Пост-капитан

ГЛАВА 2

Знакомство не замедлило последовать. Адмирал Хэддок с моряцкой расторопностью пригласил дам из Мейпса отобедать вместе с новыми соседями, а затем капитан Обри и доктор Мэтьюрин были званы на обед в Мейпс. Их провозгласили превосходными молодыми людьми, хорошо воспитанными, приятными собеседниками и замечательным добавлением к местному обществу. Софии, однако, стало совершенно ясно, что бедный доктор Мэтьюрин нуждается в хорошем питании: «он такой бледный и молчаливый», — сказала она. Однако даже она с её мягким сердцем, весьма склонным к жалости, не смогла бы сказать того же о Джеке. Тот был в ударе с самого начала приёма, его смех был слышен ещё с дороги и не прекращался до самого затянувшегося прощания под заледеневшим портиком. На его открытой, украшенной боевыми шрамами физиономии с первого до последнего момента неизменно присутствовала либо дружелюбная улыбка, либо искреннее удовольствие, и хотя его голубые глаза с некоторым сожалением задерживались то на графине с вином, то на исчезающих остатках пудинга, он ни на минуту не прерывал своего весёлого, лёгкого, но исключительно дружеского разговора. Он с жадностью и признательностью съедал всё, что ему подавали, так что даже миссис Уильямс почувствовала к нему что-то вроде душевного расположения.

— Что же, — сказала она, когда стук копыт их лошадей растворился в ночи. — Полагаю, это был самый удачный обед из всех, что я давала. Капитан Обри одолел вторую куропатку — ещё бы, они получились такие нежные. Десерт «плывущий остров» особенно хорошо смотрится в серебряной вазе; его хватит и на завтра. Оставшуюся свинину можно мелко порезать — будет вкусно. Как же хорошо они ели, однако: не думаю, что у них часто бывает такой обед. Удивительно, почему адмирал сказал, что капитан Обри не вполне то, что надо? Я думаю, что он очень даже то, что надо. Софи, душа моя, пожалуйста, скажи Джону, пока он всё не запер, сейчас же перелить портвейн, который не допили джентльмены, в маленькую бутылочку: портвейн не следует оставлять в графине, графин от этого портится.

— Да, мама.

— Что же, мои милые, — понизив голос, сказала миссис Уильямс, сделав многозначительную паузу после того, как закрыла дверь. — Думаю, вы все заметили, с каким интересом капитан Обри смотрел на Софию — с исключительным интересом. Я в этом почти не сомневаюсь. Думаю, будет неплохо, если мы будем оставлять их вдвоём по возможности почаще. Ты меня слышишь, Диана?

— О, да, мэм. Я прекрасно вас понимаю, — сказала Диана, оборачиваясь от окна. Вдали в свете лунной ночи смутно белела дорога между Полкэри и Бикон Даун, и всадники быстро продвигались по ней.

— Хотел бы я знать, — говорил Джек, — хоть один гусь в доме остался, или эти дьявольские отродья всё сожрали? Во всяком случае, омлет и бутылочка кларета у нас будут. Кларет. Ты когда-нибудь встречал женщину, которая хоть что-нибудь понимала бы в вине?

— Нет.

— С пудингом почти та же история, чёрт бы её побрал. Но какие очаровательные девушки! Ты видел, как старшая, мисс Уильямс, держала свой бокал и смотрела сквозь него на свечу? С таким изяществом… Какие линии запястья, и какая рука — длинные-длинные пальцы.

Стивен Мэтьюрин по-собачьи сосредоточенно чесался и не слушал. Но Джек всё же продолжил:

— А эта миссис Вильерс, как она красиво держит голову, и такой цвет лица. Может быть, не такой совершенный, как у её кузины — она, кажется, жила в Индии — но какие глубокие синие глаза! Сколько ей может быть лет, Стивен?

— Тридцати нет.

— Помню, как она хорошо держалась в седле... Боже, год или два назад я бы… Как человек меняется. Но всё же я люблю, когда вокруг девушки — они так отличаются от мужчин. Она сказала несколько приятных вещей про нашу службу, и довольно разумно — прекрасно понимает важность позиции с наветренной стороны. Должно быть, у неё есть родственники-моряки. Я так надеюсь, что мы снова с ней увидимся. Я надеюсь, что мы увидимся с ними со всеми.

Они увиделись с ней снова, и скорее, чем рассчитывали. Просто миссис Уильямс тоже совершенно случайно ехала мимо Мэлбери и велела Томасу повернуть на хорошо знакомую дорогу. Из-за дверей доносился глубокий, мощный голос, певший:

Уже подмокло снизу

У всех бордельных дам,

Ха-ха-ха-ха, ха-ха-хи-хи,

Я тот, кто нужен вам.

Однако дамы непоколебимо вошли в холл, поскольку никто из них, за исключением Дианы, не понял слов песни, а Диану было не так-то легко смутить. С глубоким удовлетворением дамы отметили, что хотя слуга, который впустил их, носит длинную, на полспины, косицу — маленькая гостиная, в которую он их провёл, на удивление аккуратна; можно подумать, только сегодня утром тут провели генеральную уборку, размышляла про себя миссис Уильямс, проводя пальцем по краю стеновой панели. Выбивались из образа обычной христианской гостиной разве что строго прямолинейное расположение стульев, выровненных относительно друг друга, как реи корабля, да шнурок звонка, сделанный из оклетнёванного троса длиной в три фатома[11], свисающий из блока с медными накладками.

Мощный голос умолк, и Диане представилось, как чьё-то лицо заливается краской; и в самом деле, оно было довольно красно, когда капитан Обри торопливо вошёл в комнату, но он не смутился и воскликнул:

— О, как это по-соседски — очень любезно — доброго вам дня, мэм. Миссис Вильерс, мисс Уильямс, ваш слуга; мисс Сесилия, мисс Фрэнсис, как я рад вас видеть. Прошу вас, пройдите…

— Мы просто проезжали мимо, — сказала миссис Уильямс. — И я подумала, что мы можем заглянуть к вам на минутку — спросить, хорошо ли у вас растёт жасмин.

— Жасмин? — воскликнул Джек.

— Да, — сказала миссис Уильямс, избегая смотреть в глаза дочерей.

— Ах, жасмин. Прошу вас, пройдите в гостиную. У нас с доктором Мэтьюрином там растоплен камин; а доктор — тот самый человек, который вам расскажет всё о жасмине.

Зимняя гостиная в Мэлбери-Лодж была красивой пятиугольной комнатой — две её стены выходили окнами в сад, а в дальнем углу стояло светлое фортепиано, вокруг которого и на котором во множестве валялись нотные листы. Из-за инструмента поднялся доктор Мэтьюрин, поклонился и остался стоять, молча глядя на посетительниц. На нём был чёрный сюртук, местами позеленевший от старости, и он дня три не брился: время от времени он проводил рукой по заросшему подбородку.

— О, я вижу, вы музицируете! — воскликнула миссис Уильямс. — Скрипки… виолончель! Как я люблю музыку! Симфонии, кантаты! Вы играете на фортепиано, сэр? — спросила она Стивена. Обычно она не замечала его, поскольку доктор Вайнинг объяснил, что флотские хирурги обычно имеют низкую квалификацию и платят им всегда плохо; но сегодня она была в хорошем расположении духа.

— Я просто наигрывал отрывки из пьесы, мэм, — сказал Стивен. — К сожалению, фортепиано расстроено.

— Не думаю, сэр, — возразила миссис Уильямс. — Это самый дорогой инструмент, какой только можно было найти — Клементи. Я помню, как его привезли сюда в фургоне — как будто это произошло вчера.

— Но фортепиано действительно может расстроиться, мама, — шепнула София.

— Только не Клементи, моя милая, — сказала миссис Уильямс с улыбкой. — В Лондоне они самые дорогие. Клементи — поставщики двора, — добавила она, глядя с укором, будто бы они проявили нелояльность к королевской фамилии. — И кроме того, сэр, — сказала она, оборачиваясь к Джеку, — ведь это моя старшая дочь расписала крышку! Картинки в китайском вкусе.

— Тогда сомнений никаких, мэм, — воскликнул Джек. — Такой бы это был неблагодарный инструмент, чтоб уклоняться от курса, будучи расписанным мисс Уильямс! Мы вот только сегодня утром восхищались пейзажем с пагодой, правда, Стивен?

— Да, — сказал Стивен, убирая с крышки адажио сонаты ре-мажор Гуммеля[12]. — Нам особенно понравились мост, дерево и пагода.

Это действительно была очень милая картинка, размером с чайный поднос, — ясные, чистые линии, приглушенные, спокойные цвета, какие бывают в свете молодой луны.

София, не в первый раз почувствовав неловкость от резкого голоса и слов матери и к тому же смущённая всеобщим вниманием, опустила голову; затем, с самообладанием, которого она вовсе не чувствовала и даже не пыталась почувствовать, она сказала:

— Вы вот это играли, сэр? Мистер Тиндалл заставлял меня проиграть это много-много раз.

Она отошла от фортепиано, не выпуская из рук нотных листов; в гостиной в этот момент закипела суета. Миссис Уильямс возражала против предложения присесть и выпить что-нибудь освежающее; Бережёный Киллик и Джон Остряк, матросы первого класса, вносили столы, подносы, вазы и ещё угля; Фрэнсис прошептала «Эй-хо, корабельный сухарь и кружку рома», отчего Сесилия захихикала; а Джек начал потихоньку выпроваживать миссис Уильямс и Стивена через французское окно в сад, в направлении того, что он считал жасмином.

Настоящий жасмин, однако, обнаружился у стены библиотеки, и через её окна Джек и Стивен услышали знакомую мелодию адажио, серебристую и отдалённую, словно из музыкальной шкатулки. Было даже странно, насколько оказались похожи стили игры и рисунка: та же лёгкость, эфемерность, изящество. Стивен скривился, заслышав в первой вариации ля-бемоль и пронзительное «до», и покосился на Джека, проверяя, не покоробила ли и его ошибка в музыкальной фразе. Однако Джек, казалось, был целиком и полностью поглощён рассуждениями миссис Уильямс по поводу посадки кустарников и всего, что с этим связано.

Теперь за клавиатурой оказалась другая рука. Адажио вольно полилось на зимнюю лужайку с пожухлой травой — звенящее, не вполне верное, но уверенное и свободное; в трагической первой вариации присутствовала суровость — в игре чувствовалось понимание.

— Как хорошо играет моя дорогая София, — сказала миссис Уильямс, наклоняя голову набок. — И какая замечательная мелодия.

— Но это же не мисс Уильямс, мэм? — воскликнул Стивен.

— Это несомненно она, сэр, — сказала миссис Уильямс. — Никто из её сестер кроме гамм ничего не играет, и я точно знаю, что миссис Вильерс не знает ни единой ноты. Она избегает монотонного труда.

И, пока они шли по грязи обратно к дому, миссис Уильямс поведала всё, что им следовало знать об упорном труде, вкусе и прилежании.

Миссис Вильерс вскочила из-за фортепиано, но недостаточно быстро, чтобы избежать негодующего взгляда миссис Уильямс — настолько негодующего, что выражение это не исчезало из её глаз до конца визита. Его не изменили даже объявление Джека о бале в память сражения возле мыса Сент-Винсент[13] и честь быть первыми приглашёнными гостями.

— Помните, сэр Джон Джервис дал сражение у мыса Сент-Винсент, мэм? Четырнадцатого февраля, в девяносто седьмом. В день святого Валентина.

— Конечно, помню, сэр, но… — она жеманно улыбнулась — конечно, мои девочки ещё слишком молоды, чтобы помнить это. Скажите, а мы победили?

— Конечно, мама, — прошептали девочки.

— Конечно, победили, — сказала миссис Уильямс. — Скажите, сэр, а вы там были — присутствовали там?

— Да, мэм, — ответил Джек. — Я служил третьим лейтенантом на «Орионе». Так что я всегда праздную годовщину этого сражения со всеми друзьями и сослуживцами, которых мне удаётся собрать. И, увидев, что здесь есть бальная зала…

— Можете быть уверены, мои милые, — сказала миссис Уильямс по пути домой, — что этот бал даётся в нашу честь — в мою и моих дочерей; и я не сомневаюсь, что откроют его Софи и капитан Обри. День Святого Валентина, ха! Фрэнки, у тебя всё лицо вымазано шоколадом; если ты будешь есть столько сдобной выпечки, тебя разнесёт, и что тогда? Ни один мужчина на тебя даже не взглянет. В том маленьком кексе должно быть не менее полдюжины яиц и не менее полфунта масла — я поражена как никогда в жизни.

Диану Вильерс тоже решили взять на бал после некоторого колебания — отчасти потому, что оставить её было бы совсем некрасиво, а отчасти потому, что миссис Уильямс полагала, что в любом случае не может быть никакого сравнения между женщиной с десятью тысячами фунтов и женщиной без десяти тысяч фунтов; однако дальнейшие размышления, а также соображения по поводу некоторых перехваченных взглядов навели миссис Уильямс на мысль, что на джентльменов с военного флота нельзя положиться в той же степени, что на местных сквайров и их твердолобых отпрысков.

Диана большей частью предвидела ход мыслей тёти, и на следующий день после завтрака была вполне готова последовать за ней в её комнату, чтобы «немного поболтать, моя милая». Но она оказалась не вполне готова к светлой улыбке и часто повторяемому слову «лошадь». До сих пор слово «лошадь» обычно означало маленькую рыжую кобылу, принадлежавшую Софии. «Как это любезно со стороны Софи, что она снова одолжила тебе свою лошадь. Надеюсь, она на этот раз не очень устала, бедняжка.» Но теперь прямое предложение, завёрнутое в большое количество слов, представляло собой лошадь для самой Дианы. Это была откровенная взятка с целью расчистить поле, а также разрешить проблему нежелания Софи лишать кузину лошади, и таким образом дать ей возможность самой выезжать на верховые прогулки с капитаном Обри и доктором Мэтьюрином. Диана проглотила наживку, с презрением выплюнула крючок и помчалась на конюшню советоваться с Томасом: большая Марстонская конская ярмарка как раз на носу.

По пути она заметила Софию, которая возвращалась по дорожке, ведущей через парк в Гроуп, поместье адмирала Хэддока. София шагала быстро, размахивая руками и бормоча себе под нос «по левому борту, по правому борту».

— Йо-хо, морячка, — окликнула её Диана через изгородь и с удивлением увидела, что кузина заливается краской. Случайный выстрел попал прямо в цель: София рылась в библиотеке адмирала — просмотрела флотские списки, мемуары офицеров флота, морской словарь Фальконера и «Морскую хронику»; а адмирал, подкравшись к ней сзади в мягких комнатных туфлях, сказал:

— О, гляди-ка, «Морская хроника»! Ха-ха! Вот та, которая вам нужна, — он вытащил том за 1801 год. — Между прочим, мисс Ди была тут до вас — намного раньше — и заставила меня объяснить, что значит «преимущество наветренного положения» и какая разница между шебекой и бригом. Там есть небольшая гравюра, хотя малый, который её рисовал, верно, не разбирался в вопросе и напустил побольше дыму, чтобы скрыть такелаж, который особенно отличается у шебеки. Дайте-ка я вам её найду…

— О, нет-нет-нет, — воскликнула София, совершенно расстроенная. — Я только хотела немножко узнать… — Её голос угас.

Знакомство закрепилось; но оно не зрело, не развивалось так быстро, как этого хотелось бы миссис Уильямс. Капитан Обри оказался необычайно дружелюбен — даже чересчур дружелюбен; но не обнаруживал ни нетерпеливо ожидаемой ею томности, ни бледности, ни даже явного предпочтения. Он, похоже, радовался обществу Фрэнсис так же, как и Софии, и иногда миссис Уильямс даже начинала сомневаться, вполне ли он «то, что надо», и уж не оправдываются ли в данном случае некоторые двусмысленные рассказы по поводу морских офицеров. Не странно ли, что они живут вдвоём с доктором Мэтьюрином? Другое, что её беспокоило — лошадь Дианы: из того, что она слышала от других, и из той малости, в которой разбиралась сама, выходило, что Диана ездит верхом лучше Софии. Миссис Уильямс не полагала это большим преимуществом; но всё равно, теперь она искренне сожалела, что сделала этот подарок. Она пребывала в тревоге и сомнениях: она была уверена как в том, что София заинтересована, но так и в том, что София никогда не заговорит с ней о своих чувствах, и что она не последует её советам, как стать более привлекательной в глазах джентльменов — немножко выпятить вперёд грудь, привести себя в порядок, подкрасить губы, прежде чем войти в комнату.

Если бы она увидела их в один прекрасный день со сворой молодого мистера Эдварда Сэвила, тревога её ещё возросла бы. Софию не слишком занимала охота: она любила скакать галопом, но находила скучным ожидание, и ужасно жалела бедную лису. Её кобыла была бойкой, но не слишком выносливой; в то время как сильный, крепко сбитый гнедой мерин Дианы имел грудную клетку как церковный свод и неутомимое сердце, мог носить её восемь стоунов с утра до ночи и любил присутствовать при убийстве добычи.

В этот день они охотились с пол-одиннадцатого утра, а теперь солнце уже клонилось к закату. Они добыли двух лис, а третья — старая самка — увлекла их в непривычную круговерть, прямо в труднопроходимую местность за Плимптоном с мокрой пашней, двойными изгородями и широкими канавами. Лиса теперь находилась на расстоянии одного поля от них и быстро слабела, направляясь к известной ей дренажной канаве. На последнем этапе Джек благодаря удачной догадке взял правее и таким образом срезал: теперь они с Софией оказались ближе к собакам, чем кто-либо другой; но перед ними было препятствие — высокая изгородь, перед ней грязь, а за ней — блеск воды. София посмотрела на изгородь с беспокойством, направила на неё утомлённую лошадь без малейшего желания оказаться с другой стороны и почувствовала благодарность, когда кобыла отказалась прыгать. И лошадь, и всадница были предельно измотаны; София никогда в жизни не чувствовала себя такой усталой; кроме того, на неё наводило ужас зрелище раздираемой в клочья лисы, а свора как раз снова напала на след. В голосе старой суки, которая вела свору, слышалось неумолимое торжество.

— Ворота, ворота, — закричал Джек, резко развернул коня и поскакал коротким галопом в угол поля. Он уже почти открыл их — кривые, провисшие, с неудобным открыванием влево — когда подоспел Стивен. Джек услышал, как София говорит, что «хотела бы вернуться домой — прошу, продолжайте — я отлично знаю дорогу». При виде её жалобного лица у него тут же исчезла гримаса разочарования, он проглотил своё привычное «лишних за борт», очень мягко улыбнулся и сказал:

— Думаю, я тоже вернусь: хватит на сегодня.

— Я провожу мисс Уильямс домой, — сказал Стивен.

— Нет, пожалуйста, останьтесь, — умоляла София, на её глазах показались слезы. — Пожалуйста, пожалуйста, я прекрасно…

Быстрый топот копыт, и на поле выехала Диана. Она вся так сосредоточилась на изгороди и том, что за ней, что только мельком заметила группу, сбившуюся в воротах. Она сидела в седле так прямо и легко, словно проскакала не более получаса; она будто слилась со своим конём в одно целое и не чувствовала ни малейшего напряжения. Она поскакала прямо на изгородь, подняла лошадь точно в нужном месте, и они с шумным всплеском и фонтаном грязи оказались на другой стороне. Её фигура, высоко поднятая голова, сдержанная радость, железная уверенность в своих силах — Джек и Стивен не видели ничего более прекрасного. Ни в малейшей степени не сознавая этого, она была хороша, как никогда в жизни. Лица мужчин в тот момент, когда она высоко и уверенно перелетала изгородь, куда как встревожили бы миссис Уильямс.

Миссис Уильямс с нетерпением ожидала дня бала; она занималась приготовлениями к нему не меньше Джека, и комнаты Мейпс-Корт утопали в газе, муслине и тафте. В голове её роились различные военные хитрости — одна из них заключалась в том, чтобы убрать Диану Вильерс с дороги на оставшиеся до бала дни. Определённых подозрений у неё не было, но она чуяла опасность, и с помощью полудюжины посредников и такого же количества писем ей удалось на некоторое время оставить безумного кузена Дианы без присмотра со стороны семьи. Но тем не менее, она ничего не могла поделать с приглашением, публично озвученным и принятым, и потому условились, что утром четырнадцатого февраля один из гостей капитана Обри привезёт Диану обратно в Чампфлауэр.

— Ди, доктор Мэтьюрин тебя ждёт, — сказала Сесилия. — Он водит свою лошадь туда-сюда по дорожке, на нём новенький бутылочного цвета сюртук с чёрным воротником. И новый парик с лентой. Думаю, за всем этим он и ездил в Лондон. Ди, ты одержала новую победу: раньше он выглядел просто ужасно, и вечно был небрит.

— Перестань глазеть из-за занавески, будто служанка, Сисси. И одолжи мне свою шляпу, ладно?

— Да он теперь просто великолепен, — сказала Сесилия, продолжая глазеть и собирать занавеску в складки. — А ещё на нём жилет в горошек. Помнишь, он явился к обеду в ковровых шлёпанцах? Он был бы почти красив, если бы следил за собой.

— Хорошенькая победа, — сказала миссис Уильямс, тоже выглядывая. — Флотский хирург без пенни в кармане, чей-то побочный сын и вдобавок папист. Фи, Сисси, что ты такое говоришь.

— Доброе утро, Мэтьюрин, — сказала Диана, спускаясь по ступенькам. — Надеюсь, я не заставила себя ждать. Какой у вас замечательный коб, право слово. В этих краях такого и не найти.

— Доброе утро, Вильерс. Вы опоздали. Вы намного опоздали.

— Это единственная прерогатива женщин. Вы знаете, что я женщина, Мэтьюрин?

— Я вынужден прийти к такому заключению, раз уж вы притворяетесь, что не имеете представления о времени — не можете сказать, который час. Хотя каким образом такая малозначащая случайность, как принадлежность к тому или другому полу, может заставить разумное существо, тем более такое развитое существо, как вы, потерять половину столь прекрасного, ясного утра — я не способен постичь. Позвольте помочь вам сесть в седло. Пол, пол…

— Ш-ш-ш, Мэтьюрин. Вы не должны произносить таких слов. Вчера уже вышло достаточно неловко.

— Вчера? Ах, да. Но это ведь не я первый сказал, что острота — неожиданное совокупление идей. Вовсе нет. Это общее место.

— Что касается моей тёти, то она убеждена, что вы уж точно первый, кто использовал подобное выражение на публике.

Они доехали до холма Хеберден Даун: тихое, сияющее утро, легкий морозец; поскрипывание кожи, конский запах, пар от дыхания.

— Я ни в малейшей степени не интересуюсь женщинами как таковыми, — сказал Стивен. — Только как личностями. Вон Полкэри, — добавил он. — Там я вас впервые увидел, на рыжей кобыле вашей кузины. Давайте съездим туда завтра. Я могу показать вам замечательное семейство пёстрых горностаев — целое сообщество.

— Нет, завтра не выйдет, — сказала Диана. — Мне очень жаль, но я должна ехать в Дувр, приглядеть за одним пожилым джентльменом, у которого не всё в порядке с головой. Он мне вроде кузена.

— Но вы же, конечно, вернётесь к балу? — воскликнул Стивен.

— О да. Тут всё устроено. Некий мистер Баббингтон захватит меня по пути. Капитан Обри вам не сказал?

— Я вчера вернулся очень поздно, и мы едва перемолвились словом сегодня утром. Но мне тоже нужно съездить в Дувр на следующей неделе. Я могу зайти к вам на чашку чая?

— Ещё как можете. Мистер Лаунс воображает себя заварочным чайником; он выгибает одну руку вот так, изображая ручку, другой представляет носик и говорит при этом: «Позвольте мне налить вам чашечку чаю». Так что лучшего места не найти. Но вам же надо будет и в город?

— Да. Я буду там с понедельника по четверг.

Она придержала свою лошадь, переведя её на шаг, и, поколебавшись, глядя почти застенчиво, что очень изменило её лицо, придав ей сходство с Софией, произнесла:

— Мэтьюрин, могу я попросить вас оказать мне любезность?

— Конечно, — ответил Стивен, посмотрев ей в глаза, но быстро отвёл взгляд, прочитав в них болезненную неловкость.

— Я полагаю, вы кое-что знаете о моём положении здесь. Вы не могли бы продать в городе вот это украшение? Мне нужно что-то надеть на бал.

— Что мне спросить за него?

— Они же сами что-то предложат, как вы думаете? Если я смогу получить за это десять фунтов, то буду счастлива. А если они и в самом деле дадут так много, может быть, вы будете ещё любезнее и скажете Гаррисону с Королевской Биржи немедля прислать мне всё вот по этому списку? Вот образец материи. Можно будет переслать это с почтовой каретой до Льюиса, а там посыльный заберёт. Мне нужно что-то надеть.

Что-то надеть. Распоротое, ушитое, выпущенное, сложенное и упакованное в шёлковую бумагу, оно лежало в дорожном сундуке, ожидавшем утром четырнадцатого в холле дома мистера Лаунса.

— К вам мистер Баббингтон, мэм, — доложил слуга.

Диана поспешила в гостиную. Её улыбка померкла. Она взглянула ещё раз, и там, гораздо ниже, чем она могла представить, оказалась фигура в накидке с тройной пелериной, пропищавшая:

— Миссис Вильерс, мэм? Баббингтон прибыл, если позволите, мэм.

— О, мистер Баббингтон, доброе утро. Как ваши дела? Капитан Обри сказал, что вы окажете мне любезность, доставив меня в Мэлбери-Лодж. Когда вам угодно отправиться? Мы не должны застудить вашу лошадь. У меня с собой только небольшой дорожный сундук, он возле входной двери. Вы выпьете бокал вина на дорогу, сэр? Или нет — думаю, вы, морские офицеры, предпочитаете ром?

— Чуток рому для согрева будет самое то. Вы составите мне компанию, мэм? На улице тот ещё колотун.

— Маленький стаканчик рому, и побольше воды туда, — шепнула Диана служанке. Но девушка была так сбита с толку видом странной двуколки на внутреннем дворе, что не разобрала слова «вода» и принесла наполненный до краёв тёмно-коричневый стакан, который мистер Баббингтон опустошил с большим самообладанием. Тревога Дианы усилилась при виде высокой беговой двуколки и нервной лошади с закаченными глазами и прижатыми ушами.

— А где ваш грум, сэр? — спросила она. — В кухне?

— В команде грума нет, мэм, — сказал Баббингтон, теперь глядевший на неё с откровенным восхищением. — Я сам держу курс. Позвольте вас подсадить. Поставьте ножку сюда, на эту маленькую ступеньку, и подтянитесь. Теперь меховая полость — пристропим её тут на корме. Всё в ажуре? Отчаливаем! — крикнул он садовнику, и они вылетели со двора, шарахнув по пути выкрашенный белой краской столб.

То, как мистер Баббингтон управлялся с поводьями и хлыстом, ещё больше усугубило тревогу Дианы; она выросла среди кавалеристов и никогда в жизни ничего подобного не видела. Она не могла взять в толк, как ему вообще удалось проделать весь путь от Арундела в целости. Она подумала о своём сундуке, привязанном сзади, и когда они свернули с главной дороги и принялись вилять по узкому просёлку, то заезжая на насыпь, то едва не сползая в канаву, сказала себе: «Так не пойдёт. Этого молодого человека надо отстранить».

Дорога поднималась всё выше и выше по холму, и Бог знает, какой головоломный спуск окажется на той стороне. Лошадь пошла шагом; её явно кормили бобами, судя по раздавшемуся вдруг громоподобному и продолжительному звуку.

— Прошу прощения, — произнёс мичман в наступившей тишине.

— О, ничего страшного, — сказала Диана холодно. — Я думала, это лошадь.

Быстрый взгляд, брошенный искоса на Баббингтона, показал, что тот просто уничтожен.

— Давайте я покажу вам, как мы это делаем в Индии, — сказала она, решительно отбирая у него поводья и хлыст. Но, установив контакт с лошадью и заставив её идти по дороге прямо, Диана задумалась о том, как вернуть благодушие и расположение мистера Баббингтона. Не объяснит ли он ей, чем различаются синяя, белая и красная эскадры? В чём преимущество наветренного положения? Не расскажет ли он ей о морской службе в целом? Это, должно быть, очень опасная и трудная служба, хотя, конечно, она пользуется большим и заслуженным почётом, это охрана страны. Неужели он вправду принимал участие в знаменитом бое с «Какафуэго»? Диана не могла припомнить другого столь разительного несоответствия сил. Капитан Обри, должно быть, очень похож на лорда Нельсона.

— О да, мэм! — воскликнул Баббингтон. — Хотя я сомневаюсь, что даже Нельсону удалось бы так красиво провести это дело. Он удивительный человек. Хотя на берегу, знаете, он совсем другой. Его можно принять за самого обычного человека — никакой холодности и высокомерия. Знаете, он приехал в наши места, чтобы помочь моему дяде с выборами, и был весёлый, как сверчок — отлупил пару вигов тростью. Они словно кегли разлетелись! А вообще они еще те жулики и методисты. О, это было весело! А в Мэлбери он позволил мне и старине Пуллингсу выбрать лошадей и проскакать с ним наперегонки. Три круга вокруг загона и потом наверх по лестнице в библиотеку. Кто победит — получает с остальных по гинее и бутылку вина. О, мы все его любим, мэм, хотя в море он очень строгий.

— И кто победил?

— Ну, понимаете, — сказал Баббингтон, — мы все падали, кто больше, кто меньше, в разное время. Но я думаю, мэм, что он делал это нарочно, чтобы не брать наши деньги.

Они остановились перекусить в кабачке, и, поглотив еду и пинту эля, Баббингтон сказал:

— Вы самая хорошенькая девушка, какую я когда-либо встречал. Вы перед балом будете переодеваться в моей комнате, и я теперь так рад этому; знай я, что это будете вы, я бы купил вам подушечку для булавок и большой флакон духов.

— Вы тоже очень видный мужчина, сэр, — сказала Диана. — Я так рада, что путешествую под вашей защитой.

Дух Баббингтона воспарил до угрожающих высот; он вырос на службе, где предприимчивость решала всё; и теперь стало необходимо занять его внимание лошадью. Диана собиралась лишь позволить ему выехать на дорогу, но на деле он не выпускал поводья из рук от Ньютон Прайорс до самых дверей Мэлбери-Лодж, где торжественно помог ей сойти на землю под восхищёнными взглядами пары дюжин моряцких глаз.

В Диане таилось нечто, какая-то пиратская удаль и прямота, что необыкновенно привлекало морских офицеров; но их так же привлекали и кукольная миловидность двух мисс Симмонс, и старание Фрэнсис, отсчитывавшей ритм танца, высунув кончик языка, и незатейливая, но дышащая здоровьем внешность Сесилии, и прочие прелести, представшие в свете свечей в длинной красивой бальной зале. И, конечно, они были потрясены обаянием Софии, когда та открывала бал вместе с капитаном Обри. На ней было розовое платье с золотым поясом, и Диана сказала Стивену Мэтьюрину:

— Она так хороша. Ни одна женщина здесь с ней не сравнится. Это самый опасный в мире цвет, но с её цветом лица он превосходен. Я бы глазной зуб отдала за такую кожу.

— Золото и жемчуг тоже способствуют, — сказал Стивен, — Одно гармонирует с её волосами, другое — с зубами. Я вам скажу кое-что про женщин. Они превосходят мужчин в том, что могут непритворно, беспристрастно и искренне восхищаться тем, как выглядит другая женщина — получать удовольствие от её красоты. Ваше платье тоже весьма элегантно: другие женщины восхищаются им, я заметил. Не только по их взглядам, но и более определённо — стоя у них за спинами и слушая их разговоры.

Это было красивое платье; светлый, разбавленный оттенок флотского синего, с белой отделкой — никакого чёрного, никаких уступок миссис Уильямс; очевидно, что на балу каждая женщина имеет право показать себя в лучшем виде; и всё же при одинаковых вкусе, фигуре и осанке женщина, которая может позволить себе платье за пятьдесят гиней, будет выглядеть лучше, чем та, что может истратить только десять.

— Мы должны занять места, — сказала Диана, немного повысив голос, потому что вступили вторые скрипки и зала наполнилась музыкой. Это было прекрасное зрелище — стены, на флотский манер увешанные сигнальными флагами, значение которых оставалось понятно только морякам («вступить с противником в ближний бой» — среди прочих), сияние свечей и натёртого воском паркета; толпа до самых дверей и ряд танцующих фигур: красивые платья, изящные мундиры, белые перчатки — всё это отражалось во французских окнах и в высоком зеркале позади оркестра. Здесь собрались все соседи и множество новых лиц из Портсмута, Чатэма, Лондона — или в каком ещё месте они оказались выброшены на берег после заключения мира. Все облачились во всё лучшее, твёрдо намеревались получить удовольствие и, следовательно, легко поддавались чувству восхищения. Все были довольны — не только оттого, что бал вообще сам по себередкость (не более трёх за сезон, не считая Ассамблеи), но и тем, как пышно и необыкновенно он был устроен: матросы в синих куртках и с длинными косицами так не походили на обычных слащавых наёмных официантов, и в кои-то веки мужчин оказалось больше, чем женщин — множество мужчин, и все жаждали танцевать.

Миссис Уильямс сидела вместе с другими родителями и компаньонками у ведущих в столовую двойных дверей, откуда она могла простреливать продольным огнём всю шеренгу танцующих; раскрасневшись, она кивала и улыбалась — многозначительные улыбки и выразительные кивки — и рассказывала кузине Симмонс, что это именно она стала вдохновительницей всей этой затеи с самого начала. В промежутке между танцами Диана увидела её торжествующее лицо; а следующее лицо, оказавшееся прямо перед нею, принадлежало Джеку — он приблизился, чтобы взять её за талию.

— Какой прекрасный бал, Обри, — сказала она ему, сверкнув улыбкой. Капитан был одет в алое с золотом — крупная, представительная фигура; на лбу его выступил пот, а глаза блестели от возбуждения и удовольствия. Он посмотрел на неё благосклонно и одобрительно, ответил какой-то незначащей любезностью и закружил её в танце.

— Давайте-ка сядьте, — сказал Стивен в конце второго танца. — Вы бледны.

— Разве? — вскричала она, пристально вглядываясь в зеркало. — Я ужасно выгляжу?

— Нет. Но вы не должны переутомляться. Вам нужно посидеть где-нибудь, где воздух посвежее. Пойдёмте в оранжерею.

— Я обещала танец адмиралу Джеймсу. Приду после ужина.

Когда накрытый стол был опустошён, трое морских офицеров, включая адмирала Джеймса, последовали за Дианой в оранжерею; однако ретировались, увидев Стивена, ожидавшего её с шалью в руках.

— Не ожидал такого от доктора, — сказал Моуэтт. — На «Софи» мы его считали чем-то вроде монаха.

— Чтоб его, — сказал Пуллингс. — А я думал, что имею успех.

— Вам не холодно? — спросил Стивен, набрасывая ей на плечи шаль, и, как будто физический контакт между его рукой и её обнаженной кожей смог передать некое бессловесное сообщение, почувствовал, что что-то изменилось. Однако вопреки своей интуиции он произнёс:

— Диана…

— Скажите мне, — сказала она резким голосом, перебивая его на полуслове. — Этот адмирал Джеймс, он женат?

— Да.

— Я так и думала. Врага можно почуять за милю.

— Врага?

— Конечно. Не будьте глупцом, Мэтьюрин. Вы должны знать, что женатый мужчина — худший враг, который может быть у женщины. Дайте мне что-нибудь выпить, ладно? Мне что-то нехорошо от всей этой духоты.

— Вот «Силлери»[14], вот пунш со льдом.

— Спасибо. Они предлагают то, что называют дружбой или чем-то в этом роде — название не имеет значения — а в обмен на эту великую честь хотят ваше сердце, вашу жизнь, ваше будущее, ваше… не хочу быть грубой, но вы прекрасно знаете, о чём я. Мужчины не способны к дружбе: я знаю, о чем говорю, уж поверьте. Здесь нет ни одного, от адмирала Хэддока до этого юного щенка викария, кто бы не попытался… я уж не говорю об Индии. За кого, чёрт возьми, они меня принимают? — воскликнула она, хлопнув по ручке кресла. — Единственным честным оказался Саутгемптон, который прислал ко мне старушку из Мадраса с сообщением, что был бы рад взять меня на содержание; и, честью клянусь, если бы я только знала, какой будет моя жизнь в Англии, в этой грязной дыре, среди одной лишь хлещущей пиво деревенщины — я, может быть, и позволила бы себя уговорить. Как вы думаете, на что похожа моя жизнь здесь, без гроша и под каблуком у вульгарной, претенциозной, невежественной женщины, которая меня терпеть не может? И что за будущее меня может ждать по мере того как увядает моя красота — единственное, что у меня есть. Послушайте, Мэтьюрин, я говорю с вами откровенно, потому что вы мне симпатичны, вы мне очень симпатичны и, я думаю, расположены ко мне; вы едва ли не единственный мужчина в Англии, которого я могу считать другом — доверять как другу.

— В моей дружбе вы можете не сомневаться, — угрюмо сказал Стивен. После долгой паузы он с потугой на весёлость добавил:

— Вы не совсем справедливы. Вы выглядите до невозможности желанной — это платье, в особенности его декольте, воспламенило бы святого Антония, и вам это прекрасно известно. Нечестно провоцировать мужчину и затем называть его сатиром, если провокация удалась. Вы же не какая-нибудь мисс на выданье, ведомая бессознательным инстинктом…

— Вы мне говорите, что я провоцирую? — вскричала Диана.

— Конечно. Именно это я и говорю. Но я не думаю, что вы осознаёте, насколько мучаете мужчин. В любом случае, вы рассуждаете от частного к общему: вам повстречалось несколько мужчин, которые пожелали вами воспользоваться, и вы далеко зашли в рассуждениях. Но не все французские официанты рыжие.

— Они где-нибудь да рыжие, и это рано или поздно проявляется. Но я действительно верю, что вы, Мэтьюрин — исключение, и поэтому я вам доверяюсь и не могу вам даже передать, какое это утешение. Я выросла среди умных людей — они вели себя довольно распущенно в Мадрасе и ещё хуже в Бомбее, но это были умные люди, и Боже, как мне их не хватает. И какое это облегчение — иметь возможность говорить свободно, после всего этого барахтания в околичностях.

— Ваша кузина София умная девушка.

— Вы действительно так считаете? Ну, она действительно неплохо соображает, если хотите, но она девица — мы с ней говорим на разных языках. Я допускаю, что она красива. Она действительно красива, но она ничего не знает — откуда ей знать? — и я не могу ей простить её богатства. Это так несправедливо. Жизнь так несправедлива.

Стивен ничего на это не ответил, но принёс ей мороженое.

— Единственное, что мужчина может предложить женщине — это брак, — продолжала она. — Равный брак. У меня есть ещё четыре или пять лет, и если я за это время не найду себе мужа, то… А разве его найдёшь в этой унылой глуши? Я очень вам противна? Я хочу отпугнуть вас, вы знаете.

— Да, мне известны ваши мотивы, Вильерс. Вы мне вовсе не противны — вы говорите как друг. Вы охотитесь, и ваша свора видит зверя.

— Хорошо сказано, Мэтьюрин.

— Вы настаиваете на равном браке?

— Это самое малое. Я бы презирала женщину, которая в силу малодушия или слабости характера позволила бы себе мезальянс. Один ушлый молокосос, стряпчий в Дувре, был настолько дьявольски самонадеян, что сделал мне предложение. Я в жизни не чувствовала себе такой униженной. Да я скорее пошла бы к позорному столбу или присматривала бы за Заварочным Чайником до конца дней своих.

— Опишите своего зверя.

— Я не привередлива. У него должны быть какие-то деньги, конечно — к чёрту рай в шалаше. Он должен иметь хоть какие-то мозги, не должен быть ни уродом, ни дряхлым стариком — адмирал Хэддок, к примеру, в мои рамки не вписывается. Я не очень настаиваю, но всё же предпочла бы, чтобы он был способен сидеть на лошади и не слишком часто падать с неё; и ещё мне бы хотелось, чтобы он не имел слабости к вину. Вы не напиваетесь, Мэтьюрин — это одна из вещей, которые мне в вас нравятся. Капитана Обри и добрую половину прочих мужчин придётся сегодня относить в постель.

— Нет, я люблю вино, но не считаю, что оно влияет на моё здравомыслие: во всяком случае, нечасто. Однако сегодня я выпил много. Но раз уж разговор зашёл о Джеке Обри — вам не кажется, что вы немного опоздали на это поле? У меня такое впечатление, что сегодняшний вечер может стать решающим.

— Он вам что-то говорил? Чем-то поделился с вами?

— До сих пор вы говорили со мной так, как не говорят с человеком, способным разболтать чужие секреты. По мере продолжения нашего знакомства вы поймёте, что это так и есть.

— В любом случае вы ошибаетесь. Я знаю Софи. Он может делать какие-то заявления, но ей потребуется гораздо больше времени, чем один вечер. Ей нечего бояться остаться старой девой — ей это и в голову не приходит, смею предположить — и ещё она боится брака. Как она рыдала, когда я ей сказала, что у мужчин на груди растут волосы! И она терпеть не может, когда ей управляют… нет, это не то слово. Как лучше сказать, Мэтьюрин?

— Манипулируют.

— Точно. Она ответственная девушка, с сильно развитым чувством долга: я думаю, это довольно глупо, но уж как есть — и всё же она находит совершенно отвратительным то, как её мать всё это обстряпывает, подстраивает, обделывает и забрасывает удочки. Вам, должно быть, пришлось давиться целой бочкой её дрянного кларета. Совершенно отвратительно. А под личиной заботы о хлебе насущном у Софи скрывается очень настойчивая, даже упрямая натура. И чтобы её серьёзно увлечь, потребуется нечто большее — куда большее, чем возбуждение одного бала.

— Она не увлечена им?

— Кем, Обри? Не знаю; думаю, она и сама этого не знает. Он ей нравится, ей льстит его внимание, и конечно, такого мужа любая женщина была бы рада заполучить — обеспечен, недурён собой, отличился в своём деле, с хорошим будущим; из безупречной семьи, весёлый, добродушный. Но она ему совершенно не подходит, я в этом убеждена — из-за её скрытной, замкнутой, упрямой натуры. Ему нужен кто-то другой, куда более живой и бодрый — с Софи они никогда не будут счастливы вместе.

— Она может иметь какую-то страстную сторону характера, о которой вам ничего не известно, или которую вы не хотите замечать.

— Чушь, Мэтьюрин. В любом случае, ему нужна другая женщина, а ей — другой мужчина; в некотором смысле вы бы ей куда больше подошли, если бы смогли выносить её невежество.

— Значит, Джек Обри мог бы подойти вам?

— Да, он мне достаточно нравится. Хотя я бы, может, предпочла мужчину более… как бы это сказать? Более взрослого, не мальчишку — не такого огромного мальчишку.

— Он добился больших успехов в своём ремесле, как вы сами только что сказали.

— Это к делу не относится. Мужчина может блистать в своём призвании и быть сущим младенцем во всём остальном. Я помню одного математика — говорят, одного из лучших в мире — он приехал в Индию что-то там изучать насчёт Венеры; но стоило отобрать у него телескоп, как оказалось, что он совершенно не приспособлен к цивилизованной жизни. Неловкий как школьник! Он вцепился в мою руку и просидел так целый скучный-прескучный вечер, потея и заикаясь. Нет, дайте мне политиков — они знают, как надо жить, и все они читающие люди, более или менее. Хорошо бы Обри что-нибудь читал. Вроде вас — я не шучу. Вы — прекрасный собеседник; мне нравится быть с вами. Но он привлекательный мужчина. Взгляните, — сказала она, поворачиваясь к окну. — Вон он красуется. Он неплохо танцует, верно? Жаль, что ему недостаёт решительности.

— Вы бы так не сказали, если б видели, как он ведёт корабль в бой.

— Я имею в виду, в отношениях с женщинами. Он сентиментален. Но всё равно, он вполне подходит. Можно, я скажу вам кое-что, что может вас действительно шокировать, хотя вы и медик? Я была замужем, как вы знаете, я не девица — а в Индии интрижки дело столь же обычное, как и в Париже. Я временами испытываю соблазн сделать какую-нибудь глупость, просто адский соблазн. И наверное, я бы так и поступила, если бы жила в Лондоне, а не в этой унылой дыре.

— Скажите, у вас есть причины полагать, что Джек разделяет ваши мысли?

— Насчёт того, что мы подходим друг другу? Да. Есть признаки, которые много значат для женщины. Не думаю, чтобы он серьёзно присматривался к Софи. Он же не заинтересован в приданом, верно? Её состояние не должно много для него значить? Вы его давно знаете? Мне кажется, что вы, флотские, всю жизнь знаете друг друга или всё друг о друге.

— О, я вовсе не моряк. Я познакомился с ним на Менорке, в первом году — весной первого года. Я привёз туда пациента, ради средиземноморского климата — он умер, а потом я встретил Джека на концерте. Мы почувствовали симпатию друг к другу, и он позвал меня к себе на корабль хирургом. Я согласился, поскольку остался тогда совсем без денег, и с тех пор мы дружим. Я знаю его достаточно хорошо, чтобы сказать: когда речь о приданом — здесь Джек Обри не от мира сего, как никто другой. Может быть, я скажу вам о нём ещё кое-что.

— Прошу вас, Стивен.

— Некоторое время назад у него произошла несчастливая история с женой другого офицера. Она оказалась именно такой порывистой, блестящей и смелой, как ему нравится, но при этом чёрствой, фальшивой женщиной, и очень глубоко его ранила. Так что девичья скромность, добродетель, принципы, понимаете? теперь имеют для него куда большее очарование, чем имели бы в противном случае.

— Ах так? Да, я понимаю. Теперь понимаю. А вы тоже хотите с ней поамурничать? Предупреждаю, это бесполезно. Она ничего не сделает без согласия матери, и дело даже не в том, что мать распоряжается её приданым: это всё чувство долга. А тётушку Уильямс вы и за тысячу лет не уговорите. Впрочем, можете и дальше стоять за Софи.

— Мне она очень нравится и восхищает меня.

— Но никаких нежных чувств?

— Не в таком смысле, как вы их понимаете. Но я избегаю причинять боль, Вильерс, в отличие от вас.

Она встала, прямая как жердь.

— Нам нужно вернуться в залу. Я должна сейчас танцевать с капитаном Обри, — сказала она, целуя его. — Мне искренне жаль, если я ранила вас, Мэтьюрин.