Пост-капитан

ГЛАВА 14

— Прошу прощения, мэм, вы не могли бы сказать, где мисс Уильямс? — спросил дворецкий адмирала. — Её спрашивает один джентльмен.

— Она сейчас спустится, — сказала Сесилия. — А кто это?

— Доктор Мэтьюрин, мэм. Он так и велел мне сказать — доктор Мэтьюрин.

— А, проводите его сюда, Роули, — воскликнула Сесилия. — Я пока займу его. Дорогой доктор Мэтьюрин, как поживаете? Откуда вы здесь? Вы знаете, я в таком восторге! Что за великолепные новости о дорогом капитане Обри и «Фанчулле»! Но подумать только, бедный «Поликрест» совсем затонул — но вы всё же спасли ваши вещи, я надеюсь? О, как мы были рады прочесть всё это в «Газетт»! Мы с Софи взялись за руки и прыгали по розовой гостиной как овцы, и кричали «Ура, ура!» Хотя у нас тут такое — Боже, доктор Мэтьюрин, такое дело! Мы плакали и плакали, я вся опухла и выглядела ужасно на адмиральском балу, а Софи и вовсе не пошла, но немногое потеряла — такой дурацкий бал, все молодые люди торчат в дверях, а танцуют одни старикашки — танцы, называется — по порядку чинов. Я всего-то раз и станцевала. О, как мы плакали — все платки насквозь промокли, уверяю вас — ещё бы, это так печально. Она могла бы подумать о нас. Да мы людям в глаза теперь не сможем смотреть! Я думаю, она очень некрасиво поступила — она должна была подождать, пока мы не выйдем замуж. Я думаю, она… о нет, я не должна вам этого говорить — вы ведь, кажется, когда-то ею немного увлекались, давным-давно — правда?

— Кто же вас так расстроил?

— Ну, Диана, конечно. Вы не знаете? О Боже.

— Пожалуйста, расскажите же.

— Мама сказала мне даже не заикаться об этом. И я не буду. Но если вы мне обещаете никому не говорить — я вам скажу, шёпотом. Ди пошла на содержание к этому мистеру Каннингу. Я думала, вы удивитесь. Кто бы мог подумать? Мама не подумала, хотя она такая умная. Она была в страшной ярости — до сих пор злится. Она сказала, что это порушило наши шансы на выгодное замужество — сущий скандал. Не то чтобы мне так уж нужно выгодное замужество, но и старой девой я не хочу остаться. Совсем даже наоборот. Тихо, её дверь стукнула — она спускается. Я вас теперь оставлю, не буду третьей лишней. Я, может, не шести футов росту, но, по крайней мере, никто не скажет, что я мешаюсь. Вы не скажете ей ничего, правда? Помните, вы обещали.

— Софи, дорогая, — сказал он, целуя её. — Как вы? Я сразу же отвечу на все ваши вопросы. Джека произвели в пост-капитаны. Мы прибыли на вон том фрегате, что стоит возле маленького островка. Это временное командование.

— Какой фрегат? Где? Где?

— Смотрите, — сказал Стивен, поворачивая на подставке большую медную подзорную трубу адмирала. — Вон он, разгуливает по квартердеку в своих старых нанковых штанах.

В светлом кружочке Джек расхаживал от среза квартердека до кормовой карронады и обратно.

— О, — воскликнула она. — У него голова забинтована. О нет — неужели снова его бедные уши?.. — пробормотала она, наводя резкость.

— Нет-нет, просто кожа на голове сорвана. Не больше дюжины швов.

— Он сойдёт на берег? — спросила она.

— Нет, не сойдёт. Сходить на берег, чтобы его арестовали за долги? Настоящий друг удержал бы его от этого силой, а женщина, которая питает к нему дружеские чувства, не стала бы его об этом просить.

— Да-да. Конечно. Я забыла…

Всякий раз, когда он поворачивал, он бросал взгляд на Маунт Эджкамб, официальную резиденцию адмирала Хэддока. Ей показалось, что их глаза встретились, и она отвернулась.

— Что, не в фокусе? — спросил Стивен.

— Нет-нет. Просто вот так исподтишка подглядывать — нехорошо. А как он вообще? Я так рада — и растерялась — всё так внезапно — я понятия не имела. Как он? И как вы? Милый Стивен, вы-то как?

— Очень хорошо, благодарю вас.

— О нет, какое там хорошо. Идите, идите сюда и присядьте-ка. Стивен, Сисси проболталась?

— Пустяки, — сказал Стивен, глядя в сторону. — Скажите мне, это правда?

Ответить она не смогла, но села рядом и взяла его за руку.

— Теперь послушайте, милая… — сказал Стивен, отвечая на её пожатие.

— О, прошу прощения, — вскричал адмирал Хэддок, просовывая в дверь голову и тут же отступая назад.

— Теперь послушайте, милая. Этот фрегат, «Лайвли», должен отправиться вверх по Ла-Маншу, к Нору, со всей этой солдатнёй. Он отплывёт, как только они будут готовы. Вы сегодня же днём должны отправиться на борт и попросить его подвезти вас до Даунса.

— О, я никогда, никогда не смогу сделать такое. Это было бы очень, очень неподобающе. Прямолинейно, откровенно, дерзко и неуместно.

— Вовсе нет. Вместе с сестрой — совершенно уместно, самое обычное дело. Давайте, милая моя, начинайте укладывать багаж. Теперь или никогда. Через месяц он может быть уже в Вест-Индии.

— Никогда. Я знаю, вы мне желаете добра — вы такой милый, Стивен — но молодая женщина просто не может сделать подобное.

— У меня сейчас нет времени, совсем нет, acushla[121], — сказал Стивен, поднимаясь. — Послушайте же. Делайте как я вам говорю. Уложите шляпки, отправляйтесь на борт. Теперь же. Теперь — или между вами окажутся три тысячи миль злосчастного солёного моря и потерянные годы.

— Я так растеряна. Но я не могу. Нет, ни за что. Не могу. Может быть, я не нужна ему… — Слезы, наконец, прорвались: она отчаянно сжала в руках платок, тряся головой и приговаривая: «Нет, нет, никогда».

— Ну вот, здрасьте вам, Софи, — сказал он. — Ну как можно. Что за девичьи глупости? Фи, Софи. Где твоё мужество, девочка? Да это единственная вещь в мире, которой он восхищается.

В своём дневнике он написал:

«Не думаю, что когда-нибудь в жизни я видел в одном и том же месте столько убожества, нищеты и грязи, как в Плимуте. Все порты, в которых я побывал, были местами неприветливыми, вонючими и мерзкими, но в нагромождении заразы Плимуту нет равных. Однако пригород, эта опухоль, которую называют «Доки», превосходит даже Плимут, как Содом превосходил Гоморру: я бродил по этим грязным проулкам, осаждаемый их варварскими обитателями — мужчинами, женщинами и какими-то бесполыми существами, и пришёл в богадельню, где содержат стариков до тех пор, пока их нельзя будет похоронить с какой-никакой благопристойностью. Впечатление бессмысленного абсолютного несчастья не оставляет меня. Занимаясь медициной, я познакомился с нищетой в разных проявлениях; я не брезглив; но по сочетанию грязи, жестокости и скотского невежества это заведение вместе со своим лазаретом превзошло всё, что я когда-либо видел или мог вообразить. Старик, которого совершенно покинул рассудок, в темноте на цепи, скорчившийся в собственных испражнениях, голый и лишь прикрытый одеялом. Слабоумные дети. Побои. Я всё это знал — ничего нового; но в такой концентрации это подавило меня настолько, что я больше не мог чувствовать негодования — только безнадёжное отвращение. То, что я всё же пошёл с капелланом слушать концерт — чистая случайность: мои ноги, более вежливые, чем мой ум, привели меня на условленное место. Любопытная музыка, и играли хорошо, особенно труба: композитор — немец, некто Мольтер. По моему мнению, музыка не слишком оригинальная, однако виолончели и деревянные духовые создавали фон, на котором труба звучала весьма изысканно — чистый цвет, рвущийся сквозь формальную элегантность. Я пытаюсь нащупать связь, которая мне пока ясна лишь наполовину — когда-то я думал, что это музыка — так же, как считал, что физическая привлекательность и стиль суть добродетель или её замена — или же добродетель, но в другом измерении. Однако, несмотря на то, что музыка на какое-то время изменила направление моих мыслей, сегодня они вернулись снова, и мне не хватает душевной энергии, чтобы прояснить эту или какую-то другую позицию. Дома есть одно римское надгробие (я часто лежал на нём и слушал, как поют козодои) с вырезанной на нём надписью «Non fui non sum non curo»[122]; и там я чувствовал такое умиротворение, такую tranquillitas animi et indolentia corporis[123]. Я говорю «дома», и это странно; всё же под пеплом малодушной терпимости тлеет ненависть к испанцам — пылкая приверженность независимости Каталонии».

Он взглянул из окна каюты на воду залива Саунд — маслянистую, с плавающими в ней безымянными отбросами Плимута и распухшим трупом щенка, и обмакнул перо в чернила.

«Хотя, с другой стороны, разгорится ли это тление снова, раз я думаю о том, что они будут делать со своей независимостью? Только я позволю себе задержаться мыслью на широких возможностях для процветания — а наше нынешнее состояние? Такие возможности — и такая нищета? Ненависть — единственная движущая сила; вздорная, несчастная борьба; детство — единственное, не сознающее себя счастье; а затем беспрестанная битва, которую никак невозможно выиграть; неравная борьба с нездоровьем — почти всеобщая беда. Жизнь это длительная болезнь, конец у которой только один, и её последние годы пугают: слабость, каменная болезнь, ревматические боли, чувства притупляются; друзья, семья, занятия исчезают, и человеку остаётся молиться о потере разума или ожесточении сердца. Все приговорены к смерти, зачастую неприглядной, нередко мучительной; и при этом с невыразимой лёгкостью слабенький шанс на счастье отбрасывается из-за ревности, ссоры, уныния, самомнения, ложного представления о чести, этом смертоносном, слабом и глупом понятии. Я не слишком прозорлив — всё моё поведение с Дианой доказывает это — но я бы поклялся, что Софи вела себя более стойко — была более целенаправленной, прямой, отважной. Хотя, справедливости ради, мне известна глубина чувств Джека по отношению к ней, а ей, возможно, нет».

Он снова оторвал взгляд от страницы и прямо перед собой увидел лицо Софи. Оно находилось по другую сторону окна, несколькими футами ниже, и перемещалось слева направо, по мере того как лодка огибала корму фрегата; её взгляд был устремлён поверх окна каюты на гакаборт, рот слегка приоткрыт, нижняя губа закушена; в огромных глазах, обращённых вверх, застыло выражение сдерживаемой тревоги. Рядом с ней сидели адмирал Хэддок и Сесилия.

Когда Стивен добрался до квартердека, адмирал излагал своё мнение по поводу манильского такелажа, а Джек и Софи стояли немного в стороне и выглядели необычайно смущёнными. «Судя по виду, — подумал Стивен, — Джек не столько обеспокоен, сколько обескуражен. Его ум в полном смятении: как невпопад отвечает он адмиралу».

— И всё это, мои милые, следует тировать, если наш такелаж из обычной пеньки, — сказал адмирал.

— Тировать, сэр? — воскликнула Софи. — Ах, верно. Такой — такой кистью, да?

Её голос замер, и она снова покраснела.

— Ну что ж, вверяю девочек вам, Обри, — сказал адмирал. — Возлагаю всю ответственность за них на ваши плечи. Две большие девочки — это ужасно ответственно. Я пришлю их на борт в четверг.

— Честное слово, сэр, вы так добры, но корабль не подходит для леди. То есть, я хочу сказать, он очень подходит для леди, но у нас тесно. Я буду счастлив, более чем счастлив, уделить мисс Уильямс всё внимание, какое только смогу.

— О, да не берите в голову. Это ведь просто девушки, знаете ли — переживут; не надо лезть из кожи вон. Подумайте, сколько вы сэкономите им денег на булавки. Загрузите их куда-нибудь. О, в каюту к доктору, ха-ха! Вы здесь, доктор Мэтьюрин! Очень рад вас видеть. Вы же не будете возражать, да? А? Ха-ха-ха. Я всё видел, хитрый вы лис. Вы за ним приглядывайте, Обри — он хитрюга.

Офицеры, стоявшие там и сям на квартердеке, нахмурились: адмирал принадлежал к прежнему, грубому флоту, и вдобавок до этого отобедал у такого же своего коллеги, командира порта.

— Значит, решено, Обри? Превосходно, превосходно. Идём, Софи, идём, Сесилия — на боцманский стул. Придерживайте юбки — такой ветер. Ах да, — добавил он, как ему казалось, шёпотом, когда девушек спустили вниз в бесславном боцманском стуле. — Вам на ушко, Обри. Вы читали речь вашего отца? Думаю, нет. «А теперь обратимся к флоту, — сказал он, обращаясь к Палате. — И здесь мы тоже находим то, что допускала — нет, даже поощряла — предыдущая администрация: вопиющую распущенность и неслыханную продажность. Мой сын, морской офицер, рассказывает мне, что дела обстоят прескверно: негодных офицеров продвигают по протекции, снасти и паруса никуда не годятся; и в довершение всего, господин председатель, сэр — женщин, женщин допускают на борт! Примеры неописуемой распущенности, куда больше, о, намного больше, подходящие для французов». Примите совет старика — такую течь надо заткнуть как можно быстрее. Это может повредить вам по службе. Пусть цепляется к армии. Понятливому и слова достаточно, а? Понимаете, к чему я клоню?

С безгранично лукавым видом адмирал перебрался через борт, провожаемый со всеми почестями, которые полагались его блистательному рангу; и, уважительно постояв положенное время, Джек повернулся к вестовому.

— Позовите плотника, — сказал он. — Мистер Симмонс, будьте так добры, отберите тех людей, что лучше всех управляются с песчаником и швабрами, и пришлите их на корму. И скажите мне — кто из офицеров наиболее отличается вкусом?

— Вкусом, сэр? — воскликнул Симмонс.

— Да, да, художественным вкусом. Ну, знаете — чувством возвышенного.

— Ну, сэр, из нас я не знаю никого особо одарённого по этой части. Не припоминаю, чтобы в констапельской хоть раз говорили бы о возвышенном. Но есть Моллет, из команды плотника, который в этом понимает. Он был скупщиком краденого и специализировался на всяких утончённых вещицах, как я понимаю — старые мастера и всё такое. Он уже довольно немолод и не особо силён, так что помогает мистеру Чарноку в столярных и отделочных работах, но я уверен, что в возвышенном он понимает больше, чем кто-либо другой на корабле.

— Надо с ним потолковать. Мне нужно украсить каюту. Его можно отпустить на берег, я полагаю?

— Боже упаси, сэр, нет. Он уже дважды сбегал, а в Лиссабоне попытался перебраться на берег в бочке с другой стороны бона. А раз украл платье у миссис Армстронг и попытался проскользнуть мимо старшины корабельной полиции, заявив, что он женщина.

— Тогда придётся отправить с ним Бондена и несколько морских пехотинцев. Мистер Чарнок, — обратился он к ожидающему распоряжений плотнику. — Идёмте со мной, давайте посмотрим, как эту каюту можно сделать удобной для леди. Мистер Симмонс, пока мы устраиваем всё здесь — пожалуйста, пусть парусный мастер сошьёт парусиновый ковёр — чёрные и белые квадраты, точно как на «Виктори»[124]. Нельзя терять ни минуты. Стивен, мой герой! — воскликнул он в относительном уединении капитанского салона, по-медвежьи обняв его одной рукой. — Неужели ты не поражён, не поражён и не обрадован? Боже, какая удача, что у меня есть немного денег! Пойдём, ты мне подскажешь, как можно улучшить эту каюту.

— Каюта весьма хороша как есть. Вполне соответствует своему назначению. Всё, что ей нужно — это ещё одна постель, простая подвесная койка, с подобающими одеялами и подушками. Какой-нибудь графин для воды и стакан.

— Можно сдвинуть переборку на целых восемнадцать дюймов вперёд, — сказал Джек. — Кстати, ты ведь не будешь возражать, если мы отправим пчёл на берег — просто на некоторое время?

— Ради миссис Миллер они на берег не отправлялись. Я не припоминаю подобных тиранических капризов ради миссис Миллер. Пчёлы только попривыкли к обстановке — они начали строить маточную ячейку!

— Брат, я настаиваю. Будь у меня пчёлы — я бы отправил их на берег ради тебя, клянусь честью. Я ещё хотел попросить тебя оказать мне одну большую услугу. Кажется, я рассказывал тебе о том, как обедал с лордом Нельсоном?

— Не более двух или трёх сотен раз.

— Значит, я рассказывал про его изящные серебряные тарелки? Их изготовили как раз здесь. Ты не мог бы сойти на берег и заказать для меня четыре, если на них хватит этих денег? Если нет — тогда две. Их край должен изображать трос кабельной работы. Не забудешь? Край, ободок должен быть в виде троса кабельной работы. Моллет, — сказал он, повернувшись к весьма старообразному молодому человеку с редкими прямыми прядями волос, который стоял, кренясь и изгибаясь в разные стороны, рядом с первым лейтенантом. — Мистер Симмонс говорит, что ты человек со вкусом.

— О, сэр, — с негодованием воскликнул Моллет. — Я возражаю, он слишком любезен. Но в былые времена я мог слегка претендовать на это. Я внёс свою лепту в Павильон, сэр.

— Очень хорошо. Мне нужно кое-что для украшения этой каюты, понимаешь? Зеркало, да побольше. Занавески. Изящные стульчики. Возможно — как эта штука называется? пуфик. Всё, что подойдёт для молодой леди.

— Да, сэр. Я прекрасно вас понял. В каком стиле, сэр? Шинуазри, классика, Директория?

— В самом лучшем стиле, Моллет. А если сможешь подобрать несколько картин, то вообще прекрасно. С тобой отправится Бонден и проследит, чтобы всё было без этих казначейских штучек, никаких Рафаэлей вместо Рембрандтов. Кошелёк будет у него.

Последние дни пребывания Стивена на «Лайвли» были полны скуки и томления духа. Каюту снова и снова отскребали, она провоняла краской, пчелиным воском и скипидаром, парусиной; обе койки по-разному перевешивали по нескольку раз в день, расставляя вокруг них герань в фитильных кадках; и вся она стала запретной территорией, за исключением пространства, где ему приходилось спать в неприятно близком соседстве с Джеком, который храпел и кашлял всю ночь напролёт. И в то время, как общая атмосфера на корабле всё больше напоминала «Поликрест» накануне мятежа — мрачные взгляды, ропот — его капитан пребывал в назойливо-приподнятом настроении: смеялся, щёлкал пальцами и тяжело скакал по палубе. Женатые офицеры смотрели ему вслед со злобным удовлетворением, остальные — с неодобрением.

Стивен добрался до дома адмирала Хэддока и уселся вместе с Софи в беседке с видом на залив Саунд.

— Вы найдёте, что он очень изменился, — заметил он. — Возможно, вы в данный момент так не думаете, но на самом деле он во многом растерял свою прежнюю весёлость. По сравнению с собой прежним он стал мрачен и менее дружелюбен. Я особенно это заметил на этом корабле — он больше сторонится офицеров и команды. С другой стороны, он переживает разочарования более терпеливо, чем прежде; ровнее относится ко многим вещам. Действительно, должен заметить, что прежний мальчишка теперь почти исчез — определённо, пиратского молодечества времён начала нашего знакомства уже не увидишь. Но когда человек начинает изображать зрелость и нечувствительность, складывается впечатление, что он непременно становится безразличен ко многим вещам, которые приносили ему радость. Разумеется, я не имею в виду вашу милую компанию, — добавил он, заметив тревогу в её глазах. — Честное слово, Софи, вы выглядите сегодня восхитительно, — сказал он, прищуриваясь и вглядываясь в неё. — Ваши волосы… вы, видимо, их причесали? Так вот, в итоге мы имеем то, что как офицер он стал лучше, а как человек — скучнее.

— Скучнее? О, Стивен.

— Однако, должен признаться, меня беспокоит его будущее. Насколько я понимаю, со дня на день на Уайтхолле произойдут перемены. Джек недостаточно влиятелен, и хотя он, несомненно, является толковым, способным офицером — он может так и не получить другой корабль. Сейчас сотни пост-капитанов не при деле. Я проходил мимо нескольких таких — стоят на унылой облезлой лужайке с кустиками, что зовётся Плимут-Хо, и жадно смотрят на движение судов в заливе. Это временное командование скоро подойдёт к концу, и он окажется на берегу. В настоящее время на службе числятся всего восемьдесят три линейных корабля, сто один фрегат и, возможно, ещё десятка два других судов, подходящих по рангу для пост-капитана. А Джек только 587-й в списке из 639. Если бы он оставался коммандером или даже лейтенантом, было бы проще: у них гораздо больше возможностей найти место.

— Но ведь то, что генерал Обри в парламенте, определённо должно помочь?

— Определённо, если бы его можно было уговорить не раскрывать рот, тогда да. Но как раз сейчас он бьёт копытами в парламенте, настойчиво выставляя Джека отъявленным тори. А Сент-Винсент и его друзья, как вы знаете — оголтелые виги, и общее настроение на флоте в некоторой степени виговское.

— О Боже. О Боже. Но, может, он захватит какой-нибудь выдающийся приз. Он так этого заслуживает. Адмирал говорит, что «Лайвли» — один из самых лучших ходоков на свете, он от него просто в восторге.

— Так и есть. Он летит с удивительной скоростью, и при этом так плавно, смотреть на него одно удовольствие, и матросы очень прилежно относятся к своим обязанностям. Однако, моя милая, время выдающихся призов ушло. В начале войны ещё были французские и голландские торговые корабли из Индии, но теперь ни одного не осталось. И ему придётся захватить дюжину «Фанчулл», чтобы расплатиться с долгами и без опаски сойти на берег — кстати, он собирается навестить вас в воскресенье. Вы не представляете, как мы будем счастливы избавиться от него на некоторое время; умоляю вас, задержите его насколько сможете, а то команда взбунтуется. Им не только пришлось выскрести весь корабль ниже ватерлинии, но теперь их ещё и заставляют расчёсывать ягнят.

— Мы будем так рады увидеть вас обоих. Простите, а ягнята — это какая-то деталь корабля? Знаете, я до дыр зачитала «Морской словарь», чтобы понять манёвры — но не помню никаких ягнят.

— Вполне может быть. В их варварском жаргоне есть рыбины, утки, собаки и кошки. Даже быки. Почему бы там не быть ягнятам, баранам, валухам и яркам. Но именно эти животные предназначены для вашего пропитания: это и впрямь ягнята. Джек набрал столько припасов, что и двум великаншам будет много — бочонок птифуров (они безнадёжно зачерствеют), четыре головы стилтонского сыра, бадью душистого мыла, разумеется, полотенца; и теперь, представьте, этих ягнят велено мыть и расчёсывать дважды в день. Оставьте его на обед — и пусть поужинает с вами — и может быть, мы хоть немного передохнём.

— Чего бы ему хотелось на обед? Разумеется, пудинг, и возможно, какие-нибудь соленья. А что хотите вы, Стивен? Я знаю, что-нибудь с грибной начинкой.

— Увы, я буду за сотню миль отсюда. Мне необходимо выполнить одно поручение для капитана Обри, а затем я захвачу вечерний дилижанс. Не думаю, что задержусь надолго. Вот мой лондонский адрес, я написал его для вас на карточке. Прошу вас, напишите мне, как пройдёт ваше путешествие.

— Как, разве вы не едете, Стивен? — воскликнула София, хватая его за руку. — Что же будет со мной?

— Нет, милая. Отпускаю вас в свободное плавание. Тоните либо плывите, Софи, тоните либо плывите. Где моя шляпа? Ну же, поцелуйте меня, и мне пора.

— Джек, — сказал он, входя в каюту, — чем это ты занят?

— Пытаюсь сделать так, чтобы это чёртово растение стояло прямо. Делаю всё, что могу — а они всё равно вянут. Поливаю их до завтрака и потом во вторую собачью вахту, а они вянут. Честное слово, это никуда не годится.

— Чем ты их поливаешь?

— Самой лучшей водой прямо из бочонка для питья.

— Ну, если их умащивать тем декоктом, который мы пьём и которым умываемся, то они, разумеется, завянут. Пошли кого-нибудь на берег за дождевой водой; и для такого частого полива лучше подойдут какие-нибудь водные растения.

— Прекрасная мысль, Стивен. Прямо сейчас распоряжусь. Спасибо. Но если не считать эту проклятую зелень — по-твоему, разве каюта не выглядит сносно? Удобно? По-домашнему? Жена главного канонира сказала, что ничего подобного не видела: всё, что она смогла посоветовать — так это что-то, куда вешать одежду, и подушечку для булавок.

Каюта напоминала нечто среднее между борделем и лавкой гробовщика, однако Стивен сказал только, что разделяет мнение миссис Армстронг и внёс своё предложение: если кадки с растениями расставить не в таком строгом порядке вокруг коек, то будет меньше похоже на королевские похороны.

— Вот твои тарелки, — сказал он, протягивая Джеку свёрток из зелёного сукна.

— О, спасибо, спасибо, Стивен. Ты настоящий друг. Вот это изящество, лопни мои глаза. Как они сияют! Ох, — его лицо вытянулось. — Стивен, не хочу показаться неблагодарным, но ведь я сказал «кабельной работы», помнишь? Край должен быть в виде троса кабельной работы.

— Ну да, а я разве не сказал: «Пусть по краю будет трос», и он мне ответил, этот лавочник, разрази его гром, мошенника — «Вот, сэр, прекрасный трос, такой и сам лорд виконт Нельсон бы одобрил»?

— Так и есть. Трос знатный. Но Стивен, любезный друг, неужто ты не видишь, проведя столько времени в море, что он тросовой работы, а не кабельной?

— Нет, не вижу. И совершенно не желаю выслушивать что-то ещё на эту тему. Трос не тросовой работы — чушь какая-то. Я донимаю серебряных дел мастера с утра до вечера, а нам теперь рассказывают, что тросы должны быть не тросовой работы. Нет уж. Вино налито, его надо выпить. У лягушки нет ни перьев, ни шерсти, но всё же она поёт. Тебе завтра придётся отплыть в Даунс, поедая свой скудный хлеб с побрякушек тросовой работы и поливая его слезами отчаяния; и вот что я скажу вам, сэр — хлеб этот вы будете есть без меня. Меня зовёт очень важное дело. Когда приеду в Лондон, остановлюсь в «Грейпс»: надеюсь быть там ещё до Михайлова дня. Прошу тебя, напиши мне пару строк. А теперь позволь откланяться: благослови тебя Бог.

Когда доктор Мэтьюрин расстался с аббатом Монсерра, повсюду в Каталонии царил виноград. По всей стране, через которую он быстрой рысцой скакал на запад на своём муле, у виноградников был знакомый растерзанный, разорённый вид; в деревнях улицы были пурпурно-красными от винной гущи, горячий воздух пропитался запахом брожения — ранний год, изобильный год. Повсюду дыни, десяток за realillo[125], в окрестностях Лериды сушатся фиги, на деревьях бронзовеют апельсины. Затем более явная осень в Арагоне; а во всей зелёной Стране басков дождь, проливной дождь день за днём, преследовавший его вплоть до тёмного безлюдного пляжа, где он стоял, поджидая лодку; капли дождя стекали по его промокшему плащу и исчезали в гальке под ногами.

Плеск и шорох набегающих волн, затем наконец звук осторожно двигающихся вёсел и негромкий оклик сквозь дождь:

— Авраам и семя его во веки веков.

— Уилкс и свобода, — ответил Стивен.

— Бросай якорь, Том.

Всплески, глухой удар; затем совсем рядом с ним:

— Вы здесь? Давайте ко мне на спину, сэр. О, да вы весь мокрый.

— Это из-за дождя.

Дождь заливает палубу люггера; дождь разглаживает волны по всей длине Ла-Манша; дождь стеной на улицах Лондона, водосток у Адмиралтейства переполнен.

— Как же льёт, — сказал встретивший его молодой человек в халате в цветочек и ночном колпаке. — Позвольте ваш плащ, сэр, я развешу его у камина.

— Вы очень добры, сэр, но поскольку сэр Джозеф отсутствует, я, пожалуй, сразу отправлюсь в гостиницу. Я устал с дороги.

— Я бесконечно сожалею, сэр, но Первый Лорд и сэр Джозеф, должно быть, в Виндзоре; я тотчас же пошлю курьера, если вы уверены, что адмирал Ноулз вам не подойдёт.

— Насколько я понимаю, это чисто политический вопрос. Лучше подождать до завтра, хотя, видит Бог, дело срочное.

— Я знаю, что они сегодня вечером должны отправиться обратно; и согласно данным мне указаниям сэра Джозефа, я уверен, что не ошибусь, если приглашу вас позавтракать с ним — на его официальной квартире, настолько рано, насколько сочтёте удобным.

«Грейпс» крепко спал, за закрытыми ставнями темнота, на стук долго никто не откликался, будто все вымерли от чумы. Упавшему духом Стивену представилось, что его больше никогда не накормят, а ночь придётся провести в наёмном экипаже или в бане.

— Наверное, лучше было отправиться в турецкие бани, — произнёс он устало.

— Я только ещё разок постучу, — ответил кучер. — Чёртовы упрямые сони.

Он застучал кнутом по ставням с неподдельной яростью, и наконец в истекающей каплями пустоте затеплилась жизнь и вопросила : «Кто там?»

— Тут один жельтмен хочет в дом зайти с дождя-то, — сказал кучер. — Говорит, он ни хрена не русалка.

— Ах, это вы, доктор Мэтьюрин, — воскликнула миссис Брод, открывая дверь со скрипом и вздохами. — Входите. В вашей комнате камин топится со вторника. Боже сохрани, сэр, как же вы вымокли. Давайте мне ваш плащ — да он тонну весит.

— Миссис Брод, — сказал Стивен, со вздохом освобождаясь от плаща. — Будьте так добры, принесите мне, пожалуйста, яйцо и стакан вина. Я умираю от голода.

Завёрнутый во фланелевое одеяние, принадлежавшее покойному мистеру Броду, он рассматривал свою кожу: рыхлая, бледная, влажная, безжизненная; там, где её касались рубашка или штаны, а также на животе, она имела серо-голубой оттенок, а синяя краска с чулок и табачная — с сюртука впитались так глубоко, что соскрести их перочинным ножом не удалось, даже расцарапав кожу до крови.

— Вот яйцо, сэр, — сказала миссис Брод, — а ещё добрый кусок окорока. И вот вам письма пришли.

Он сидел у камина, с жадностью поглощая пищу и удерживая письма на колене. Решительный почерк Джека, удивительно аккуратный. Почерк Софи — округлый, сбивчивый: впрочем, в хвостиках букв присутствовала решимость.

«Я непременно закапаю письмо слезами, — писала Софи. — Поскольку, хотя я стараюсь, чтобы они падали на одну сторону письменного стола, боюсь, несколько всё же попадут на бумагу — так их много». Действительно, так и вышло — поверхность бумаги была неровной и в пятнах. — «Большая их часть — слёзы чистого неразбавленного счастья, так как мы с капитаном Обри пришли к взаимопониманию — мы не вступим в брак ни с кем другим, никогда! Это не тайная помолвка, что было бы совершенно неправильно; однако это так на неё похоже — боюсь, моя совесть стала прискорбно податлива. Я уверена, что вы почувствуете разницу, даже если никто другой её не ощутит. Я так счастлива! И как же добры вы были ко мне…» — Да-да, моя дорогая, — сказал Стивен, пропуская милые и весьма многословные выражения благодарности, несколько крайне лестных замечаний в свой адрес и подробнейшее описание интересного события — когда напротив острова Уайт установился штиль субботним вечером, «таким тёплым и благоуханным, и милые матросы пели на баке и танцевали под визгливую скрипку, а мистер Дредж из морской пехоты показывал Сесилии звёзды» — они, наконец, пришли в каюте к взаимопониманию. «Да-да. Давай к сути, пожалуйста. Расскажи мне про те, другие слёзы».

Суть дела обнаружилась на обороте третьей страницы. Миссис Уильямс по их возвращении впала в страшную ярость: удивительно, как такое вообще могло прийти в голову адмиралу Хэддоку; поразительно, как её дочь могла показаться в обществе человека, о котором известно, что он в долгах — и несомненно, охотится за приданым; у неё что, нет никакого понятия о её священном долге перед матерью? перед матерью, которая всем для неё жертвовала? У неё нет никакого понятия о благочестии? Миссис Уильямс настаивала на немедленном прекращении отношений; а если у этого человека хватит наглости явиться к ним с визитом — ему тут же укажут на дверь, хотя миссис Уильямс и не считает, что он осмелится сунуть нос на сушу. Это прекрасно, что он отправился и захватил французский кораблик и попал в газеты, но первейший долг человека — думать о своих кредиторах и банковских счетах. Миссис Уильямс не вскружить голову такими историями: никто из её семьи никогда не попадал в газеты, благодарение Господу, если не считать извещений об их свадьбах в «Таймс». Какой супруг получится из человека, который будет уезжать в чужие края всякий раз, когда ему захочется, да ещё при том безрассудно набрасываться на людей? И пусть некоторые поют дифирамбы лорду Нельсону — но неужели Софи хочет разделить судьбу несчастной леди Нельсон? Она знает, что такое — любовница? Да и вообще, что им известно о капитане Обри? У него могут быть недостойные связи в каждом порту, с кучей побочных детей. Миссис Уильямс была весьма далека от благоволения.

Здесь слёзы накапали куда гуще, чем раньше; правописание и синтаксис начали хромать, а две строки совсем расплылись. «Но я буду ждать всю жизнь, если потребуется» — это было читаемо, как и «я уверена — вполне уверена — что и он тоже». Стивен хмыкнул, бросил взгляд на строки «должна теперь закончить, чтобы успеть передать письмо», улыбнулся на «всецело преданная вам Софи» и подхватил письмо Джека. С душераздирающим зевком он распечатал его, лёг на кровать, подвинув свечу ближе к подушке, и сфокусировал слипающиеся глаза на бумаге. «"Лайвли"», в море. 12 сентября 04. Мой дорогой Стивен!» 12 сентября: в этот день Мендоса был в Эль Ферроле. Стивен с усилием открыл глаза. Строчки, казалось, так и лопались от счастья и жизнерадостности, но всё же расплывались перед глазами. «Пожелай мне счастья!» Что ж, желаю, конечно. «Ни за что не угадаешь, какую новость я сейчас тебе сообщу!» Ещё как угадаю, брат. Умоляю, не ставь так много восклицательных знаков. «Мне принадлежит лучшее, что есть в супруге!! сиречь её сердце!!» Стивен снова хмыкнул. Невыносимо нудное описание мисс Уильямс, которую Стивен знал куда лучше, чем капитан Обри, её внешности и добродетелей. «Такая прямая, — прямолинейная — никаких камней за пазухой, если ты понимаешь, о чём я — никаких чёртовых казначейских штучек — впрочем, я не должен ругаться — как 32-фунтовка.» — Он что, в самом деле сравнил Софи с тридцатидвухфунтовкой? Вполне возможно. Как же прыгают строки. «…Не должен говорить неуважительно о предполагаемой тёще, но…» Что, по мнению Джека, означает слово «предполагаемый»? «Был бы совершенно счастлив, если бы только… корабль… присоединился ко мне в Фалмуте… Портсмут… конвой на Мадейру, острова Зелёного мыса! Кокосовые пальмы!.. Должен поспешить, чтобы не упустить почту». Кокосовые пальмы, бесконечно высокие, качаются, качаются… Deus ex machina[126].

Он проснулся уже белым днём, после глубокого безмятежного сна, с ощущением счастья; заказал кофе, булочки, глоток виски, за завтраком снова перечитал письма, улыбаясь и кивая головой, выпил за их счастье и достал бумаги, скрученные в трубку и завёрнутые в промасленный шёлк. Он сел за стол и занялся расшифровкой и составлением сводки. В дневнике он записал:

«Любое счастье — это прекрасно; но если их счастье должно быть оплачено годами ожидания и возможным бесчестьем — то даже оно может оказаться слишком дорогим приобретением. Дж.О. теперь куда взрослее, чем прежде; возможно, повзрослел настолько, насколько вообще допускает его натура; но он всего лишь мужчина, и целибат никак не для него. Лорд Нельсон сказал: «За Гибралтаром каждый мужчина холостяк». Тропическое тепло, доступные молодые женщины, привычка много есть, и в итоге обострение животных инстинктов? И что — новый огонь, новый вызов от Дианы? Нет-нет. Если какой-то deus ex machina не появится на этом занятном перекрёстке — всё превратится в печальную, печальную, затянутую, бесконечно жалкую трагедию. Видел я долгие помолвки, Бог свидетель. Но, насколько я понимаю, лорд Мелвилл скоро уйдёт: в его деле есть факты, которые он не может обнародовать — он не сможет защитить себя, а следовательно, и своих друзей. NB Я проспал этой ночью девять часов подряд без единой капли. Утром я увидел мой флакон на каминной полке нетронутым: это беспримерно».

Он закрыл дневник, позвонил в колокольчик и сказал:

— Барышня, будьте так добры вызвать мне экипаж.

И кучеру:

— Конногвардейский плац-парад.

Там он с ним расплатился, посмотрел, как тот отъехал, и, оглянувшись пару раз, быстро прошёл к маленькой зелёной двери, что вела на задворки Адмиралтейства.

На розовых обвислых щеках сэра Джозефа ещё была мыльная пена, когда он поспешил встретить доктора Мэтьюрина — пригласил сесть к огню, взять газету и располагаться поудобнее — провизию сейчас подадут — он сию минуту вернётся.

— Мы очень беспокоились за вас, доктор Мэтьюрин, — сказал он, когда вернулся, аккуратный и подтянутый. — Мендосу взяли в Андае.

— У него при себе ничего не было, — сказал Стивен. — А то единственное, что он может выдать, уже бесполезно. Испания вступает в войну.

— А, — сказал сэр Джозеф, поставив чашку на стол и очень внимательно уставившись на Стивена. — Это твёрдое намерение?

— Да. Они полностью готовы. Именно поэтому я взял на себя смелость явиться вчера так поздно.

— Как жаль, что вы меня не застали! Как я проклинал Виндзор, когда курьер встретил нас уже за Стейнсом! Я так и знал, что это нечто первостепенной важности: и Первый Лорд сказал то же самое.

Стивен вынул из кармана свой краткий доклад и сказал:

— Вооружение устанавливается в Ферроле, это корабли по договору в Сан-Идельфонсо: вот их список. Помеченные крестом готовы к выходу в море и имеют на борту запасы на шесть месяцев. Это испанские полки, дислоцированные в порту и окрестностях, с характеристиками их командиров; я не склонен доверять оценкам в тех случаях, где имена сопровождаются знаком вопроса. Вот это — французские полки, которые в настоящий момент на марше.

— Превосходно, превосходно, — сказал сэр Джозеф, жадно глядя на записи — он обожал разграфлённые листы, цифры, фактические разведданные и не любил обычных общих впечатлений и слухов. — Превосходно. Это очень близко к тому, что мы узнали от адмирала Кокрейна.

— Да, — сказал Стивен. — Может быть, даже немножко слишком. Мендоса был умным агентом, но платным, профессиональным. Я за это всё не поручусь, хотя и считаю, что оно более чем вероятно. Но за что я могу поручиться, и что побудило меня так поспешить к вам при первой возможности — это программа, согласованная между Парижем и Мадридом. Мадрид начиная с июля находился под нарастающим давлением, как вы знаете; теперь Годой[127] уступил, но он отказывается объявлять войну, покуда корабли с золотом не придут в Кадис из Монтевидео. Без этого немалого количества звонкой монеты Испания почти банкрот. Упомянутые корабли — это фрегаты испанского военного флота: сорокапушечная «Медея», а также «Фама», «Клара» и «Мерседес», все тридцатичетырехпушечные. «Фама» славится своей необычайной быстроходностью; об остальных тоже отзываются похвально. Эскадрой командует контр-адмирал Хосе Бустаменте, способный и целеустремлённый офицер. Общая стоимость золота, загруженного в Монтевидео — пять миллионов восемьсот десять тысяч песо. Ожидается, что корабли достигнут Кадиса в начале октября, и как только новости о разгрузке золота достигнут Мадрида — нам следует ждать объявления войны; casus belli[128] станет инцидент в Сарастро. Без этих денег Мадрид окажется в таком затруднении, что каталонское восстание, поддержанное кораблями, находящимися теперь у Тулона, будет иметь все шансы на успех.

— Доктор Мэтьюрин, — воскликнул сэр Джозеф, тряся его руку, — мы вам бесконечно обязаны. Мы знали, конечно, что рано или поздно это произойдет — но знать точный момент, или хотя бы почти точный! Время для действий ещё есть. Я должен немедленно поговорить с лордом Мелвиллом: он, конечно, захочет увидеться с вами. И мистеру Питту следует немедленно сообщить… о, как я проклинаю этот виндзорский визит… извините меня на минутку.

Он бросился вон из комнаты. Стивен немедленно взял нетронутый кофе сэра Джозефа и перелил его в свою чашку.

Он всё ещё пил его, когда сэр Джозеф вернулся, обескураженный.

— Он занят этим проклятым расследованием и освободится не раньше, чем через несколько часов, а сейчас важна каждая минута. Но я послал ему записку… мы должны действовать немедленно. Это, конечно, правительственное решение; но я не сомневаюсь, что мы должны действовать немедленно. Бог посылает нам благоприятный ветер, а времени крайне мало.

— Вы имеете в виду решительные действия, я правильно понимаю?

— Определённо. Я не могу отвечать за кабинет, но если к моему совету прислушаются, то смелый шаг возможен только один. Вы намекаете на моральную сторону вопроса? — спросил он с улыбкой.

— Моральная сторона вопроса не моё дело, — сказал Стивен. — Я вам представляю фактическое положение вещей, с тем примечанием, что операция существенно поднимет шансы Каталонии. Скажите, как проходит расследование?

— Скверно, очень скверно. Вы и я знаем, что руки лорда М. связаны: в силу вопросов чести он не может отчитываться за секретные фонды, и его враги — некоторые из них это знают не хуже нас — вовсю пользуются ситуацией. Я не могу сказать больше, поскольку я официальное лицо.

Он действительно был официальным лицом, постоянным официальным лицом, одним из наиболее влиятельных в Адмиралтействе; и каждый Первый Лорд, за исключением Сент-Винсента, следовал его советам. Но он был также и в некотором роде энтомологом, и поэтому после паузы спросил:

— Какие новости из другого мира, доктор Мэтьюрин?

Стивен встряхнулся, пошарил за пазухой и, достав записную книжку, сказал:

— Новости потрясающие. Господи, я так спешил, что едва не позабыл. Умница священник из Сант-Марти нашёл её, или его, или их, этим летом. Немного помятая, немного попорченная дождем, но ещё вполне узнаваемая.

Между страницами его открытой записной книжки лежала раздавленная шафрановая желтушка, генетическая причуда — оба крыла справа были светло-зеленого цвета, а другие — золотистые.

— Настоящий гинандроморф[129]! — воскликнул сэр Джозеф, склоняясь над существом. — Ещё ни разу в моей жизни я не видел гинандроморфа! Совершенный самец с одной стороны, совершенная самка — с другой. Я просто восхищён, сэр, восхищён. Это почти так же поразительно, как и ваши новости.

Бабочки, мотыльки, сомнительная привилегия принадлежать к двум полам одновременно — но вошёл пожилой клерк, пошептал сэру Джозефу на ухо и на цыпочках удалился.

— Узнаем через полчаса или около того. Доктор Мэтьюрин — с вашего позволения, я спрошу ещё кофе… странно, мой куда-то исчез.

— Да, пожалуйста. А теперь, сэр Джозеф, могу я поговорить с вами — неофициально, или, по крайней мере полуофициально — по поводу моего друга, флотского офицера, в котором я особенно заинтересован?

— Ради Бога. Будьте любезны.

— Я имею в виду капитана Обри. Капитана Джона Обри.

— Счастливчика Джека Обри? Да-да: он же захватил «Фанчуллу» — весьма похвальное дельце! Ну да вы это прекрасно знаете, конечно — вы же там были!

— Я хотел бы вас спросить, есть ли у него перспективы получить назначение.

— Ну, — сказал сэр Джозеф, откидываясь на спинку кресла и размышляя. — Что ж. Я, собственно, не располагаю возможностями для покровительства и назначений: это не мой департамент. Но мне известно, что лорд Мелвилл к нему расположен и намеревался со временем его продвинуть — возможно, дать новое судно, что сейчас на стапеле. Его недавнее повышение, однако, было сочтено исчерпывающим вознаграждением за недавние заслуги, и, возможно, следовало бы ему намекнуть, чтобы он не ждал чего-либо кроме временного командования на какой-то существенный период времени. На покровительство, как вы знаете, косо смотрят. Опять же, боюсь, что лорд М. может нас покинуть до того, как это предполагаемое командование… ну, скажем, воплотится в жизнь; его преемник, возможно, окажется другого мнения, и если это будет именно так, то шансы вашего друга… ну… — он помахал в воздухе рукой. — Насколько мне известно, наряду с его блестящими заслугами имеются также некоторые упрёки в его адрес; и ему не повезло с выбором отца. Вы знакомы с генералом Обри, сэр?

— Я встречался с этим джентльменом. Он не поразил меня глубиной ума.

— Про него говорят, что каждая его речь оборачивается пятью голосами в пользу другой стороны, а речей он произносит удивительно много. У него склонность обращаться к Парламенту по вопросам, в которых он не вполне разбирается.

— По-другому у него вряд ли получится, если только Палата общин не примется обсуждать приёмы охоты на лис.

— Именно так. А флотские дела — увы, его пунктик. Если в Адмиралтействе случится даже частичная перестановка — на его сына скорее всего будут смотреть с предубеждением.

— Вы подтвердили все мои предположения, сэр Джозеф. Премного вам обязан.

Они снова вернулись к своим бабочкам, жукам — сэр Джозеф не уделял жукам столько внимания, сколько хотел бы; к обсуждению Чимарозы — превосходного представления «Le astuzie femminili»[130] в Ковент-Гардене; сэр Джозеф очень советовал доктору Мэтьюрину послушать их — он сам прослушал уже два раза и непременно отправился бы сегодня в третий раз — очаровательно, очаровательно — но он не отрывал взгляда от строгих и точных часов, и апологетика Чимарозы, пусть и искренняя, занимала не более четверти его мыслей.

Пожилой клерк вернулся, помолодев лет на десять, подпрыгивая от возбуждения, вручил записку и бросился прочь из комнаты.

— Мы действуем! — воскликнул сэр Джозеф, звоня в несколько колокольчиков сразу. — Теперь мне нужно подыскать корабли. Мистер Эйкерс — папки А-12 и 27 и текущие дела. Мистер Робертс — соберите переписчиков и курьеров, чтобы были под рукой. Доктор Мэтьюрин, лорд Мелвилл свидетельствует вам своё почтение и просит оказать ему честь переговорить с вами ровно в одиннадцать двадцать. Вы отправитесь с эскадрой, дорогой мой сэр? Возможно, удастся всего добиться переговорами — сейчас бы это было куда лучше, чем применение силы.

— Да, отправлюсь. Но я не должен показываться. Это сведёт на нет мою ценность как агента. Нужен джентльмен, который говорит по-испански, и я буду говорить через него. И могу я добавить? Чтобы противостоять Бустаменте — нужна сильная эскадра, линейные корабли, чтобы он мог уступить с честью. Превосходящие силы, или он будет драться как лев. Эти фрегаты отличаются прекрасной выучкой и, для Испании, прекрасной дисциплиной: суда, с которыми следует считаться.

— Я прислушаюсь к вашему совету, доктор Мэтьюрин. Но, учитывая диспозиции наших флотов, я ничего не обещаю. У вас есть ещё какие-нибудь рекомендации или наблюдения — одну минуту, мистер Робинсон — или замечания?

— Да, сэр. У меня есть просьба, я хочу просить вас об одолжении. Как вам известно, я никогда не принимал вознаграждения за те услуги, оказать которые было в моих силах, несмотря на весьма любезную настойчивость со стороны Адмиралтейства.

Сэр Джозеф посерьёзнел, но сказал, что к любой просьбе доктора Мэтьюрина отнесутся с сочувственным вниманием.

— Моя просьба состоит в том, чтобы «Лайвли» под командованием капитана Обри вошёл в состав эскадры.

Лицо сэра Джозефа чудесным образом прояснилось.

— Конечно: думаю, могу вам это обещать под мою ответственность, — сказал он. — Полагаю, лорд Мелвилл будет только за: это, возможно, последнее, что он сможет сделать для своего юного друга. Но это всё, сэр? Наверняка же есть что-то ещё?

— Это всё, сэр. Я очень вам признателен, сэр Джозеф: вы оказали мне огромную услугу.

— Господь с вами, — вскричал сэр Джозеф, отмахиваясь от благодарности папкой. — Дайте-ка подумать. На фрегате, конечно, есть хирург. У меня нет благовидного предлога его снять — кроме того, это не совсем то. Вам следует получить временный чин — вы отправитесь на фрегат с временным назначением и явитесь туда с утра пораньше. Выработка полных инструкций займёт некоторое время — нужно заседание Совета — но сегодня к вечеру всё будет готово, и вы сможете отправиться туда вместе с курьером Адмиралтейства. Вы же не будете возражать против поездки в темноте?

Дождь уже едва моросил, когда Стивен вышел в парк, но и этого хватило, чтобы отбить у него охоту пройтись по книжным лавкам Уич-стрит, как он намеревался, и он возвратился в «Грейпс». Там он уселся в высокое обитое кожей кресло и стал смотреть в огонь, в то время как его разум бродил в самых разных направлениях, иногда попросту замыкаясь на себя в уютной летаргии, пока серый дневной свет плавно не перешёл в тусклую, туманную, неприязненную ночь, пронизанную оранжевым светом уличных фонарей. Появление курьера Адмиралтейства разрушило его восхитительное чувство мягкой безграничности тела, и он осознал, что после бисквита с мадерой у лорда Мелвилла ничего больше не ел.

Он попросил чаю и пышек — очень много пышек — и при свете свечей, зажжённых на его стороне стола, прочёл доставленное курьером: дружескую записку от сэра Джозефа с подтверждением отправки «Лайвли» и примечанием, что «в знак признания заслуг д-ра Мэтьюрина он приказал, чтобы временное назначение было составлено максимально похоже на то, что было пожаловано сэру Дж. Бэнксу из Королевского общества» — что, как он надеется, доставит доктору удовольствие; и само назначение — впечатляющий документ, написанный полностью от руки в силу редкости его формы, с подписью лорда Мелвилла, смазанной из-за спешки; официальное письмо, предписывающее ему незамедлительно выехать в Нор и явиться на борт своего корабля; и ещё одна записка от сэра Джозефа, в которой говорилось, что инструкции будут закончены только после полуночи — он просит извинения за задержку и прилагает билет на «Le astuzie femminili» — это поможет доктору Мэтьюрину скрасить ожидание и беспристрастно оценить Чимарозу, «этого милого феникса».

Сэр Джозеф был богатый человек, холостяк; он любил удобства, и билет был в ложу — маленькую ложу, расположенную высоко на левой стороне зала. Из неё лучше было видно публику и оркестр, нежели сцену; но Стивен устроился в ней не без некоторого самодовольства; он опёрся руками, всё ещё замасленными после пышек, на мягкий обитый тканью барьер ложи и посмотрел на публику внизу — среди которой в других случаях обычно находился сам — свысока и в духовном, и в физическом смысле. Зал быстро заполнялся, поскольку об этой опере много говорили, она была в моде — и, хотя королевская ложа справа от него пустовала, почти во всех остальных были люди — расхаживали, двигали кресла, глядели в зал, махали друзьям; и как раз напротив него оказалась группа морских офицеров, двое из которых были ему знакомы. Под собой в партере он узнал Макдональда с пустым рукавом, приколотым поперёк мундира; он сидел рядом с человеком, который почти наверняка являлся его братом-близнецом — настолько они были похожи. Там были и другие знакомые лица: казалось, здесь собрались все лондонские любители музыки и еще несколько тысяч тех, кому музыка была безразлична — оживлённое движение, приглушённый шум разговоров, сверкание драгоценностей; наконец большинство публики окончательно устроилось на местах, обмахиваясь веерами.

В зале погасили свет, и первые ноты увертюры большинство разговоров заглушили, а остальные заставили умолкнуть. Стивен перевёл взгляд и внимание на оркестр. Жалкая, слабая, помпезная, напыщенная вещь, — подумал он. Не то чтобы скверно, но тривиально. О чем думал сэр Джозеф, когда сравнивал этого человека с Моцартом? Хотя игра краснолицего виолончелиста его восхитила: умелая, решительная, бойкая. Справа ударил в глаза луч света: группа опоздавших входила в свою ложу и впустила свет через дверь. Готы, мавры, варвары. Не то чтобы музыка и впрямь заслуживала особого отношения, не то чтобы его внимание было с болью оторвано от чего-то, требующего предельного сосредоточения. Но этим немытым гуннам всё едино, будь то хоть сам Орфей.

Чарующий перебор струн арфы, двух арф — вверх-вниз, нежная трель. Это, разумеется, ничего не значило, но слушать их было приятно. О, это определённо было приятно, так же, как было приятно слушать трубу Мольтера; но отчего так сжалось сердце, наполнилось тревожным предчувствием, страхом перед чем-то неизбежным, чего он не мог определить? У девушки, что стояла в позе на сцене, был нежный, верный, хоть и небольшой голос; она была хороша настолько, насколько её могли создать Бог и искусство — но он не находил в этом никакого удовольствия. Его руки вспотели.

Один глупый немец сказал, что человек думает словами. Это совершенно неверно, вредная доктрина; мысль вспыхивает одновременно в сотнях форм, с тысячами ассоциаций, а речь выбирает что-то одно, грубо облекая это в неполноценные символы слов — неполноценные потому, что они одинаковы для несопоставимых ситуаций — они очевидно не могут отобразить весьма многие вещи, не случайно параллельно им существуют языки музыки и живописи. Слова не нужны для многих, даже для большинства форм мышления: Моцарт, конечно, мыслил музыкой. Сам Стивен в этом момент мыслил запахами.

Оркестр и люди на сцене настойчиво нагнетали страсти, подводя к очевидной развязке — и вот она грянула; зал разразился аплодисментами, и в ложе опоздавших он увидел Диану Вильерс, которая аплодировала вежливо, но без особого воодушевления, глядя не на сцену, где с деланными улыбками кланялись актёры, а на кого-то в глубине ложи позади себя. Поворот её головы он узнал бы в любой толпе; её поднятые вверх руки в длинных белых перчатках равномерно хлопали, пока она говорила сквозь общий гам — но вместо слов говорили движения головы и выражение её лица.

Подле неё сидела ещё одна женщина — леди Джерси, решил он — а позади четверо мужчин. Каннинг; два офицера в алом с золотом; гражданский с румяными щеками, ганноверским устричным взглядом и лентой ордена Подвязки через грудь — кто-то из королевской родни. К нему она и обращалась: он выглядел глупым и непонимающим, но польщённым и даже как будто оживлённым.

Стивен смотрел без каких-то особенных чувств, но предельно внимательно. Он отметил, как подпрыгнуло его сердце в первый момент и как сбилось дыхание, но также отметил, что на его способности к наблюдению это никак не отразилось. На самом деле он с самого начала должен был догадаться о её появлении: запах её духов проник в его сознание ещё до того, как упал занавес; его размышления об арфах уже были связаны с ней.

Аплодисменты стихли, но Диана не опустила руки; подавшись вперёд, он вгляделся ещё пристальней. Она жестикулировала правой рукой, разговаривая с сидящим позади мужчиной, и Стивен мог поклясться, что она делает это с нарочитой грацией. Дверь в глубине их ложи отворилась. Появилась ещё одна широкая голубая лента, и женщины встали и сделали книксен. Вошедший, мужчина высокого роста, остался стоять, и Стивен не видел его лица, зато мог видеть подтверждение перемены: все её движения, начиная от посадки головы до изящных взмахов страусового веера неуловимо изменились. Поклоны, снова приседания, смех; дверь закрылась, группа сидящих вернулась в прежний порядок, а фигура возникла в другой ложе. Стивен даже не взглянул на него, ему было всё равно, будь то хоть сам Князь Тьмы — он полностью сосредоточил своё внимание на Диане, чтобы удостовериться в том, в чём уже был уверен. Да, всё указывало на это, но он продолжал сыпать себе соль на рану — и осознанием, и созерцанием. Она выставлялась напоказ. Чистота дикой грации пропала; и мысль, что с этой минуты и впредь он должен отождествлять её с вульгарностью была настолько болезненна, что на какое-то время он утратил способность ясно мыслить. Вряд ли это было очевидно для кого-нибудь, кто знал её хуже, или кто не так высоко ценил эту чистоту; и никоим образом это не умаляло восхищения со стороны мужчин, входивших в её круг или круг её компаньонов, поскольку все её движения и жесты делались с большим врождённым искусством; но женщина в ложе не была той, на которую он хоть когда-нибудь обратил бы малейшее внимание.

Ей было не по себе. Она чувствовала на себе его пристальный взгляд и время от времени обводила глазами зал; и всякий раз он опускал глаза, как делал бы, выслеживая оленя: множество людей смотрели на неё из партера и других лож — в самом деле, она, возможно, была там самой красивой женщиной в своём открытом небесно-голубом платье и бриллиантами в чёрных высоко зачёсанных волосах. Несмотря на его предосторожности, их глаза наконец встретились: она умолкла. Он хотел встать и поклониться, но ноги отказались ему служить. Он был потрясён, но, прежде чем ему удалось уцепиться за барьер и приподняться — поднялся занавес, и арфы пустились от одного глиссандо к другому.

«То, что это оказало такое воздействие на моё тело, — сказал он себе, — это что-то прежде мне неведомое. Видит Бог, я и раньше испытывал сильную дурноту, но настолько потерять самообладание…

…Существовала ли на самом деле та Диана, которую я видел в последний раз в Нью-Плейс? Моё собственное творение? Можно ли создать единорога силой желания?»

Настойчивый стук в запертую дверь его ложи сквозь шум музыки и завывания на сцене нарушил ход его мыслей. Он не отозвался, и вскоре стук прекратился. Есть ли доля его вины в её смерти? Он потряс головой, отрицая это.

Наконец занавес опустился и в зале стало светлее. Та ложа была пуста, пара длинных белых перчаток свисала с обитого плюшем ограждения; оркестр играл «Боже, храни короля». Он продолжал сидеть, и мало-помалу медленно двигающаяся внизу толпа выдавилась наружу; несколько человек забежали обратно за забытыми шляпами, и огромная оболочка театра опустела. Служащие привычно расхаживали по нему, подбирая мусор и гася огни.

— Там в ложе ещё сидит господин, — сказал один из них другому.

— Пьяный, что ли?

— Может, он думает, что будет ещё акт — но больше не будет, слава Богу.

— Пора, сэр, — сказали они, отпирая дверь своим ключиком. — На сегодня всё. Представление окончено.

Задолго до зари тёплый, вонючий, битком набитый гондек «Лайвли» был неожиданно и насильственно разбужен. Голосистые помощники боцмана ревели: «Все наверх! Все наверх, с якоря сниматься! Проснись и пой! Ногу покажи! Подъём, подъём, подъём!» Команда — её мужская часть, поскольку на борту было около сотни женщин — оторвалась от своих розовых подружек или более прозаических жён, поднялась наверх, в сырую мглу, и подняла якорь, что от неё и требовалось. Шпиль вращался, пиликала скрипка, временные дамы поспешили на берег, и вот Норский маяк растаял за кормой: фрегат направлялся к Норт-Форлэнд с благоприятным течением и ветром в полный бакштаг.

Вахтенный офицер велел прекратить пустопорожние рассуждения, но они продолжались под прикрытием шума от кусков песчаника, которыми матросы драили палубу. Что случилось? Бони начал вторжение? Что-то случилось, иначе бы их не отправили в море лишь с половинным запасом воды. К борту подходила барка командира порта — штатский и офицер: один джентльмен сейчас в капитанской каюте.

Новостей пока не было, но Киллик или Бонден всё будут знать до конца завтрака.

В констапельской тоже царили недоумение и неведение, но к ним примешивались ещё дурное предчувствие и беспокойство, которых не было у матросов. Прошёл слух, что на борт вернулся доктор Мэтьюрин, и они, хотя вполне ему симпатизировали, опасались того, что он мог привезти с собой.

— Вы вполне в этом уверены? — спрашивали Дашвуда, который нёс утреннюю вахту.

— Решительно клясться в этом я бы не стал, — ответил он. — Было плохо видно из-за дождя, и темно. Но только я никогда в жизни не видел никого другого, кто взбирался бы на борт словно медведь безрукий: вы бы даже не поверили, что это вообще возможно, если б сами не видели. Я был бы вполне уверен, если б со шлюпки не ответили на наш оклик так, будто в ней офицер.

— Это решает дело, — сказал мистер Симмонс. — Рулевой командира порта никогда не допустил бы подобной ошибки. Это, должно быть, какой-нибудь офицер, которого капитан достаточно хорошо знает, чтобы назвать его «дорогой друг» — несомненно, старый соплаватель. Это не может быть доктор Мэтьюрин.

— Конечно, нет, — подтвердил мистер Рэндалл.

— Никогда в жизни, — добавил штурман.

Казначея, до чьей каюты пчёлы не добирались, более заботили политические аспекты их неожиданного выхода в море и жалкое состояние припасов.

— У меня не более пятидесяти фатомов парусины, — сказал он, — и какие-то остатки плетёнки. И что с нами будет, когда мы окажемся по ту сторону экватора? Что с нами станет уже на Мадейре? Не говоря о Фернандо-По? А Фернандо-По и есть наша цель, я в этом более чем уверен — из соображений высшей стратегии.

Незадолго до этого разговора Джек, отдав приказы к выходу в море, в тяжёлом плаще поверх ночной рубашки вернулся в каюту, где на столе лежали его приказы вместе с пачкой подробных инструкций и толстым запечатанным конвертом с пометкой «Не вскрывать до достижения 43° северной широты». Джек выглядел в известной степени одухотворённым, но также и глубоко озабоченным.

— Дорогой Стивен, — сказал он, — огромное тебе спасибо, что так скоро явился — я и не надеялся увидеть тебя раньше Фалмута. Но, как выясняется, я заманил тебя на борт ложными посулами: Мадейра и Вест-Индия рассыпались в прах. Мне приказано проследовать со всей возможной быстротой к точке рандеву у мыса Додман. — Он держал бумагу поближе к свету. — Рандеву с «Индефатигейблом», «Медузой» и «Амфионом». Странно. И запечатанные приказы, которые нельзя вскрывать до такой-то широты. Что бы это могло значить, Стивен?

— Понятия не имею, — ответил Стивен.

— А, пошло бы к чертям Адмиралтейство вместе со всеми его лордами, — воскликнул Джек. — «Со всей возможной быстротой»! — псу под хвост все планы, чтоб их… всепокорнейше прошу прощения, Стивен.

Он стал читать дальше.

— Эй, эй, Стивен?.. Я думал, ты действительно не имеешь понятия; думал, ты просто случайно приехал вместе с курьером. Но в случае разделения эскадры... непредвиденных обстоятельств и всего такого — мне предлагают и даже настоятельно рекомендуют положиться на помощь и совет С. Мэтьюрина, эсквайра, доктора медицины и тэ дэ и тэ пэ, временно — pro hac vice[131] — получающего чин капитана Королевского флота, на его знания и благоразумие.

— Может, тебе придётся вести какие-нибудь переговоры, и я могу оказаться полезным.

— Ну, я, возможно, сам сейчас проявлю неблагоразумие, — сказал Джек, садясь и с удивлением глядя на Стивена. — Но ведь ты говорил…

— Погоди, Джек, ты можешь послушать? Я в известной мере вынужден лгать: мои обстоятельства время от времени требуют этого от меня. Но я предпочёл бы, чтобы ни одна живая душа мне на это не указывала.

— О, нет-нет-нет! — вскричал Джек. — Я бы никогда и не подумал это делать. Не тогда, — сказал он, вспомнив что-то и покраснев при этом, — когда я в здравом уме. Помимо того, что я люблю тебя, Стивен — это просто-напросто опасно, слишком опасно. Тише-тише, рот на замок. Молчание — золото. Я вполне понимаю — удивительно, что раньше тебя не раскусил — до чего ж ты скрытная шельма. Но теперь до меня дошло.

— Да неужто, милый мой? Вот и умница.

— Но что меня потрясло, попросту безмерно ошарашило, — продолжал Джек, — так это твоё временное назначение. Флот, как ты знаешь, весьма ревниво относится к чинам и на поощрения такого рода крайне скуп. Я не припомню, чтоб когда-нибудь о таком слышал — только раз. Должно быть, от тебя без ума на Уайтхолле.

— Да и мне это странно, на назначении очень настаивали. Для меня это тоже неожиданность. Это льстит моему самолюбию, но я озадачен. Почему бы мне просто не быть твоим гостем?

— Я понял, — вскричал Джек. — Стивен, могу я спросить, не проявив неблагоразумия: не может ли эта экспедиция оказаться — как бы это сказать — доходным предприятием?

— Да, может быть.

— Значит, они это сделали, чтобы ты получил долю призовых денег. Будь уверен, это для того, чтобы у тебя был капитанский процент. Это приказ Адмиралтейства, никакой флагман не причастен к дележу; если что-то получится, твоя доля будет весьма недурна.

— Как мило придумал сэр Джозеф, и как это деликатно с его стороны. Я даже не жалею, что передал ему моего гинандроморфа с курьером: этот малый, похоже, был изумлён — да и неудивительно, такой королевский подарок. А скажи, какова может быть капитанская доля — я приведу гипотетическую сумму — от миллиона фунтов?

— Если она захвачена эскадрой с четырьмя… нет, пятью капитанами? Постой… десять на пять это два, двести на восемь — двадцать пять… семьдесят пять тысяч фунтов. Но таких призов теперь не бывает, бедный мой Стивен — к сожалению.

— Семьдесят пять тысяч фунтов? Какой вздор. И что, интересно, по мнению сэра Джозефа, я должен делать с такой суммой? Что вообще здравомыслящий человек может сделать с такой суммой?

— Я могу сказать, что б я сделал, — воскликнул Джек с заблестевшими глазами. Он выскочил из каюты, несмотря на крик «Подожди!» — проверить, тянут ли кливера и натуго ли выбраны все булини. Поизводив вахту несколько минут, он вернулся, оставив за спиной колкие, раздражённые замечания.

— Надеюсь, шкипер не станет нас теперь дрючить за кливера и лисели, — проворчал фор-марсовый старшина.

— Не нравится мне всё это, — откликнулся старшина шкотовых. — Как-то он заважничал, это что-то новенькое.

— Может, у него рандеву с его мисс, — сказал Синий Эдвард, малаец. — Чтоб мне сдохнуть, я б тоже нёсся на свидание на всех парусах, будь у меня такая мисс как у него — Софи звать.

— Чтоб никакой непочтительности, Синий Эдвард, — крикнул Джордж Аллен. — Я этого не потерплю.

— Конечно, можно обогнуть Лапландию, или уподобиться Бэнксу в Великих Южных морях, — заметил Стивен. — Но скажи мне, Джек, как прошло ваше путешествие? Как Софи переносила движения судна? Она принимала свой портер за едой?

— О, восхитительно, восхитительно! — Подряд несколько таких тёплых, тихих дней — на волнах ни одного барашка; Симмонс устроил величественное представление с бом-брамселями, трюмселями и лиселями сверху донизу — она сказала, что ничего более прекрасного не видела — «Лайвли» обошёл «Аметист» как стоячего, там на квартердеке все были красные от стыда; а потом настал такой очаровательный штиль на целый день; они часто говорили о Стивене — как им его не хватало! — и она была так добра к юному Рэндаллу, который плакал, когда умерла бедная Кассандра; Рэндалл-старший обожал её до безумия, и вся констапельская тоже — они дважды обедали с офицерами; Сесилия, похоже, хорошо поладила с Дреджем из морской пехоты — Джек был очень ему признателен за то, что он её отвлекал; конечно, Софи пила свой портер, и даже стаканчик грога, и ела на славу: Джеку очень нравится, когда девушка так от души наворачивает; что же до будущего, они оба были полны надежд, но… могли бы обойтись малым… никаких лошадей… коттедж… картофель.

— Стивен, — окликнул он. — Ты спишь.

— Нет, не сплю, — ответил Стивен. — Ты сейчас отзывался о последних прожитых страницах жизни[132] с очевидным одобрением. Но я устал, признаюсь. Я ехал всю ночь, а вчерашний день был в своём роде испытанием. Я лягу, если можно. А где мне устроиться?

— Хороший вопрос, — сказал Джек. — В самом деле, где твоё место? Конечно, спать ты будешь у меня, но официально где тебе надлежит быть? Задачка для Соломона. С какого времени они тебе считают старшинство?

— Не имею понятия. Я не читал эту бумагу, кроме фразы: «Мы, возлагая особую ответственность на С.М. и облекая его доверием» — она мне понравилась.

— Ну, я так полагаю, ты ниже меня по старшинству, так что тебе следует лечь с подветренной стороны каюты, а мне — с наветренной; и всякий раз при перемене галса мы должны меняться, ха-ха-ха. Во я болтун, а? Но если серьёзно — полагаю, тебя следует внести в списки экипажа; удивительное дело.

— Если есть сомнения — прошу тебя, не делай ничего подобного. Мне бы куда лучше оставаться неприметным. И, Джек — всё, о чём здесь говорилось, и о чём ты, возможно, догадался — я ведь смело могу рассчитывать на твою осмотрительность, а? Может статься, моя жизнь будет зависеть от этого.

У него были все основания рассчитывать на Джека, который был не из тех, кто распускает язык; но не все капитаны были столь сдержанны, и, когда явилась из Плимута «Медуза», имея на борту темноволосого джентльмена, умеющего говорить по-испански, который заперся вместе с капитанами «Лайвли», «Амфиона» и «Медузы» и доктором Мэтьюрином, пока они лежали в дрейфе у мыса Додман, ожидая подхода «Индефатигейбла» — у команды сложилось общее мнение, что им приказано отправиться в Кадис, что Испания вступила или вот-вот вступит в войну; и это доставило всем немалую радость, потому что до сих пор испанские торговцы были неприкосновенны. В море, почти очищенном от призов, они спокойно проходили мимо крейсеров и сквозь блокирующие эскадры, смеясь и посылая воздушные поцелуи; трюмы их были так набиты добром, что любой простой матрос мог легко заработать пятилетнее жалованье за какие-нибудь пол-субботы.

Наконец показался «Индефатигейбл», тяжёлый сорокапушечный фрегат; он преодолевал волнение, идя в крутой бейдевинд к западному штормовому ветру — зелёные волны достигали его бикгеда — с реющим сигналом «Сформировать кильватерную колонну, поставить все возможные паруса».

Теперь, когда все четыре фрегата, выстроившись в идеальную линию в двух кабельтовых один от другого, направились на зюйд-зюйд-вест, для команды «Лайвли» настали нудные, медленно тянущиеся дни. Марсовые редко спускались на палубу — но не потому, что им приходилось ставить паруса. Для того, чтобы держаться строго за «Амфионом», на «Лайвли» то и дело приходилось брать рифы, подтягивать паруса гитовами, убирать кливера, стаксели, бизань, потравливать шкоты. А когда были вскрыты запечатанные приказы, когда после совещания капитанов на борту «Индефатигейбла» стало достоверно известно, что им приказано перехватить испанскую эскадру на пути из Ла-Платы в Кадис, нетерпение возросло до такой степени, что они даже обрадовались недоброму виду воскресного вечера. Обширная бесформенная чернота затянула горизонт с юга и запада, пошла крупная волна — такая, что даже люди, годами не ступавшие на твёрдую землю, почувствовали себя нехорошо; ветер беспрестанно менял направления, дуя то теплом, то холодом, и солнце садилось в зловещие сине-багровые облака, сквозь которые пробивались зеленоватые лучи. Мыс Финистерре был недалеко под ветром, так что поставили дополнительные бакштаги и рей-тали, подняли штормовые паруса, закрепили шлюпки на рострах, вдвое тщательнее обычного привязали пушки, спустили брам-стеньги на палубу и принайтовили всё что можно.

В две склянки ночной вахты ветер, который до того дул порывами с юго-запада, внезапно сменился на северный, бросившись с утроенной силой навстречу похожим на горы волнам — гром прямо над головами, вспышки молний и такой плотный ливень, что с квартердека не было видно фонаря на баке. Грот-стень-стаксель оторвало от ликтроса, и теперь вместо него на ветру трепетали лишь призрачные полоски парусины. Джек послал к штурвалу ещё людей, приказал вооружить румпель-тали и спустился в каюту, где Стивен раскачивался в своей подвесной койке — сообщить ему, что начинает задувать.

— Как-то ты преувеличиваешь, брат, — сказал Стивен, — И как с тебя льёт! За это короткое время с тебя натекло больше полкварты воды — смотри, как её гоняет взад-вперёд вопреки гравитации.

— Я люблю хорошую бурю, — сказал Джек. — А эта — просто подарок судьбы: видишь ли, она наверняка задержит испанцев, а Бог ведает, как у нас мало времени. Если они проскользнут в Кадис раньше нас — какими же дураками мы будем выглядеть.

— Джек, видишь вон ту висящую бечёвку? Окажи мне любезность, зацепи её вон за тот крюк, а? Она соскочила. Спасибо. Я подтягиваюсь к ней, чтобы умерить раскачивание койки, которое усиливает мои симптомы.

— Тебе нехорошо? Тошнит? Морская болезнь?

— Нет-нет. Вовсе нет. Что за глупое предположение. Нет. Это, должно быть, начало очень серьёзного заболевания. Меня недавно укусила ручная летучая мышь, и у меня есть причины сомневаться в том, что она была здорова: это была самка подковоноса. Мне кажется, я нахожу сходство моих симптомов с теми, что были описаны Людольфусом.

— Может, тебе стаканчик грога? — спросил Джек. — Или сэндвич с ветчиной с ароматным белым салом? — добавил он, расплываясь в улыбке.

— Нет-нет-нет, — вскричал Стивен. — Ничего такого не надо. Говорю тебе — это серьёзно, и требует… ну вот, опять. О, что за подлый корабль: «Софи» никогда так себя не вела — дикие, неожиданные рывки. Можно тебя попросить погасить лампу и уйти? Наверняка данная ситуация требует твоего самого пристального внимания? Наверняка сейчас не время праздно стоять тут и ухмыляться?

— Ты уверен, что тебе ничего не надо принести? Может, тазик?

— Нет-нет-нет, — лицо Стивена заострилось и исказилось, щетина чернела на зеленоватой лоснящейся коже. — А подобные бури долго продолжаются?

— О, дня три-четыре, не больше, — сказал Джек, покачнувшись из-за внезапного крена. — Я пришлю Киллика с тазиком.

— Иисус, Мария, Иосиф, — пробормотал Стивен. — Опять.

Оказавшись между двух огромных волн, фрегат замирал, но по мере подъёма штормовой ветер подхватывал его и клал набок — всё ниже, ниже и ниже в бесконечной бортовой качке, в то время как форштевень тянуло вверх, пока бушприт не утыкался в летящие тучи. «Три дня такой бури, — подумал он. — Человеческое тело это не выдержит».

К счастью, «Лайвли» пришлось иметь дело лишь с хвостиком этой злосчастной сентябрьской бури. В утреннюю вахту небо прояснилось, барометр поднялся, и, хотя пока нельзя было поставить ничего, кроме наглухо зарифленных марселей, было ясно, что к полудню можно будет увеличить парусность. Заря осветила море, белое от горизонта до горизонта — пустое, если не считать полузатопленного корпуса португальской мулеты; и далеко на ветре — «Медуза», судя по виду, не пострадавшая. Джек теперь был первым по старшинству и просигналил ей прибавить парусов, чтобы успеть к следующей точке рандеву — у мыса Санта-Мария, на подходе к Кадису.

К полудню они изменили курс и пошли точно на юг, так что ветер теперь оказался на раковине «Лайвли», и это значительно облегчило его ход. На палубе появился Стивен — всё ещё очень мрачный, но более похожий на человека. Он, мистер Флорис и помощники мистера Флориса всё утро лечили друг друга; все они в той или иной степени пострадали от начала различных заболеваний (цистит, цинга, паралич Людольфуса), но, по крайней мере, у доктора Мэтьюрина приступ была предотвращён с помощью продуманной смеси бальзама Люкателлуса и алгаротского порошка.

После обеда на «Лайвли» проводили учения с пушками, невзирая на волны — не только вкатывая и выкатывая их, но и давая бортовые залпы один за другим, так что теперь перед фрегатом плыло сотворённое им самим облако, пока он бежал на юг на одиннадцати узлах, лигах в двадцати от португальского побережья. Недавние учения дали результат: хотя стрельба по-прежнему производилась мучительно медленно — три минуты десять секунд между бортовыми залпами было лучшим достижением — точность её возросла, несмотря на бортовую и килевую качку. Ствол пальмы, проплывавший в трёхстах ярдах справа по носу, подбросило над водой после первого же залпа, а прежде чем он оказался у них за кормой, в него снова попали с восторженными криками, долетевшими до «Медузы». «Медуза» тоже в течение часа усердно занималась стрельбой, и на борту у неё немало матросов тоже были заняты тем, что внимательно сортировали ядра, отбирая самые безупречные по форме и сбивая с них окалину и ржавчину. Но больше всего времени у «Медузы» отнимали попытки обогнать «Лайвли»: там поставили брамсели ещё до того, как на «Лайвли» отдали последний риф на марселях, и попробовали поставить лисели и бом-брамсели, как только ветер немного поутих, но в итоге лишь потеряли два лисель-спирта, не выиграв при этом и полмили. Офицеры «Лайвли» и его парусный мастер смотрели на это с глубоким удовлетворением; но к их удовольствию примешивалась неотвязная тревога: успеют ли они отрезать испанскую эскадру от Кадиса? И даже если успеют — догонят ли их «Индефатигейбл» и «Амфион» к моменту столкновения? Испанцы славились если не мореходным искусством, то храбростью, и шансы у них были неплохие — сорокапушечный фрегат и три тридцатичетырехпушечных против тридцати восьми— и тридатидвухпушечных; Джек объяснил тактическую ситуацию своим офицерам, как только вскрыл запечатанные приказы — как только исчезла опасность связи с сушей. Тревога, что они могут опоздать, царила на корабле повсеместно; на борту мало кто не знал, что именно плывёт из Ла-Платы, и этим немногим — уроженцу Борнео и двум яванцам — объяснили: «Там золото, приятель. Вот что они везут из Ла-Платы — золото и серебро, в сундуках и кожаных мешках».

В течение всего дня ветер ослабевал, и в течение ночи тоже; и вот после того как раньше лаг буквально сдёргивал линь с катушки и утягивал его за собой, раз за разом показывая двенадцать или даже тринадцать узлов, на закате последнего сентябрьского дня ему пришлось слегка помогать и вытравливать линь, чтобы в итоге вахтенный мичман смог безрадостно доложить: «Два и один фатом, сэр, с вашего позволения».

Ещё день со слабым неустойчивым ветерком; по всему кораблю высвистывали ветер и молились, на что небеса отозвались добрым бризом в четверг, второго октября. Позже в этот день они проходили мыс Сент-Винсент под бом-брамселями в сопровождении «Медузы» и упражнялись в стрельбе, персонально салютуя этому огромному мысу, едва видимому с топа мачты на левом траверзе, когда на корму пришёл боцман и заговорил с первым лейтенантом. Мистер Симмонс с сомнением поджал губы, поколебался и шагнул к Джеку.

— Сэр, — сказал он. — Боцман довёл до моего сведения, что люди, со всем уважением, просят вас рассмотреть вопрос — не будет ли разумно не стрелять сегодня из носовых орудий.

— Да ну? Да ну? — вскричал Джек, который уже до того уловил пару-тройку странных укоряющих взглядов. — А может, они ещё сочтут разумным удвоить порции грога?

— О нет, сэр, — ответил взмокший расчёт ближайшей пушки.

— Молчать! — крикнул Симмонс. — Нет, сэр: они только хотят сказать… видите ли, есть поверье, что стрельба из носовых орудий задерживает ход корабля, а времени и так в обрез.

— Что ж, может быть, в их словах что-то есть. Учёные, конечно, в такое не верят, но мы не будем понапрасну рисковать. Пусть тогда расчёты носовых орудий вкатывают и выкатывают их и делают вид, будто стреляют.

Палуба расцвела довольными улыбками. Люди отёрли пот — даже в тени парусов было восемьдесят градусов[133] — повязали на голову носовые платки, поплевали на ладони и приготовились вкатывать и выкатывать своих железных чудищ так, чтобы уложиться в две с половиной минуты. После пары бортовых залпов — раз уж взялись, так делать всё как следует — и непродолжительной разрозненной стрельбы напряжение, нараставшее на корабле начиная с Финистерре, внезапно взлетело к высшей точке. «Медуза» подала сигнал о парусе в румбе по её левой раковине.

— Поднимитесь наверх, мистер Харви, — сказал Джек высокому худому мичману. — Возьмите лучшую трубу, что есть на корабле. Пусть мистер Симмонс одолжит вам свою.

И мичман полез, всё выше и выше, с подзорной трубой через плечо, до самой бом-брам-стеньги; бедная Кассандра вряд ли угналась бы за ним. Вскоре сверху донёсся его голос:

— Эй, на палубе, это «Амфион», сэр. По-моему, у них временная фор-стеньга.

Это и впрямь был «Амфион», он поймал ветер и присоединился к ним ещё до ночи. Теперь их стало трое, и следующее утро застало всех на последней из точек рандеву — мыс Санта-Мария в тридцати милях на норд-осте, видимый с марсов в сияющем свете.

Три фрегата — первым по старшинству теперь был Саттон с «Амфиона» — курсировали возле него весь день, их марсы щетинились подзорными трубами, постоянно озирающими море на западе, бескрайнее синее волнующееся море — но между ними и Америкой не было ничего, кроме разве что испанской эскадры. Вечером подошёл «Индефатигейбл», и четвертого октября фрегаты разошлись подальше, чтобы охватить как можно большее пространство, но оставаясь в пределах видимости сигналов. Они ходили туда-сюда в тишине — артиллерийские учения оставили после мыса Сент-Винсент, опасаясь спугнуть противника. На борту «Лайвли» практически единственными звуками были скрежет точильного камня на баке — матросы точили абордажные сабли и пики — и «тук-тук-тук» команды главного канонира, сбивавшей окалину с ядер.

Туда и обратно, туда и обратно, разворачиваясь каждые полчаса при первом ударе склянок, на каждом марсе матросы следят, не сигналят ли другие фрегаты, а дюжина подзорных труб обшаривает дальний горизонт.

— Помнишь Ансона, Стивен? — спросил Джек, когда они прогуливались по квартердеку. — Он вот так неделя за неделей болтался у Пайты. Ты читал его книгу?

— Читал. Надо же было ему так упустить все имевшиеся возможности.

— Но он же обошёл вокруг света, довёл испанцев до сумасшествия и взял манильский галеон — чего ещё ты хочешь?

— Хотя бы небольшого внимания к природе мира, который он обошёл так бездумно. Кроме пары весьма поверхностных заметок о морском слоне, в книге едва ли найдётся ещё какое-нибудь интересное наблюдение. Ему определённо следовало бы взять с собой натуралиста.

— Если бы с ним был ты — он стал бы крёстным отцом полудюжины птиц с причудливыми клювами; но, с другой стороны, в этом случае тебе теперь было бы девяносто шесть лет. Как он и его люди могли выносить подобное крейсирование туда-сюда — не понимаю. Впрочем, закончилось всё прекрасно.

— Ни единой птицы, ни одного растения, геологией и не пахнет. Может, сыграем что-нибудь после чая? Я написал одну вещицу и хотел бы, чтобы ты её послушал. Это плач по Тир-нан-Ог[134].

— Что это — Тир-нан-Ог?

— Единственная сносная часть моей страны: только она давно исчезла.

— Давай подождём до темноты, ладно? Тогда я твой: будем плакать, сколько твоей душе угодно.

Темнота; долгая, долгая ночь, духота на гондеке и в каютах, неглубокий сон; многие матросы и даже офицеры прикорнули на палубе или на марсах. Перед зарей пятого числа драили палубы — выгонять наверх никого не потребовалось — и дым камбузной печи уносило прочь устойчивым северо-восточным ветром, когда дозорный с фок-мачты Майкл Скэнлон, чтоб он был здоров, окликнул палубу голосом, который можно было бы услышать и в Кадисе: «Медуза», крайняя в цепи с севера, сигналила о четырёх больших парусниках в направлении вест-тень-зюйд.

Небо на востоке посветлело, перья высоких облаков зазолотились, отразив ещё не вставшее солнце, молочно-светящееся море начинало сверкать, и вот они — прямо за кормой, направляются в Кадис, четыре белых пятнышка на самом краю мира.

— Это испанцы? — спросил Стивен, вскарабкавшись на грот-марс.

— Конечно, они, — сказал Джек. — Посмотри на их приземистые стеньги. Вот, возьми мою трубу. Эй, на палубе. Всем к повороту через фордевинд.

В тот же миг на «Индефатигейбле» подняли сигнал «Повернуть через фордевинд и начать преследование», и Стивен начал старательный спуск вниз, поддерживаемый Джеком, Бонденом и помощником боцмана — Стивен вцепился в его косицу так, что у бедняги выступили слёзы. Он уже продумал всю аргументацию для мистера Осборна, но хотел быстро затвердить её с ним до совещания на борту «Индефатигейбла», капитан которого являлся коммодором эскадры. Он спустился вниз; сердце его колотилось в необычном ритме. Испанцы перестраивались ближе друг к другу, обменивались сигналами; переговоры будут непростыми — о, очень непростыми.

Завтрак на скорую руку. Коммодор вызывает к себе доктора Мэтьюрина: Стивен с чашкой кофе в одной руке, куском хлеба с маслом в другой стоит на палубе, пока спускают катер. Как сильно они приблизились, и как неожиданно! Испанцы уже сформировали линию баталии, они шли правым галсом с ветром в один румб от крутого бейдевинда и были уже так близко, что было видно их зияющие орудийные порты, все как один открытые.

Британские фрегаты, повинуясь сигналу «Начать преследование», сломали строй, и «Медуза», находившаяся южнее всех и поэтому после поворота оказавшаяся первой, направилась прямо к ведущему испанцу; в нескольких сотнях ярдов за ней «Индефатигейбл» держал курс на второе испанское судно, «Медею», с флагом Бустаменте на бизани; затем шёл «Амфион», а последним оказался «Лайвли». Он быстро догонял, а как только Стивена спустили в катер — поставил фор-брамсель, пересёк кильватерный след «Амфиона» и направился к «Кларе» — последнему кораблю испанской эскадры.

«Индефатигейбл» чуть привёлся к ветру, обстенил марсели, принял Стивена на борт и снова рванул вперёд. Коммодор, темноволосый, краснолицый, холерического темперамента человек, весьма на взводе, поторопил его пройти вниз, вполуха слушал его краткое изложение аргументов, которые, по его мнению, могли убедить испанского адмирала уступить, но продолжал сидеть, барабаня пальцами по столу и дыша шумно и раздражённо. Мистер Осборн, порывистый, умный человек, кивал головой, глядя Стивену в глаза — кивал в ответ на каждый пункт, и потом снова; губы его при этом были плотно сжаты.

— …И последнее, — сказал Стивен. — Любыми средствами постарайтесь убедить его явиться сюда, чтобы мы могли согласовать наш ответ на непредвиденные возражения.

— Пора, джентльмены, пора, — вскричал коммодор и побежал на палубу. Ближе, ещё ближе; они уже в пределах досягаемости орудий, все флаги подняты; вот на расстоянии мушкетного выстрела, на палубах испанцев множество лиц; вот на расстоянии пистолетного выстрела.

— Руль круто на борт, — сказал коммодор. Штурвал завертелся, и большой фрегат, подчиняясь рёву приказов, привёлся к ветру и оказался на правом траверзе адмиральского корабля, в двадцати ярдах с наветра. Коммодор взял рупор.

— Убавьте парусов, — крикнул он, направив рупор на квартердек «Медеи». Испанские офицеры обменялись несколькими словами; один пожал плечами. Над всем строем царила мёртвая тишина: ветер в такелаже и плеск волн.

— Убавьте парусов, — повторил он громче. Ни ответа, ни сигнала. Испанцы по-прежнему держали курс на Кадис — до него оставалось два часа. Две эскадры шли параллельно, безмолвно скользя на скорости в пять узлов, так близко, что невысокое солнце бросало тени от испанских брам-стеньг поперёк английских палуб.

— Выстрелите поперёк их курса, — сказал коммодор. Ядро ударилось о воду в ярде перед форштевнем «Медеи», полетели брызги. Звук выстрела словно снял заклятие молчания и неподвижности с «Медеи» — там возник быстрый вихрь движений, выкрики приказов, и марсели взяли на гитовы.

— Сделайте всё возможное, мистер Осборн, — сказал коммодор. — Но, клянусь Богом, лучше бы ему решиться в течение пяти минут.

— По возможности привезите его сюда, — добавил Стивен. — И прежде всего помните, что Годой предал их королевство французам.

Шлюпка пересекла разделявшую корабли полосу воды и зацепилась за борт. Осборн вскарабкался на палубу испанского фрегата, снял шляпу и по очереди склонился перед распятием, перед адмиралом, перед капитаном. Они видели, как он прошёл вниз с Бустаменте.

И время медленно потянулось. Стивен стоял возле грот-мачты, крепко сцепив руки за спиной; он ненавидел Грэма, коммодора, и ненавидел то, что должно произойти. Он приложил все усилия к тому, чтобы провести эти переговоры и повлиять на них — переговоры, которые шли сейчас на полурасстоянии пистолетного выстрела от него. Если бы только Осборн смог привезти Бустаменте к ним на борт — это был бы неплохой шанс устроить дело.

Он машинально обвёл взглядом линию кораблей. Перед «Индефатигейблом», мягко покачиваясь, лежала в дрейфе «Медуза» борт о борт с «Фамой»; за кормой «Медеи» «Амфион» скользил под ветер от «Мерседес», и позади всех «Лайвли» находился возле «Клары» с наветренной стороны от неё. Даже для непрофессионального взгляда Стивена было совершенно ясно, что испанцы находятся в состоянии замечательной готовности: никаких летящих бочонков, куриных клеток, припасов, выбрасываемых для очистки палуб, что ему частенько приходилось видеть в Средиземноморье. Возле каждой пушки неподвижно застыла в ожидании обслуга; и дымок от фитилей в кадках стлался прозрачным голубым туманом вдоль длинного ряда пушек.

Грэм расхаживал туда-сюда по палубе быстрыми неровными шагами.

— Он там до ночи собирается пробыть? — произнёс он, глядя на часы в руке. — До ночи? До ночи?

Нескончаемая четверть часа, и всё это время едкий запах горящих фитилей лез им в ноздри. Пройдя вперёд-назад ещё с десяток раз, коммодор не выдержал.

— Дайте выстрел для шлюпки, — крикнул он, и перед носом «Медеи» снова мелькнуло ядро.

На палубе испанца появился Осборн, спустился в шлюпку, поднялся на борт «Индефатигейбла» и покачал головой. Лицо его было бледным и напряжённым.

— Адмирал Бустаменте передает вам свои приветствия, сэр, — сказал он коммодору. — Но он не может принять ваши предложения. Он не может позволить задерживать себя. Он едва не поддался, когда я заговорил о Годое, — сказал он, обернувшись к Стивену. — Он ненавидит его.

— Пустите меня туда, сэр, — воскликнул Стивен. — Ещё есть время.

— Нет, сэр, — вскричал коммодор, гневно и дико засверкав глазами. — У него было время. Мистер Кэррол, поставьте меня бортом поперёк их носа.

— Подветренные брасы… — крик потонул в оглушительном бортовом залпе «Мерседес» прямо по «Амфиону».

— Сигнал ближнего боя, — приказал коммодор, и весь обширный залив раскатисто взревел сотней пушек. Над судами сразу повисло густое облако дыма; его медленно сносило к зюйд-весту, и вспышки выстрелов сверкали в нём одна за другой, как беспрерывные разряды молний. Неимоверный грохот, сотрясающий тело до самого сердца, до самых костей; Стивен всё так же стоял возле грот-мачты, заложив руки за спину, глядя вверх-вниз; во рту он мучительно ощущал вкус пороха, а в глубине души чувствовал нарастающую жестокую ярость корриды — неистово-радостные крики орудийных расчётов захватывали его. Затем эти крики оборвало, поглотило, уничтожило взрывом такой силы, что он стёр мысли и почти что само сознание: «Мерседес» взорвалась фонтаном сверкающего оранжевого огня, пронзившего небо.

Части рангоута, огромные бесформенные обломки корпуса сыпались из столба дыма, чья-то оторванная голова — и пока они падали, снова проявился рёв пушек. «Амфион» подошёл к «Медее» с подветренной стороны, и испанцы оказались меж двух огней.

Радостные крики один за другим, перекатывающийся огонь, мальчишки — подносчики пороха — несутся непрерывным потоком. Крик, ещё один, но громче остальных, совсем иной — безмерный восторженный вопль:

— Они сдаются! Адмирал сдаётся.

Огонь ослабевал по всей линии. Только «Лайвли» по-прежнему молотил ядрами «Клару», а «Медуза» выстрелила несколько раз по удаляющейся «Фаме», которая, спустив флаг, тем не менее продолжала движение: она неслась по ветру, неповреждённая, под всеми парусами.

Спустя несколько минут флаг спустила «Клара». «Лайвли» ринулся к «Индефатигейблу», и Джек окликнул коммодора:

— Мои поздравления, сэр. Могу я пойти в погоню?

— Спасибо, Обри, — сказал коммодор. — Гоните что есть духу — у неё на борту состояние. Поторопитесь: нас всех потрепало.

— Можно мне забрать доктора Мэтюрина, сэр? Мой хирург на борту приза.

— Да-да. Подсобите там. Не упустите её, Обри, слышите меня?

— Да, сэр. Катер, живо.

«Лайвли» повернул, обойдя покалеченный «Амфион» и едва не задев его бушприт, выбрал шкоты на брамселях и устремился на зюйд-вест. «Фама» с её нетронутым рангоутом уже была милях в трёх, направляясь к полосе моря более тёмного синего цвета: ветер посильнее мог отнести её на Канары или позволить ночью запутать след и уйти в Альхесирас.

— Ну что, старина Стивен, — сказал Джек, затаскивая его на борт. — Славная заварушка? Кости целы, надеюсь? Все трезвы и в надлежащем виде? У тебя всё лицо чёрное от порохового дыма. Иди вниз, в констапельской тебе одолжат тазик, покуда каюту не привели в порядок — умывайся, и продолжим завтрак, как только растопят печь на камбузе. Я к тебе присоединюсь, как только мы тут самое срочное свяжем и сплесним.

Стивен поглядел на него с любопытством. Джек был радостно возбуждён, казался шире в плечах и выше ростом и как будто светился изнутри.

— Это был необходимый шаг, — сказал Стивен.

— Да, конечно, — сказал Джек. — Я не слишком понимаю в политике, но для меня это был чертовски необходимый шаг. Нет, я не это имел в виду, — вскричал он, заметив, как Стивен оттопырил нижнюю губу и отвёл глаза в сторону. — Я хочу сказать, что они так на нас налетели, что, если бы мы им не ответили — ей-Богу, нам бы очень скверно пришлось. Они первым же бортовым залпом сбили две пушки. Хотя, конечно, — добавил он, довольно фыркнув, — и в другом смысле это тоже было необходимо. Давай, иди вниз, я скоро приду. Мы её, — кивнув в сторону далекой «Фамы», — вряд ли нагоним до… полудня, думаю.

Стивен спустился в кубрик. Он уже не раз бывал в деле, но впервые услыхал смех в месте, в котором люди расплачивались за то, что происходило наверху. Два помощника мистера Флориса и три пациента сидели на рундуках вокруг мичманского стола, на котором лежал четвертый пациент с переломом бедра — ему только что наложили лубок и перевязали; он рассказывал, как в спешке забыл в стволе прибойник, и им выстрелили прямо в борт «Клары», и мистер Дашвуд, увидев, как он там торчит, сказал с едким сарказмом: «Это вычтут из твоего жалованья, Болт, — говорит. — Чёртов ты пёс».

— Доброе утро, джентльмены, — сказал Стивен. — Поскольку мистера Флориса нет на борту, я пришёл спросить, не могу ли я быть полезен.

Помощники хирурга вскочили и сразу очень посерьёзнели, пытаясь спрятать бутылку; заверили его в том, что они ему страшно признательны, но эти люди и есть весь счёт от мясника — два ранения щепками, одно пулевое и вот бедро.

— Не считая Джона Эндрюса и Билла Оуэна, которые лишились номеров в обеденной группе[135] вследствие того, что их разорвало пополам носовой фигурой старухи «Мерседес», — заметил перелом бедра.

— Это, а стреляли они будь здоров, — сказал другой матрос. — В основном всё нам по такелажу. Представляете, сэр, мы дали семнадцать бортовых залпов за двадцать восемь минут, по часам мистера Дашвуда. Семнадцать бортовых залпов меньше чем за склянку!

«Лайвли», продолжая связывать и сплеснивать, встал в кильватерный след «Фамы» и начал серьёзную, настойчивую и сосредоточенную погоню. У них немного не хватало рук из-за призовой команды, и мистер Симмонс остался на борту «Клары», и когда Стивен прошёл в каюту, то обнаружил, что она всё ещё в состоянии боя — пушки ещё тёплые, пахнет порохом; среди щепок, под зияющей дырой, проделанной им в борту «Лайвли», катается испанское восемнадцатифунтовое ядро; в каюте голо и пусто — совсем ничего нет, кроме половины передней переборки и одинокого кресла с сидящим в нём испанским капитаном, уставившимся на головку эфеса своей шпаги.

Тот встал и сдержанно поклонился. Стивен шагнул вперёд и представился, заговорив по-французски; сказал, что капитан Обри наверняка желал бы предложить дону Игнасио немного освежиться — чем его угостить? Шоколадом, кофе, вином?

— О чёрт, начисто про него забыл, — сказал Джек, возникая в разорённой каюте. — Стивен — это капитан «Клары». Monsieur, j'ai l'honneur de introduire une amie, le Dr Maturin: Dr Maturin, l'espagnol capitaine, don Garcio[136]. Будь добр, объясни ему, что я хочу ему что-нибудь предложить — vino, chocolato, aguardiente?

Испанец с невозмутимо серьёзным видом поклонился, потом ещё раз; он весьма признателен, но в настоящий момент ему ничего не нужно. Вымученный разговор продолжался до тех пор, пока у Джека не возникла идея предложить дону Игнасио отдохнуть до обеда в каюте первого лейтенанта.

— Начисто про него забыл, — повторил он, вернувшись. — Бедняга: я знаю, каково ему. Какое-то время жить не хочется. Я оставил ему шпагу: от этого немножко легче, и он сражался, как мог. Но, Боже, это действительно так угнетает. Киллик, у нас сколько осталось баранины?

— Две ноги, сэр, и лучшая часть шейки. И неплохой кусок филе — на троих хватит, сэр.

— Тогда баранина; и, Киллик, накрой на четыре персоны — серебряные тарелки.

— На четыре, сэр? Есть, сэр: четыре персоны.

— Выпьем кофе на квартердеке: я всё думаю о бедном доне Гарсио. Кстати, Стивен, ты меня не поздравил. «Клара» нам сдалась, знаешь.

— Поздравляю, дорогой мой. От души. Надеюсь, это обошлось тебе не слишком дорого. Давай сюда поднос.

Эскадра и призы остались далеко за кормой; «Медуза» тоже отделилась от остальных, чтобы принять участие в погоне, но была далеко — корпус скрывался за горизонтом. Испанец, похоже, оставался на том же расстоянии, что и вначале, или даже чуть дальше, но команду «Лайвли» это, казалось, ничуть не заботило — все торопливо сновали по палубе с новыми тросами, блоками и кусками парусины, и лишь бросали время от времени на преследуемое судно рассеянные взгляды. Свободный дух сражения всё ещё царил на палубе; слышались громкие разговоры — особенно со стороны марсовых, занимавшихся такелажем наверху — и смех. Помощник плотника, неслышно проходивший мимо с заготовкой для рангоута на плече, без спроса обратился к Джеку:

— Теперь уж недолго, сэр.

— Они разбили нам большинство лисель-спиртов, — заметил Джек. — А мы у них ни одного даже не задели. Но погоди, увидишь, когда мы их поставим.

— Они, похоже, идут невероятно быстро, — сказал Стивен.

— Да. Ходкое судно, определённо: говорят, ему очистили днище на Гран-Канарии, и обводы у него изящные. Опа! Смотри — сбрасывают за борт пушки. Видел всплеск? Ещё одна. Скоро начнут выливать за борт воду. Помнишь, как мы сливали воду и гребли на «Софи»? Ха-ха. Ты так геройски налегал на весло, Стивен. Они-то, впрочем, грести не смогут — нет-нет, какое там. Вот, последнюю пушку с правого борта сбросили. Смотри, как она теперь пошла — восхитительный корабль — один из лучших, что у них есть.

— И всё же ты уверен, что захватишь его? «Медуза» сильно отстаёт.

— Не хочу загадывать, Стивен, но я поставлю дюжину бутылок любого кларета — сам выбери какого — против кувшина эля, что мы поравняемся с ней до обеда. Можешь не верить, но их единственный шанс сбежать — это появление линейного корабля, или если у нас упадёт мачта. Хотя они тоже могут нас потрепать, если у них остались ретирадные орудия.

— Ты даже не постучишь по дереву при этих словах? Я принимаю пари, учти.

Джек украдкой взглянул на него. Похоже, настроение драгоценного Стивена немного поднималось: должно быть, взрыв сильно его потряс.

— Нет, — сказал он. — В этот раз я должен бросить вызов судьбе: да я уже это сделал, когда велел Киллику накрыть на четверых. Четвёртый прибор — для капитана «Фамы». Я его приглашу. Но впрочем, шпагу ему не верну: это был бесчестный поступок — спустить флаг и броситься бежать.

— Всё готово, сэр, — доложил Дашвуд.

— Превосходно, превосходно! Как быстро всё сделали. Ставьте их, мистер Дашвуд, будьте любезны.

По бокам брамселей, марселей и нижних парусов «Лайвли» появились лисели, значительно увеличив его парусность; скорость благодаря им возросла настолько, что сердца экипажа «Фамы» упали.

— Вот и вода пошла, — сказал штурман, наведя подзорную трубу на шпигаты испанца.

— Думаю, вы можете поставить ватер-зейли, — сказал Джек. — А крюйсель взять на гитовы.

«Лайвли» подался вперёд, взметая форштевнем воду, которая, пенясь, бежала вдоль бортов и вливалась в кильватерный след. Стало хорошо видно, на какой ход способен этот корабль; теперь он забирал ветер у «Фамы», и разрыв сокращался. Все до единого паруса отлично тянули, и команда, теперь уже безмолвная, ни на мгновение не сводила с них глаз. Плавно, ровно, споро — лучшее, на что способен парусник.

«Фама» уже почти всё скинула за борт, теперь они тоже решили попытать счастья с бизанью, повернув гик подальше за борт. Джек и все офицеры, что стояли на квартердеке, одновременно покачали головами: не поможет — косой парус не будет работать как следует при ветре прямо в корму. «Фама» стала рыскать — и они одновременно кивнули. Отклонение от курса стоило ей двух сотен ярдов — кильватерный след уже не представлял собой прямую линию.

— Мистер Дашвуд, — сказал Джек. — Пусть главный канонир попробует погонную пушку. Я бы хотел выиграть пари. — Он посмотрел на часы. — Без четверти час.

Носовая пушка правого борта выпалила — выстрел после грохота боя прозвучал как-то слабенько — за кормой «Фамы» взметнулся фонтан, белое на синем. Ядро от следующего, тщательно подготовленного выстрела, пролетело ярдах в тридцати от борта. Ещё одно ядро, по-видимому, прошло низко над палубой, поскольку «Фама» опять рыскнула, и «Лайвли» теперь подходил всё ближе и ближе.

Подходило время для следующего выстрела: слух у всех был уже готов к его грому. Но пока они так ждали, на носу раздалось раскатистое «Ура!» — и тут же перекинулось на корму: лейтенант бегом протолкался через толпу людей, которые пожимали друг другу руки и хлопали по спине своих товарищей. Он снял шляпу и доложил:

— Она спустила флаг, сэр.

— Прекрасно, мистер Дашвуд. Будьте любезны принять судно и немедленно пошлите сюда его капитана. Я жду его на обед.

«Лайвли» прошёл вперёд, повернул на ветер, сложил крылья, словно птица, и лёг в дрейф перед носом «Фамы». Шлюпка плюхнулась на воду, ушла к испанцу и вернулась. На борт поднялся испанский капитан, приветствовал Джека и с поклоном вручил ему свою шпагу; Джек передал её Бондену, который стоял у него за спиной, и спросил:

— Вы говорите по-английски, сэр?

— Немного, сэр, — сказал испанец.

— Тогда я очень буду рад, если вы составите мне компанию за обедом, сэр. Он ждёт нас в каюте.

Они уселись за изящный стол в прибранной каюте. Испанцы держались превосходно и ели с аппетитом: последние десять дней они сидели на сухарях и горохе; и по мере перемен блюд их необычайно строгое достоинство преобразовалось во что-то куда более человеческое. Бутылки сменялись, напряжение всё слабело и слабело — разговор свободно лился на испанском, английском и на чём-то вроде французского. Порой они даже смеялись и перебивали друг друга, а когда наконец превосходный пудинг уступил место засахаренным фруктам, орехам и портвейну, Джек отправил графин по кругу, попросив наливать до краев; и, подняв свой бокал, сказал:

— Джентльмены, у меня тост. Предлагаю вам выпить со мной за Софию.

— За Софию, — воскликнули испанские капитаны, поднимая бокалы.

— За Софи, — сказал Стивен. — Да благословит её Господь.