, — добавил он торжественно; но затем, почувствовав, что подобные замечания могут оказать гнетущее воздействие, воскликнул:

— Мистер Дашвуд, вино рядом с вами: благо службы требует, чтобы оно ходило по кругу. Мистер Симмонс, пожалуйста, расскажите об обезьяне, которая меня так поразила сегодня утром. О той, которая живая.

— О Кассандре, сэр? Она — одна из той полудюжины, что мы взяли на борт в Тунгу; хирург сказал, что это тенассеримский гиббон. Все наши люди её очень любят, но мы боимся, что она чахнет. Мы обмундировали её во фланелевую куртку, когда вошли в Ла-Манш, но она ни в какую не хочет её носить; и английскую пищу есть никак не хочет.

— Слышишь, Стивен? — сказал Джек. — На борту есть гиббон, и он нездоров.

— Да-да, — откликнулся Стивен, возвращаясь к действительности. — Я имел удовольствие видеть его сегодня утром, они с этим очень юным джентльменом прогуливались, взявшись за руки — невозможно сказать, кто кого поддерживал. Очаровательное, очень милое создание, несмотря на плачевное состояние. Я с нетерпением жду, когда смогу его вскрыть. Месье де Бюффон даёт понять, что в голых мозолистых наростах на ягодицах гилобатов могут находиться железы, выделяющие пахучий секрет, но он ограничивается только утверждением.

Беседа заледенела, и после краткой паузы Джек сказал:

— Я думаю, дорогой друг, что команда будет вам бесконечно больше обязана, если вы её вылечите, вместо того, чтобы доказывать правоту месье Бюффона — то есть поможете Кассандре, а не французу. А?

— Так ведь именно команда корабля убивает её. Эта обезьяна — конченый алкоголик; и из той малости, что я знаю о вашем простом матросе — ничто на свете не удержит его от угощения ромом всех, кого он любит. Нашего тюленя-монаха в Средиземном море, например: он утонул в состоянии совершенного опьянения, с застывшей на морде улыбкой; а когда его выловили и вскрыли — обнаружилось, что его почки и печень разрушены, совсем как у мистера Блэнкли, шестидесятитрехлетнего исполняющего должность помощника штурмана с бомбардирского кеча «Каркасс», которого я имел удовольствие вскрыть в Порт-Маоне — джентльмена, который не был трезв на протяжении тридцати пяти лет. Я повстречал этого гиббона вскоре после раздачи грога — перед этим он слетел откуда-то с высоты при первых звуках «Нэнси Доусон» — и животное было безнадёжно пьяно. Оно сознавало своё состояние, пыталось скрыть его и подало мне свою черную ручку с крайне смущённым видом. Кстати, а кто этот очень юный джентльмен?

Это Джозия Рэндалл, сказали ему, сын второго лейтенанта, который, явившись домой, обнаружил, что жена его умерла, а ребёнок остался без средств к существованию — ни одного близкого родственника.

— Так что он привёл его на борт, — сказал мистер Дашвуд. — И капитан записал его слугой боцмана.

— Как печально, очень печально, — сказал Джек. — Надеюсь, у нас скоро будет дело: нет ничего лучше, чтобы изменить ход мыслей мужчины. Французский фрегат, или испанец, если они решат вмешаться — в упорном бою с испанцами никто не сравнится.

— Вы, должно быть, побывали во множестве сражений, сэр? — спросил пастор, кивая на повязку Джека.

— Не более, чем большинство, — сказал Джек. — Многие офицеры были гораздо более удачливы.

— Скажите, а какое число сражений вы бы посчитали достаточным? — спросил пастор. — Прибыв сюда, я был изумлён тем, что ни один из джентльменов не смог мне рассказать, что такое решительное сражение.

— Это во многом дело случая, или я бы даже сказал — Провидения, — ответил Джек с поклоном в сторону духовного лица. — На какой базе ты находишься и тому подобное. В конце концов, — он запнулся, поскольку где-то в уголке ума у него вертелась острота, но сдержал себя. — В конце концов, для драки нужны двое, и если французы не выходят в море — что ж, вы не можете драться сами с собой. На самом деле у нас так много рутинной работы — блокада, конвои, перевозка войск, вы знаете — что, осмелюсь утверждать, половина лейтенантов из флотского списка никогда не бывала в сражении — в смысле единоборства с равными по силе кораблями или флотами. Может, и больше половины.

— Я никогда не был, это точно, — сказал Дашвуд.

— Я видел сражение, когда был на «Каллодене» в девяносто восьмом, — сказал Симмонс. — Очень серьёзное было дело, но мы сели на мель, и так и не смогли сняться. Мы были в отчаянии.

— Должно быть, это печальный удел, — сказал Джек. — Я помню, как вы героически гребли, завозя верпы.

— Вы были на Ниле, сэр?

— Да-да. Я был на «Леандре». Я помню, что поднялся на палубу, как раз когда «Мьютин» приводился к ветру у вас за кормой, чтобы попытаться стащить вас.

— Значит, вы участвовали и в крупном сражении, капитан Обри? — с живейшим интересом спросил капеллан. — А не могли бы вы рассказать, на что это похоже? Дать какое-то представление об этом?

— Ну, сэр, сомневаюсь, что смогу, в самом деле — это как описать словами симфонию или великолепный обед. Очень много шума — больше, чем вы бы посчитали возможным, и время как будто течёт иначе, если вы понимаете, о чём я; и вы очень устаёте. А после этого вам ещё нужно разобрать беспорядок.

— О, именно это я и хотел узнать. И грохот действительно такой сильный?

— Он чудовищный. На Ниле, например, рядом с нами взорвался «Л'Ориен», и мы потом десять дней общались только криком. Но при Сент-Винсенте шума было ещё больше. Я был приписан к «скотобойне» — так мы называем участок гондека посередине корабля, сэр — и там у вас шестнадцать тридцатидвухфунтовок в ряд, и каждая ревёт, как только её перезарядят, со страшным грохотом откатывается, а когда нагреется — подпрыгивает, и выдвигается опять, чтобы выстрелить; а прямо над головой у вас другой ряд пушек, которые громыхают палубой выше. А потом оглушительный гул, когда вражеские ядра попадают вам в корпус, и, может быть, треск падающего рангоута наверху и крики раненых. И всё это в таком дыму, что вы едва можете дышать и что-то видеть, и люди вопят как сумасшедшие, все в поту, жадно глотают воду, когда выдается секундная пауза. При Сент-Винсенте мы стреляли с обоих бортов, так что рядов было два. Нет, всё, что остаётся у вас в памяти — это ужасный шум везде, вспышки в темноте. А ещё, — добавил он, — важность артиллерийской выучки — скорость, точность и дисциплина. Мы давали бортовой залп каждые две минуты, а они через три с половиной или даже четыре минуты — это и решает исход сражения.

— Значит, и при Сент-Винсенте вы тоже были, — сказал пастор. — А другие сражения, если это не слишком назойливо с моей стороны — я имею в виду, помимо этой последней отважной вылазки, о которой мы все читали?

— Только по мелочи — стычки в Средиземноморье и в Вест-Индии в прошлую войну, что-то такое, — ответил Джек.

— Полагаю, среди них был «Какафуэго», сэр, — сказал мистер Симмонс, улыбаясь.

— Должно быть, во времена вашей молодости было просто чудесно, сэр, — сказал мичман, изнемогающий от зависти. — Сейчас ничего уже не происходит.

— Уверен, вы простите мне, что я задаю личные вопросы, — сказал капеллан. — Но я хотел бы представить образ офицера, который, как вы говорите, участвовал в небольшом количестве сражений. В придачу к сражениям флотов, в скольких ещё вы приняли участие? — спросил капеллан.

— Ну, честное слово, я забыл, — сказал Джек с ощущением, что у других есть перед ним какое-то несправедливое преимущество, и думая, что пасторам не место на военном корабле. Он знаком велел Киллику подать новый графин и жаркое; и когда он занялся нарезкой, настроение его резко изменилось — будто корпус фрегата пробило восемнадцатифунтовым ядром. Он чувствовал, как в груди поднимается тоска, и сдерживал её, согнувшись над олениной, которую нарезал. Первый лейтенант давно заметил, что настойчивость мистера Лидгейта неприятна капитану Обри, и вернул разговор к теме животных на борту. Он слышал о собаках на кораблях: о ньюфаундленде, который так услужливо принёс дымящуюся гранату; на «Каллодене» был крокодил; ну и коты.

— Собаки, — сказал капеллан, который никак не мог позволить тишине надолго воцариться на своём конце стола. — Это напомнило мне о вопросе, который я хотел задать вам, джентльмены. Вот эта короткая вахта, которая скоро наступит, или, точнее, эти две короткие вахты — почему они называются собачьими? Где тут, кхе-кхе, связь с собаками?

— Ну как же, — откликнулся Стивен. — Потому что они купированы, разумеется.

Общее непонимание. Стивен вздохнул про себя; но он к такому привык.

— Мистер Батлер, бутылка возле вас, — сказал Джек. — Мистер Лидгейт, позвольте, я немного помогу вам с нарезкой.

Первым отреагировал мичман. Он прошептал сидящему рядом Дашвуду:

— Он сказал, купированы: собачья вахта купирована, как собачий хвост. Смекаете?

Это был тот род дурного каламбура, который прекрасно подошёл собравшейся компании. Взрыв веселья, смакование остроты, громоподобный смех достигли форкастеля, вызвав удивление и домыслы; Джек откинулся на стуле, вытирая слёзы с пунцового лица, и кричал:

— О, это потрясающе, потрясающе. Благослови тебя Бог, Стивен — давай выпьем по бокалу вина. Мистер Симмонс, если мы будем обедать у адмирала, вы должны меня спросить, а я отвечу — «Ну, это потому, что у них хвосты подрезаны, конечно». А, нет. Сейчас. Ку-пи-ро-ва-ны. Но сомневаюсь, что смогу произнести это достаточно серьёзно.

Впрочем, у адмирала они не пообедали — в ответ на их салют флагману оттуда не последовало никаких ласковых слов; но в ту минуту, когда они бросили якорь в переполненном Даунсе, на борт явился с «Фанчуллы» Паркер со своим новеньким эполетом — поздравить и принять поздравления. Джек ощутил некий укол в сердце, когда на оклик с «Лайвли» со шлюпки ответили — «Фанчулла», что означало, что на борту её капитан; но вид лица Паркера, когда оно появилось на уровне палубы, и излучаемое им душевное расположение развеяли всё томление его духа. Паркер выглядел на десять-пятнадцать лет моложе; он перескочил через фальшборт как мальчишка; он был целиком и полностью счастлив. Он горько сожалел, что ему приказано через час отплывать, но официально пригласил Джека и Стивена пообедать с ним в следующий раз; он счёл, что купированные вахты — лучшая острота, что он слышал в своей жизни, он непременно будет повторять её; но он всегда знал, что доктор Мэтьюрин — человек выдающегося ума; он до сих пор принимает его пилюли, утром и вечером, и будет делать это до конца жизни. При расставании он очень хорошо воспринял неуверенное джеково «Капитан Паркер не обидится, если я рекомендую ему немного ослабить режим — так сказать, купировать хвост кошке?». Он заявил, что с предельным вниманием отнесётся к совету столь уважаемого им лица — столь глубоко, очень глубоко уважаемого лица. Прощаясь, он взял обе руки Джека в свои и со слезами в маленьких близко посаженных глазах сказал:

— Вы не знаете, сэр, что такое успех в пятьдесят шесть — наконец-то успех. Это меняет всего человека, так сказать, душу. Да я бы корабельных юнг расцеловал.

Брови Джека взлетели под повязку, но он ответил на пылкое рукопожатие Паркера и проводил его взглядом вдоль переходного мостка. Он был глубоко тронут и стоял, глядя на шлюпку, пока она продвигалась к маленькому красавцу-шлюпу, до тех пор, пока к нему не подошёл первый лейтенант со словами:

— У мистера Дашвуда есть просьба, сэр, если позволите. Он хотел бы подвезти до Портсмута сестру: у неё там муж, офицер морской пехоты.

— О, конечно, мистер Симмонс. С большим удовольствием. Она может занять кормовую каюту. Хотя постойте, в кормовой каюте полно…

— Нет-нет, сэр. Он и слушать не станет о том, чтобы вас выселить — это лишь его сестра. Он повесит гамак в констапельской, а она займёт его каюту. Мы всегда так поступали в подобных случаях при капитане Хэмонде. Вы собираетесь сходить на берег, сэр?

— Нет. Киллик съездит за моим шлюпочным старшиной, кое-какими запасами и мазью от пчелиных укусов; но я останусь на борту. Однако оставьте шлюпку для доктора Мэтьюрина: полагаю, он захочет отправиться. Добрый день, мэм, — сказал он, отодвигаясь и снимая шляпу — переходный мостик сотрясла своими телесами миссис Армстронг, жена главного канонира. — Осторожнее — держитесь за фалрепы обеими руками.

— Бог с вами, сэр, — ответила миссис Армстронг, весело фыркнув. — Я начала туда-сюда по кораблям лазить, ещё когда девчонкой была.

Она взяла одну корзину в зубы и ещё две в левую руку и скатилась в лодку как какой-нибудь мичман.

— Она замечательная женщина, сэр, — сказал первый лейтенант, глядя вниз на лодку. — Она выходила меня, больного лихорадкой, на Яве, когда мистер Флорис и голландский хирург махнули на меня рукой.

— Что ж, — сказал Джек. — На ковчеге были женщины, так что я предполагаю, что среди них было и несколько достойных; но говоря вообще, от совместного путешествия с ними я видел только неприятности — стычки, споры, на всех не хватает, ревность. Даже в порту они меня не так заботят — пьянство да список больных длиной в руку. Но конечно, это не имеет ни малейшего отношения к супруге главного канонира или других унтер-офицеров, и уж тем более к сестре мистера Дашвуда. А, Стивен, вот и ты. — Симмонс отошёл в сторону. — Я как раз говорил первому лейтенанту, что ты, вероятно, захочешь сойти на берег. Ты возьмёшь баркас? Двое наших сверхштатных не объявятся на борту до утра, так что у тебя полно времени.

Стивен посмотрел на него своими бледными немигающими глазами. Не вернулась ли былая напряжённость, это непонятное страдание? Джек, похоже, осознавал происходящее — он был неестественно и неуместно весел; никудышный актёр.

— Разве ты не поедешь, Джек? — спросил он.

— Никак нет, — ответил Джек, — я останусь на борту. Между нами, — продолжал он, понизив голос, — не думаю, что я в ближайшем будущем добровольно ступлю на берег: я поклялся не рисковать арестом. Но, — воскликнул он с болезненной, неприятной и искусственной потугой на весёлость, столь хорошо знакомой Стивену, — я хочу тебя попросить добыть немного приличного кофе по пути. Киллик в нём не разбирается. Хорошее вино от плохого он отличит, как и положено контрабандисту, но в кофе он не понимает.

Стивен кивнул.

— Мне ещё нужно купить сухого гороха для ран[117], — сказал он. — Я зайду в Нью-Плейс и потом загляну в госпиталь. Хочешь что-нибудь со мной передать?

— Мои поклоны, разумеется, и самые лучшие пожелания Баббингтону и остальным раненым поликрестовцам — им будет приятно, будь так добр. И Макдональду тоже. Пожалуйста, скажи Баббингтону, что мне очень жаль, но я не могу его навестить, это совершенно невозможно.