Пост-капитан

ГЛАВА 8

— Джентльмен к мисс Уильямс, — сказала служанка.

— Кто это, Пегги? — воскликнула Сесилия.

— Доктор Мэтьюрин, мисс.

— Я уже иду, — сказала София, бросая в угол шитьё, а в зеркало — рассеянный взгляд.

— Это, должно быть, ко мне, — сказала Сесилия. — Доктор Мэтьюрин — мой поклонник.

— О Сисси, что ты говоришь, — ответила София, бросаясь вниз по лестнице.

— У тебя уже есть один, даже два, — шепнула Сесилия, перехватывая её в коридоре. — Ну, не трое же! Ах, как это несправедливо, — прошипела она, пока дверь малой гостиной закрывалась за полной самообладания Софией.

— Какое счастье вас видеть, — сказали они в один голос с таким радостным видом, что сторонний наблюдатель поклялся бы, что они любовники, или между ними по меньшей мере есть какие-то особые отношения.

— Мама будет разочарована, что вы её не застали, — сказала София. — Она поехала с Фрэнки в город, ей надо подпилить зубы, бедняжке.

— Надеюсь, миссис Уильямс в добром здравии, и мисс Сесилия? Как миссис Вильерс?

— Дианы здесь нет, но все остальные здесь и у них всё хорошо, благодарю вас. Как вы поживаете, и как капитан Обри?

— Прекрасно, прекрасно, спасибо, моя дорогая. То есть, это у меня всё прекрасно, бедного Джека малость треплет с этим его новым кораблём и командой, состоящей из криворуких воришек, набранных по всем тюрьмам королевства.

— О, — воскликнула София, сжав руки. — Я уверена, что он слишком много трудится. Пожалуйста, скажите ему, чтобы не работал так тяжело, доктор Мэтьюрин. Он вас послушает — я иногда думаю, что вы единственный человек на свете, кого он слушает. Но, конечно, команда любит его? Я помню, как эти милые матросы в Мэлбери бежали исполнять, что он им ни скажет, и с такой радостью; и он всегда был так добр к ним — никогда не грубил и не кричал, как некоторые люди ведут себя со слугами.

— Полагаю, они его полюбят, когда оценят его достоинства, — сказал Стивен. — Но пока что у нас раздрай. Хотя у нас четыре человека с «Софи» — его шлюпочный старшина явился добровольцем — они, конечно, очень кстати.

— И, конечно, они последуют за ним на край света, — сказала София. — Такие милые люди, я так и вижу их, с этими их косицами и в башмаках с пряжками. Но скажите же мне, неужели «Поликрест» и в самом деле такой… Адмирал Хэддок говорил, что этот корабль никогда не поплывет, но адмирал любит нас пугать, это так дурно с его стороны. И он сказал ещё — и так пренебрежительно, с усмешкой — что у него два грот-марса-рея. Он меня просто выводит из себя. Не то чтобы он намеренно нас пугает, но ведь нельзя же вот так легкомысленно говорить о таких серьёзных вещах! и что судно непременно пойдёт ко дну! Это ведь неправда, доктор Мэтьюрин? И уж конечно, два грот-марса-рея лучше, чем один?

— Я не моряк, как вам известно, дорогая, но я бы тоже хотел так думать. Впрочем, это странное судно, строившееся под определённую задачу, и у него есть привычка пятиться назад, когда надо, чтобы оно шло вперёд. На других кораблях находят, что это забавно, но наших офицеров и матросов это не радует. Что же до того, что оно не может плавать — тут я вас успокою. Мы попали в девятидневный шторм, который унёс нас ко входу в Ла-Манш, в бушующее море, набрали воды, потеряли часть рангоута и такелажа, но судно выдержало. Думаю, что за всё это время Джек провел не более трёх часов внизу; я видел, как он, привязавшись к битенгам, по пояс в воде, приказывал рулевому одерживать, когда накатывали волны, и, поймав мой взгляд, крикнул мне: «Корабль ещё поживёт». Так что вы можете быть спокойны.

— О мой дорогой, — тихо сказала София. — По крайней мере, я надеюсь, что питается-то он хорошо, чтобы поддерживать силы?

— О нет, — с глубоким удовлетворением сказал Стивен. — Очень рад вам сообщить, что ест он не очень хорошо. Я ему сто раз говорил, когда у него в поварах был Луи Дюран, что он копает себе могилу собственными зубами: он ел куда больше, чем нужно, да по три раза в день. Теперь у него нет повара, он довольствуется нашим обычным рационом, и для него это гораздо лучше — он уже потерял по меньшей мере два стоуна. Теперь он, как вы знаете, беден и не может себе позволить травить себя и портить фигуру; правда, гостей он теперь тоже не может травить, и это его очень огорчает. Он больше не даёт обеды. Но вы, моя милая, как у вас дела? Мне кажется, что вы более нуждаетесь в заботе, нежели наш бравый моряк.

Он разглядывал её с самого начала разговора, и хотя неправдоподобно нежный цвет её лица был всё так же привлекателен, всё же она немного побледнела, как только потух румянец удивления. Она выглядела усталой, печальной, и глаза её не так сияли, как прежде — что-то ушло, погасло, испарилось.

— Дайте-ка я взгляну на ваш язык, моя дорогая, — сказал он, беря её за запястье. — Какой приятный в этом доме аромат, — заметил он, машинально считая пульс. — Фиалковый корень, так? В доме моего детства везде был фиалковый корень — запах встречал вас уже у дверей. Да-да. Так я и думал. Вы плохо питаетесь. Какой у вас вес?

— Восемь стоунов пять фунтов, — сказала София, повесив голову.

— У вас тонкая кость; но для молодой женщины вашего сложения этого недостаточно. Вы должны пить портер за обедом. Я скажу вашей матери. Пинта доброго стаута сделает всё, что нужно; ну или почти всё.

— Джентльмен к мисс Уильямс, — доложила служанка. — Мистер Боулз, — добавила она многозначительно.

— Меня нет дома, Пегги, — сказала София. — Попроси мисс Сесилию принять его в большой гостиной. Ну вот, я солгала, — сказала она, закусив губу. — Это ужасно. Доктор Мэтьюрин, вы не возражаете, если мы пойдем прогуляться в парк? Тогда это будет правдой.

— С превеликим удовольствием, дитя моё, — сказал Стивен.

Она взяла его за руку и быстро провела за живую изгородь сада. Когда они подошли к калитке в парк, она сказала:

— Я так глубоко несчастна, знаете. — Стивен сжал её руку, но промолчал. — Это всё этот мистер Боулз. Они хотят, чтобы я вышла за него.

— И это для вас неприемлемо?

— Я его просто терпеть не могу. О, я не хочу сказать, что он груб, или нелюбезен, или хоть в малейшей степени непочтителен — нет-нет, это очень достойный, уважаемый молодой человек. Но он такой нудный, и у него потные руки. Он сидит на софе и томно вздыхает — то есть, я думаю, что это он думает, что томно вздыхает, и так мы сидим часами, и иногда мне кажется, что если он ещё хоть раз вздохнёт, я воткну в него ножницы. — Она говорила очень быстро, и теперь снова порозовела — от негодования. — Я всегда стараюсь удержать в комнате Сисси, но она сбегает — мама зовет её, и тогда он пытается взять мою руку в свою, и мы начинаем медленно передвигаться вокруг стола — просто смехотворно, в самом деле. Это всё мама — никто, конечно, не может быть более добр ко мне, чем моя дорогая мама — это она заставляет меня видеться с ним, она будет очень раздосадована, когда узнает, что он меня сегодня не застал, а ещё мне приходится давать уроки в воскресной школе — по этим противным брошюркам. Я ничего не имею против детей — бедняжки, у них всё воскресенье испорчено, ещё и после долгой церковной службы; но мне так ужасно стыдно ходить по домам селян — учить женщин, что вдвое меня старше, имеют семью и знают о жизни в сотни раз больше меня — говорить им, как экономить, содержать дом в чистоте, и не покупать лучшие куски мяса для их мужей, потому что это — роскошь, а Господу угодно, чтоб они были бедными. А они так вежливы, но я-то знаю, что они наверняка считают меня высокомерной дурочкой. Я немного умею шить и готовить шоколадный мусс, но не более способна вести дом и кормить мужа и маленьких детей на десять шиллингов в неделю, чем командовать кораблём первого ранга. Да кем они себя считают? — воскликнула она. — Только потому, что умеют читать и писать!

— Я тоже задавался этим вопросом, — сказал Стивен. — Этот джентльмен — пастор?

— Да. Его отец — епископ. И никогда я не выйду за него, даже если мне суждено умереть старой девой. Есть только один человек на свете, за которого я выйду, если он захочет взять меня в жёны — и он пришёл ко мне, а я его оттолкнула.

Слёзы, которые уже давно стояли в её глазах, теперь побежали по щекам, и Стивен молча вручил ей чистый носовой платок.

Они некоторое время шли молча: мёртвые листья, покрытые инеем, пожухлая трава, голые деревья. Миновали одну и ту же ограду дважды, потом трижды.

— Вы не могли бы дать ему знать? — спросил Стивен. — Он сам теперь не может сделать первый шаг. Вы же сами отлично знаете, как общество посмотрит на мужчину, который делает предложение наследнице, когда у него нет ни денег, ни перспектив, и к тому же он весь в долгах. Вам прекрасно известно, что ваша мать ответит на подобное предложение: а он щепетилен в вопросах чести.

— Я писала ему: я сказала ему всё, что только допускала скромность, но даже и так — это было очень, очень прямолинейно, чудовищно прямолинейно. Совсем нескромно.

— И слишком поздно.

— Слишком. О, как часто я повторяла это себе, и как сожалела об этом! Если бы он только хоть ещё один раз приехал в Бат — я знаю, мы бы достигли взаимопонимания.

— Тайная помолвка?

— Нет. Я никогда не позволю себе такого; но — прийти к согласию, не затем, чтобы его связать, вы понимаете — просто чтобы сказать, что я всегда буду его ждать. Ну, то есть, так я для себя решила; но он не приехал. Но я сама себя связала, и я чувствую, что должна ждать, как если бы дала слово, если только он не женится на другой. Но так — я буду, буду ждать, даже если это будет означать, что у меня не будет детей, а я так хотела бы иметь детей. О, это не романтическая болтовня, я не такая — мне скоро тридцать лет, и я знаю, о чем говорю.

— Но, конечно, теперь вы можете дать ему понять, что у вас на уме?

— Он не приехал и в Лондон. Я не могу преследовать его, и, возможно, надоедать ему и ставить в неловкое положение. Быть может, у него теперь другая привязанность — я его не порицаю, нет: я знаю, что для мужчин всё по-другому.

— Это всё та скверная история помолвки с мистером Алленом.

— Я знаю. — Долгая пауза. — Я теперь оттого такая раздражённая и нелюбезная с людьми, — наконец сказала София, — что я думаю: не будь я такой ужасной дурочкой, такой ревнивой, теперь, быть может, я была бы… Но только пусть они не думают, что я когда-нибудь выйду за мистера Боулза — потому что я за него не выйду никогда.

— Вы бы могли выйти замуж без согласия вашей матери?

— О, нет. Никогда. Это было бы так вопиюще неправильно. Кроме того, что это так безнравственно, и я никогда не сделаю подобной вещи — если бы я всё же убежала с ним, я оказалась бы без пенни в кармане, а я хочу быть мужу поддержкой, а не обузой. Но выйти замуж, потому что тебе велели, потому что так надо — это совсем другое дело. Скорее, сюда. Вон адмирал Хэддок за лаврами. Он нас не видел — идёмте вокруг озера, там никого не бывает. Вы знаете, что он снова собирается в море? — спросила она совсем другим голосом.

— На командную должность? — вскричал Стивен в изумлении.

— Нет. Какие-то дела в Плимуте — береговая оборона или служба вербовки, я не очень вникала. Но он отправится морем. Старый друг отвезёт его на «Женерё».

— Это корабль, который Джек привёл в Маон, когда его захватила эскадра лорда Нельсона.

— Да, я знаю: он тогда был вторым лейтенантом на «Фудрояне». Адмирал так взволнован, переворошил все свои сундуки и перемерил все расшитые мундиры. И пригласил меня и Сисси на лето: у него там официальная резиденция. Сисси вся загорелась. Вот сюда я прихожу посидеть, когда больше не могу находиться дома, — сказала она, указывая на облезлую беседку в греческом стиле, всю в пятнах лишайника. — И именно здесь мы поругались с Дианой.

— Я не знал, что вы поругались.

— Я думала, нас по всей округе было слышно, если не дальше. Это, конечно, я виновата — я была в тот день в ужасном настроении. Мне пришлось терпеть мистера Боулза целых полдня, и я была словно выпотрошенная. Так что я поехала кататься верхом, проехала до Гатакра и обратно. Но ей не следовало дразнить меня Лондоном, и что она может видеть его, когда пожелает. Это было жестоко с её стороны, если я даже и заслужила это. Так что я сказала ей, что она злонравная женщина, а она назвала меня ещё хуже, и вдруг оказалось, что мы обзываемся и кричим друг на друга как две торговки рыбой — о, стыдно вспомнить. Потом она сказала такую жестокую вещь — о письмах; и что может выйти за него в любой момент, как только пожелает, да только ей нет дела до капитанов на половинном жаловании, и чужие объедки ей тоже не нужны; тут я совсем потеряла голову, и пригрозила ей, что ударю её хлыстом по лицу, если она ещё хоть раз такое скажет. Я так бы и сделала; но тут появилась мама, и была так испугана, и попыталась примирить нас — сказала, чтоб мы поцеловались и снова стали друзьями. Только я этого не сделала, и на другой день тоже. В конце концов Диана уехала к мистеру Лаунсу, её дуврскому кузену.

— Софи, — сказал Стивен, — вы оказали мне такое доверие…

— Я не могу вам передать, какое это было облегчение, насколько мне стало лучше.

— …Что было бы просто чудовищным не ответить вам такой же откровенностью. Я испытываю сильную привязанность к Диане.

— О, — вскричала Софи. — О, я так надеюсь, что не очень вас задела. А я думала, что это Джек…. О, что я говорю?

— Не волнуйтесь так, милая, мне не хуже любого другого известно о её недостатках.

— Конечно, она так красива, — сказала Софи, глядя на него застенчиво.

— Да. Скажите мне, Диана сильно влюблена в Джека?

— Я, может быть, ошибаюсь, — произнесла она после паузы. — Я мало что понимаю в подобных вещах, или в чём другом, но я не думаю, что Диане вообще известно, что такое любовь.

— Этот джентльмен спрашивает, дома ли миссис Вильерс, — доложил дворецкий Заварочного Чайника, внося поднос с визитной карточкой.

— Проводите его в гостиную, — велела Диана. Она поспешила в спальню, переоделась, зачесала волосы наверх, испытующе вгляделась в своё лицо и спустилась вниз.

— Добрый день, Вильерс, — сказал Стивен. — Воистину, никто не назовет вас быстрой женщиной. Я уже дважды прочитал газету: флотилия вторжения, официальные адреса, стоимость государственных ценных бумаг и список банкротов. Вот вам флакон духов.

— О, спасибо, спасибо, Стивен, — воскликнула Диана, целуя его. — Это же настоящий «Марсильяк»! Боже, где вы его раздобыли?

— В хибаре контрабандиста в Диле.

— Какой вы милый, Стивен, и какой отходчивый. А запах! Словно в гареме Великих Моголов. Я думала, что больше никогда вас не увижу. Мне жаль, что я так дурно вела себя в Лондоне. Как вы узнали, что я здесь? И где вы теперь? Что вы делали? Выглядите вы неплохо. Какой потрясающий синий мундир.

— Я приехал из Мейпса. Там мне сказали, что вы здесь.

— Вам рассказали о нашем сражении с Софи?

— Я понял, что вы повздорили.

— Она меня вывела из себя своими мечтательными блужданиями вокруг озера и трагическим видом — если он ей нужен, что ж она его не удержала, когда могла это сделать? Терпеть не могу нерешительности, просто ненавижу — ни туда ни сюда. И вообще, у неё теперь самый подходящий воздыхатель — евангелический святоша, весь в благочестивых деяниях, а ещё хорошие связи и денег куча. Наверняка станет епископом. Но, честное слово, Мэтьюрин, я не ожидала от неё такого присутствия духа! Она набросилась на меня, как тигр, вся пылая от гнева, а я её всего-то подразнила Джеком Обри. Та-ак на меня налетела! Мы просто орали друг на друга возле маленького каменного мостика — её кобыла, что стояла тут привязанная, знай на нас таращилась и шарахалась. Даже не знаю, сколько времени это продолжалось — добрых пятнадцать раундов. Теперь бы вы посмеялись. Мы ведь так были серьёзны, и сколько огня! Я потом на неделю охрипла. Но она меня превзошла — визжала как свинья недорезанная, и за словом в карман не лезла, жутко разошлась. Но вот что я вам скажу, Мэтьюрин — если вы действительно хотите испугать женщину, пригрозите ей, что вытянете её хлыстом по лицу, и чтобы было видно, что вы именно так и собираетесь поступить. Я прямо даже обрадовалась, когда появилась тётушка Уильямс, голося и завывая так, что заглушила нас обеих. И рада же она была от меня отделаться — уж очень беспокоится за пастора; а я на него даже и глядеть не собиралась, очень мне он нужен, жирный боров. И вот я снова здесь — вроде сиделки или экономки Заварочного Чайника. Выпьете хереса его высокородия? Вы что-то помрачнели, Мэтьюрин. Ну, не будьте таким букой — вот, так хорошо. Я вам ни одной неприятности не сказала, с самого вашего прихода, теперь ваш черёд быть любезным и весёлым. Хотя, оглядываясь назад, я даже рада была убраться оттуда с целым личиком — это всё моё состояние, вы знаете. Вы мне ещё ни одного комплимента не сказали, хотя я с вами так мила. Успокойте меня, Мэтьюрин — мне ведь скоро тридцать, и я уже не доверяю своему зеркалу.

— Хорошее лицо, — сказал Стивен, пристально глядя на неё. Она как всегда высоко держала голову, и теперь, в резком холодном свете зимнего солнца, он впервые увидел перед собой женщину средних лет: Индия была немилосердна к её цвету лица: красивый цвет, но никакого сравнения с кожей Софии; эти едва наметившиеся тонкие линии от уголочков её глаз скоро станут заметнее, а лицо со временем ещё более осунется, и через несколько лет все увидят, как сильно Софи хлестнула по нему. Это открытие, впрочем, осталось надёжно спрятано за самоконтролем и притворством, в которых он весьма преуспел, и он продолжил:

— Потрясающее лицо. Чертовски хорошее носовое украшение, как говорим мы на флоте. И по меньшей мере один корабль для него уже спущен.

— Чертовски хорошее носовое украшение, — горько сказала она.

«Сейчас раз — и я без глаз», — подумал он.

— И вообще, — продолжила она, разливая вино. — Почему вы меня так преследуете? Я вас не поощряю. И никогда не поощряла. Я вам совершенно ясно сказала на Брутон-стрит, что вы мне нравитесь как друг, но как любовник вы меня не интересуете. Зачем вы мне докучаете? Чего вы хотите от меня? Если вы хотите взять меня измором — вы поторопились с выводами; и даже если бы вам это удалось, вы бы об этом пожалели. Вы меня совсем не знаете, всё это доказывает.

— Мне надо идти, — сказал он, вставая.

Она взволнованно ходила по комнате туда и обратно.

— Так идите, — крикнула она. — И скажите вашему господину и повелителю, что я его больше не хочу видеть, никогда. Он трус.

В гостиную вошёл мистер Лаунс. Он был высоким, дородным, приветливым на вид джентльменом лет шестидесяти, одетым в развевающийся шёлковый халат, незастёгнутые возле колен бриджи; грелка для чайника занимала место, которое обычно предназначено для парика или ночного колпака: он поднял грелку и поклонился.

— Доктор Мэтьюрин — мистер Лаунс, — сказала Диана, бросая на Стивена умоляющий взгляд: на её лице отразились протест, озабоченность, досада и остатки злости.

— Очень рад вас видеть, сэр, это честь для меня: не думаю, что мы раньше встречались, — сказал мистер Лаунс, пристально оглядывая Стивена. — По вашему костюму я вижу, что вы не тот доктор, что лечит умалишённых? Или же это невинный обман?

— Вовсе нет, сэр. Я флотский хирург.

— Это очень хорошо: вы на воде, но не в ней: вы не сторонник холодных купаний. Море, море! Что бы мы делали без моря? Ссохлись бы, скукожились, нас иссушил бы самум, ужасающий самум. Доктору Мэтьюрину хорошо бы чашечку чая против иссушения. Позвольте предложить вам превосходную чашку чая, сэр.

— Доктор Мэтьюрин пьёт херес, кузен Эдвард.

— Ему бы лучше выпить чашечку чаю, — сказал мистер Лаунс с выражением крайней досады. — Но, конечно, я не собираюсь указывать моим гостям, — добавил он, повесив голову.

— Я буду очень рад выпить чаю, как только допью вино, — сказал Стивен.

— Да, да! — вскричал мистер Лаунс, сразу просветлев. — И обязательно берите с собой чайник во все ваши странствия. Молли, Сью, Диана, пожалуйста, заварите чай в маленьком круглом чайнике, что подарила моей бабушке королева Анна, в нём получается лучший чай во всём доме. А пока его готовят, сэр, я вам прочитаю небольшое стихотворение — вы ведь понимаете в словесности, я знаю, — сказал он, делая несколько танцевальных па и кланяясь направо и налево.

Дворецкий принёс поднос и перевёл вопросительный взгляд с мистера Лаунса на Диану: она чуть заметно покачала головой, усадила кузена в кресло, оправила на нём халат, повязала ему вокруг шеи салфетку, и когда чайник закипел на спиртовке, отмерила и заварила чай.

— Теперь моё стихотворение, — сказал мистер Лаунс. — Внемлите! Внемлите! Anna virumque cano, etc.[83] …Ну как, разве не здорово?

— Восхитительно, сэр. Очень вам благодарен.

— Ха-ха-ха! — воскликнул мистер Лаунс, запихивая в рот кекс и краснея от удовольствия. — Я знал, что вы человек исключительно тонко чувствующий. Возьмите булочку!

Он запустил маленьким круглым кексом Стивену в голову и добавил:

— У меня склонность к поэзии. Иногда я больше склоняюсь к сапфической строфе, иногда — к усечённой гликонической и ферекратианской — размер Приапа, дорогой мой сэр. Вы владеете греческим? Вы хотели бы послушать одну из моих од, написанную размером Приапа?

— По-гречески, сэр?

— Нет, сэр, по-английски.

— Возможно, в другой раз, сэр, когда мы будем одни, без леди — это доставит мне большое удовольствие.

— А, так вы заметили эту молодую леди, да? Востроглазый, а? Но конечно, вы же молоды, сэр. Я тоже был когда-то молод. А скажите, как доктор, вы действительно считаете, что инцест настолько нежелателен?

— Кузен Эдвард, пора принимать ванну, — вмешалась Диана. Кузен Эдвард расстроился и растерялся: он был уверен, что этого типа вряд ли стоит оставлять наедине с ценным заварочным чайником, но, конечно, он был слишком хорошо воспитан, чтобы сказать об этом; его прозрачный намек на «этот ужасный самум» остался не понятым; и у неё ушло целых пять минут, чтобы уговорить его покинуть комнату.

— Что новенького в Мейпсе, соплаватель? — спросил Джек.

— Что? Я ни слова не слышу из-за всего этого скрежета и грохота.

— Ты хуже Паркера, — сказал Джек и, высунув голову в дверь каюты, крикнул:

— Хватит двигать кормовые карронады, мистер Пуллингс. Пусть эти люди теперь займутся взятием рифов на марселях. Я сказал — что нового в Мейпсе?

— Да чего там только нет. Я видел одну Софи: они с Дианой разругались и Диана уехала. Она приглядывает за своим кузеном в Дувре. Я заглянул к ней. Она пригласила нас отобедать у неё в пятницу, будет дуврский палтус. Я дал согласие, но сказал, что не могу ответить за тебя: я не знаю, сочтёшь ли ты возможным сойти на берег.

— Она меня пригласила? — вскричал Джек. — Ты уверен?.. Что там, Баббингтон?

— Прошу прощения, сэр. Флагман дал сигнал всем капитанам.

— Очень хорошо. Скажите мне, когда спустят барку «Мельпомены». Стивен, передай мне бриджи, будь любезен. — Джек был в рабочей одежде: парусиновые штаны, шерстяная фуфайка, жакет из толстой шерсти; когда он снял жакет и фуфайку, стали видны многочисленные перекрещивающиеся, проходящие поверх один другого шрамы, оставленные различными видами оружия: пули, осколки, шпаги, абордажный топор; и недавняя, ещё не побледневшая рана — от пики.

— Полдюйма левее — если б эта пика прошла на полдюйма левее — ты был бы покойником, — заметил Стивен.

— Боже, — сказал Джек, — иногда я жалею… впрочем, я не должен жаловаться.

Из-под чистой рубашки он спросил:

— А как Софи?

— Очень грустна. Ей приходится терпеть ухаживания одного состоятельного пастора.

Ответа нет. Голова из-под рубашки тоже не показывается. Он продолжил:

— Я также заглянул в Мэлбери: всё спокойно, хотя вокруг болтались судейские. Бережёный Киллик спрашивает — можно ему к тебе на корабль? Я взял на себя смелость ответить ему, что он должен явиться сюда сам и спросить тебя. Мне кажется, такой опытный слуга будет тебе очень кстати. Сложный перелом бедра я оставил в госпитале — ногу можно спасти, нашего умалишённого тоже оставил там, вместе с успокоительным отваром. Ещё я купил нитки, нотную бумагу и струны — всё это я раздобыл в Фолкстоуне.

— Спасибо, Стивен. Я тебе очень обязан. Ты, должно быть, проделал сегодня верхом немалый путь. В самом деле: ты выглядишь вымотанным, усталым. Помоги только мне с косицей, будь так добр, и можешь отправляться на боковую. Мне надо назначить тебе помощника: ты слишком много работаешь.

— У тебя появились седые волосы, — сказал Стивен, заплетая косицу Джека.

— Тебя это удивляет? — спросил тот. Он прицепил саблю, сел на рундук и сказал: — Слушай, я чуть было не забыл. У нас сегодня был приятный сюрприз: к нам приезжал Каннинг! Помнишь Каннинга, того замечательного малого, который мне так понравился тогда, в городе — того, который предлагал мне приватир? У него тут выходили в море два торговых судна, и он приехал из Ноута, чтобы их проводить. Я пригласил его завтра на обед, и это, кстати, мне напомнило…

Это напомнило ему о том факте, что у него нет денег, и что придётся их где-то занять. При принятии командования ему заплатили за три месяца вперёд, но все эти затраты в Портсмуте — обычные подарки, чаевые и самая минимальная экипировка — поглотили более двадцати пяти гиней за неделю, не считая денег, занятых у Стивена.

Из-за этого он не смог запастись провизией, и это дополнительно усугубляло трудности управления «Поликрестом»: он почти не знал, каковы его офицеры вне службы. Он раз пригласил Паркера и сам однажды отобедал в констапельской, но едва ли обменялся больше чем дюжиной слов с Макдональдом и Алленом, например, не считая служебных вопросов — а это были люди, от которых, возможно, будет зависеть не только корабль, но и жизнь и репутация его самого. У Паркера и Макдональда были собственные сбережения, и приняли его хорошо; он же не мог отплатить им тем же. Он не поддерживал капитанское достоинство, а капитанское достоинство в некоторой степени зависело от состояния его кладовой — капитан не должен выглядеть бедняком, а его глупый, болтливый и напыщенный временный стюард назойливо напоминал ему, что в кладовой нет ничего, кроме хандредвейта[84] апельсинового джема — подарка миссис Баббингтон. «Где мне складировать вино, сэр? Как поступить с живым скотом? Когда привезут овец? Какие будут распоряжения Вашей чести по поводу клеток для кур?» Более того: вскоре ему предстояло пригласить на обед адмирала и других капитанов эскадры; а на завтра был зван Каннинг. При обычных обстоятельствах он немедленно обратился бы к Стивену: сам Стивен к деньгам был равнодушен и тратил очень мало, только на самое необходимое, и хотя он почему-то до сих пор имел настолько слабые представления о дисциплине, флотских церемониях, сложностях службы и необходимости принимать гостей, что, можно сказать, не имел их вовсе, он при первом же намёке на то, что традиция требует затрат, развязал бы кошелёк. Он вытаскивал деньги из каких-то странных ящиков и горшков, где они хранились Бог знает сколько времени, и при этом вёл себя так, словно Джек оказывает ему честь, занимая у него: при другом капитане от всех этих заначек очень скоро не осталось бы ни пенни. Эти соображения пронеслись у Джека в голове, пока он так сидел, постукивая по вытертой позолоте львиной головы, что венчала рукоятку его сабли; но что-то неуловимое, какой-то холодок или сдержанность, или его собственные душевные колебания удержали его от того, чтобы закончить начатую фразу, и он молчал, пока не доложили о спуске барки с «Мельпомены».

Это не был воскресный день, когда корабль открыт для посетителей, и их лодки и шлюпки с отпущенными в увольнение снуют туда-сюда; это был обычный будний день, матросы лазали вверх и вниз по такелажу и упражнялись с орудиями, возле «Поликреста» появлялись только провиантская лодка и лоцман из Диля, и всё же задолго до возвращения Джека весь корабль знал о предстоящем отплытии. Куда их направят — этого никто не мог сказать, хотя многие и пытались угадать (на запад, в Ботани-Бей, в Средиземное море — отвезти подарки алжирскому дею и освободить христиан из плена). Однако слух был так убедителен, что мистер Паркер приказал развести крыж на якорных канатах, выбрать их накоротко и, ввиду неприятного воспоминания о снятии с якоря в Спитхеде, стал гонять команду по местам для этого манёвра снова и снова, пока даже самый тупой не запомнил, где находится шпиль и где его место на вымбовке. Когда он встретил Джека, на лице его был явственно написан вопрос, хоть он и пытался сохранять бесстрастное выражение, и Джек, который заметил его приготовления, сказал:

— Нет-нет, мистер Паркер, можете вытравить канаты обратно, ещё не сегодня. Пожалуйста, попросите мистера Баббингтона пройти ко мне в каюту.

— Мистер Баббингтон, — заметил он. — Вы в отталкивающе грязном виде.

— Да, сэр, — сказал Баббингтон, который провёл первую собачью вахту на грот-марсе с двумя вёдрами отходов с камбуза, обучая ткача, двух кровельщиков (братьев, вдобавок весьма склонных к браконьерству) и не говорящего по-английски финна смазывать жиром стеньги, шкоты и бегучий такелаж вообще, и теперь был основательно перемазан негодным салом и снятым жиром из котлов, в которых варили солонину. — Прошу прощения, сэр.

— Будьте любезны отскрестись как следует, побриться — можете одолжить бритву у мистера Парслоу — затем наденьте выходную форму и возвращайтесь сюда. Мои лучшие пожелания мистеру Паркеру, скажите, что вы должны взять синий катер и отправиться в Дувр с Бонденом и ещё шестью надёжными людьми, которые имеют право на увольнение до вечерней пушки. То же передайте доктору Мэтьюрину, и я был бы рад видеть его сейчас.

— Слушаюсь, сэр. Благодарю вас, сэр.

Он снова повернулся к столу:

«Поликрест»

Даунс

Капитан Обри передает нижайшие поклоны миссис Вильерс вместе с огромным сожалением по поводу того, что дела службы не позволяют ему принять её любезное приглашение отобедать у неё в пятницу. Однако он надеется, что будет иметь честь и большое удовольствие нанести ей визит по возвращении».

— Стивен, — сказал он, подняв глаза, — я пишу Диане, что не могу принять приглашение: нам приказано выйти в море завтра вечером. Ты хочешь что-нибудь добавить или послать письмо? Баббингтон передаст наши извинения.

— Пусть Баббингтон добавит моё извинение — на словах. Я очень рад, что ты не сойдёшь на берег. Это было бы верхом безумия, когда всем известно, что «Поликрест» здесь на якоре.

Вошёл сияющий чистотой Баббингтон, на нём была рубашка с оборками и тонкие белые бриджи.

— Вы помните миссис Вильерс? — спросил Джек.

— О да, сэр. К тому же, я ведь вез её на бал.

— Она теперь в Дувре, в том доме, куда вы заезжали за ней — Нью-Плейс. Будьте любезны передать ей это письмо; и я полагаю, доктор Мэтьюрин хочет передать сообщение.

— Поклоны, извинения, — сказал Стивен.

— А теперь выверните ваши карманы, — приказал Джек.

Лицо Баббингтона вытянулось. На столе появилась небольшая горка различных предметов, частично обкусанных, и удивительное количество монет — серебряные и одна золотая. Джек вернул ему четырёхпенсовик, заметив, что этого прекрасно должно хватить на сырные пироги, посоветовал вернуться без потерь среди команды, потому что в противном случае ему придётся ответить за это, и отправил «вперёд на всех парусах».

— Это единственный способ удержать его от соблазна, — сказал он Стивену. — В Дувре, боюсь, слишком много падших женщин.

— Прошу прощения, сэр, — сказал мистер Паркер. — Человек по имени Киллик просит позволения подняться на борт.

— Конечно, мистер Паркер, — воскликнул Джек. — Это мой стюард. А, вот и ты, Киллик, — сказал он, выйдя на палубу. — Рад тебя видеть. Что это там у тебя?

— Корзины с провизией, сэр, — сказал Киллик, он тоже был рад видеть своего капитана. — Одна от адмирала Хэддока. Другая — от дам из Мейпса, точнее, от мисс Софи: свинина, сыры, масло, сливки, домашняя птица и всё такое — это из Мейпса; дичь от их соседа. Адмирал собирается покинуть имение, сэр. Там первоклассная упитанная косуля, всю неделю вялилась, и сколько-то зайцев и прочего.

— Мистер Мэллок, гордень — нет, двойной гордень на грота-рей. Поосторожней с этими корзинами. А в третьем тюке что?

— Ещё косуля, сэр.

— Откуда?

— Так это, она попала под колеса наёмного экипажа и сломала ногу, — сказал Киллик, глядя на стоящий вдалеке флагман с каким-то лёгким удивлением. — С полмили после поворота к Провиантскому мосту. Нет, вру — может, на фарлонг ближе к Ньютон Прайорс. Так что я её прирезал из жалости, сэр.

— А, — сказал Джек. — Корзина из Мейпса предназначена доктору Мэтьюрину, как я понимаю.

— Это всё вместе, — ответил Киллик. — Мисс просила передать, что поросёнок весит двадцать семь с половиной фунтов, и велела мне выложить окорока в бочонок сию же минуту, как я ступлю на борт, сэр. Маринад она послала отдельно, вот в этом толстом кувшине, зная, что он вам по душе. Белый пудинг — доктору на завтрак.

— Очень хорошо, в самом деле, замечательно, Киллик, — сказал Джек. — Отправь всё в кладовую. Понежнее с этой косулей — её ни в коем случае нельзя повредить.

«Подумать только, какое воздействие на сердце мужчины может оказать маринованное свиное рыло», — размышлял он, притворяясь, что рассматривает адмиральскую дичь — куропатки, фазаны, кулики, бекасы, дикие утки, свиязь, чирки, зайцы.

— Ты привёз что там оставалось из вина, Киллик?

— Так это, бутылки побились, сэр. Все, кроме полдюжины бургундского.

Джек прищурился, вздохнул, но ничего не сказал. Шесть бутылок — вполне неплохо, к тому же осталось кое-что из предназначенного для взяток на верфи.

— Мистер Паркер, мистер Макдональд, — сказал он. — Я надеюсь, вы доставите мне удовольствие отобедать завтра у меня? Я ожидаю гостя.

Они поклонились, улыбнулись и сказали, что счастливы принять предложение: Джек отклонил последнее приглашение констапельской, и от этого им стало как-то неуютно — нехорошее начало плавания.

Стивен в общем сказал то же самое, когда наконец понял, о чем речь.

— Да-да, конечно, очень признателен. Я просто не сразу понял, что ты хотел сказать.

— Хотя я всё сказал очень ясно, — сказал Джек, — любому было бы понятно. Я сказал: «не составишь мне завтра за обедом компанию? Будет Каннинг, и я пригласил Паркера, Макдональда и Пуллингса».

— Я до крайности обеспокоен — хотя, возможно, это скорее можно назвать немного вульгарным любопытством — состоянием мамаши Уильямс, когда она обнаружит, что её маслодельня, птичник, свинарник и кладовая дочиста обобраны. Что станет с её сердцем? Разорвётся? Остановится? Или усохнет — хотя в этом случае большой разницы не будет. Как это подействует на её телесные гуморы? И что ей скажет Софи? Будет ли она скрытничать и уходить от ответа? Она лжёт так же умело, как Бережёный Киллик: отчаянье во взоре и пунцовые щёки. Хотя это всё догадки. Я не искушён в этой области: ничего не знаю об английской семейной жизни, особенно в доме, где одни женщины. Для меня это неизвестная страна.

Это была та страна, где Джеку не хотелось оставаться: он внутренне вздрогнул, как от боли, и попытался думать о другом. «Боже, как я люблю Софи», — воскликнул он про себя, быстро повернулся и прошёл на нос, похлопать по ватер-вулингу бушприта — личный способ немного успокоиться, изобретённый ещё в первые дни на флоте. Вернувшись, он сказал:

— Меня поразила одна чертовски неприятная мысль. Я знаю, что нельзя предлагать Каннингу свинину, поскольку он еврей; но можно ли ему косулю? Вдруг косули тоже нечисты? А зайцем тут не обойтись — в том смысле, что у зайца из ценного только шкурка, и то смотря какая.

— Понятия не имею. Полагаю, Библии у тебя нет?

— Библия на самом деле есть. Я недавно в неё заглядывал, чтобы разобрать сигнал Хиниджа — Господь благоволит не силе коня, помнишь? Как ты думаешь, что он имел в виду? Не слишком остроумно или оригинально — всякий и так знает, что Господь благоволит не силе коня. Думаю, у него просто штуртросы перехлестнулись. А вообще я уже несколько дней подряд читаю Библию.

— Вот как?

— Ну, мне, возможно, надо будет прочесть команде проповедь в следующее воскресенье.

— Тебе? Прочесть проповедь?

— Конечно. Капитаны это часто делают, когда на корабле нет капеллана. На «Софи» я ограничивался Сводом законов военного времени, но теперь я думаю, что мне следует дать им ясное, хорошо обоснованное… эй, в чем дело? И что это такого забавного в том, что я прочту проповедь? Да чёрт тебя возьми, Стивен.

Стивен согнулся пополам на стуле, раскачиваясь взад-вперёд, сдерживая резкие спазматические всхлипы; по лицу его текли слёзы.

— Ну ты и хорош. Я как-то даже не могу припомнить, чтоб ты вообще когда-нибудь смеялся. И вообще это некрасиво, вот что я скажу, и тебе это не идёт. Хлюп да хлюп. Ну и ладно, смейся сколько влезет.

Он отвернулся, пробормотав что-то про всяких приземлённых обезьян, которые только и могут, что ухмыляться да хихикать, и уставился в Библию, делая вид, что читает. Однако на свете не много людей, которые могут спокойно отнестись к тому, что дали повод для такого откровенного, беспардонного, сокрушительного веселья, и Джек не принадлежал к этим немногим. Впрочем, веселье Стивена со временем прошло, ещё несколько придушенных всхлипываний — и всё закончилось. Он встал, вытер лицо платком и взял Джека за руку.

— Мне так неловко, — сказал он. — Прошу прощения. Я бы ни за что в мире не захотел тебя обидеть. Но, знаешь, бывает нечто настолько смехотворное по самой своей сути, настолько всеобъемлюще комичное… то есть, у меня так всё сложилось в голове. Прошу тебя, не принимай это на свой счёт. Конечно, тебе следует прочесть команде проповедь, и я убеждён, что она произведёт потрясающий эффект.

— Ну, — сказал Джек, подозрительно взглянув на него, — в любом случае я рад, что это позволило тебе предаться невинному веселью. Хотя, что ты нашёл…

— И что же будет темой твоей проповеди?

— Ты что, издеваешься надо мной, Стивен?

— Никогда! Честное слово — это недостойно.

— Ну, это о том, что, мол, «скажу "прииди", и приходит, поскольку я центурион». Я хочу, чтобы они усвоили, что на всё Божья воля, и так, как есть, должно быть — дисциплина должна быть — так в Писании, а потому, если какой-нибудь чёртов ублюдок ей не подчиняется, то он святотатец и точно будет проклят. И балду пинать тоже нехорошо[85]. Об этом в Писании тоже есть, я это подчеркну.

— Ты считаешь, что они лучше запомнят свои места по вахтенному расписанию, если узнают, что это предопределено свыше?

— Да-да, точно. Всё тут, понимаешь, — он похлопал по Библии. — Тут вообще на удивление много всего полезного, — сказал Джек, глядя ясным взором куда-то за пределы светового люка. — Я и не знал. И кстати, вроде бы с косулей всё в порядке — это большое облегчение, видишь ли. Я очень беспокоился насчёт этого обеда.

Следующий день принёс бесчисленные заботы — придание нужного наклона мачтам «Поликреста», перекладывание той части балласта, до которой удалось добраться, починка кетенс-помпы — но беспокойство никуда не делось и достигло своего полного расцвета в последние четверть часа перед прибытием гостей. Джек хлопотал в своём салоне — поправлял скатерть, мешал в жаровне, пока она не стала вишнево-красной, дёргал Киллика и его помощников, сомневался, не лучше ли было бы поставить стол поперек судна, и подумывал, не переделать ли всё в последний момент. Смогут ли шесть человек разместиться более-менее удобно?

«Поликрест» был более крупным судном, чем «Софи», которой Джек командовал прежде, однако из-за особенностей его конструкции в капитанской каюте не было кормовой галереи, пологой дуги из окон, создававшей ощущение света, простора и, можно сказать, некоторой роскоши даже в небольшом помещении. Теперь же и пространства было больше и бимсы выше, так что Джек мог стоять, лишь слегка пригнувшись. Но этому пространству не хватало ширины — оно постепенно сужалось, почти сходя на нет в корме, и дневной свет попадал в него только через световой люк и пару маленьких иллюминаторов. От этого помещения, в плане похожего на щит, вперёд отходил короткий коридор, по одну сторону которого находилась спальня, а по другую штульц; не настоящий штульц, который выступает за борт — их у «Поликреста» не было — и даже не на раковине. Но он так же, как и настоящий штульц, служил капитанским нужником. Помимо собственно стульчака, там имелась 32-фунтовая карронада и маленький подвесной фонарь — на тот случай, если круглого отверстия в крышке порта окажется недостаточно, чтобы показать неосторожному гостю последствия неловкого шага. Джек заглянул внутрь, чтобы убедиться, что он горит достаточно ярко, и только отступил в коридор, как часовой открыл дверь и впустил вахтенного мичмана с докладом — «Шлюпка с джентльменом подошла к борту, сэр».

Стоило Джеку увидеть, как Каннинг поднимается на борт, как он уже знал, что обед удастся. Тот был одет в простой камзол из бычьей кожи, без претензий на моряцкий вид, но взобрался на борт как заправский моряк, с непринужденной ловкостью, точно подгадав под качку. Сначала над переходным мостком показалось его жизнерадостное лицо, внимательно оглядывающееся слева направо, а затем и всё остальное, почти заполнив собой всё пространство. Он был без шляпы, и лысина на макушке блестела от дождя. Встретил его первый лейтенант и подвёл к Джеку, стоявшему в трёх шагах; Джек тепло пожал ему руку, представил его и офицеров друг другу и провёл всю компанию в каюту, поскольку ему не очень хотелось торчать под ледяным дождем и вовсе не хотелось показывать гостю «Поликрест» в его теперешнем состоянии.

Обед начался довольно спокойно — блюдом из трески, пойманной с борта поутру, и банальным разговором — о погоде конечно же, и общих знакомых: как поживает леди Кейт? — Когда в последний раз виделись?.. — Что слышно о миссис Вильерс? — Как ей нравится Дувр? — Капитан Дандас — всё ли у него хорошо, и доволен ли он своим новым кораблём? — Случалось ли мистеру Каннингу в последнее время слушать хорошую музыку? — О, да! Такая постановка «Фигаро» в Опере — он был на ней уже три раза. Паркер, Макдональд и Пуллингс были мёртвым грузом — хранили гробовое молчание, связанные неписаным правилом, что за капитанским столом капитан представляет собой своего рода королевское величество; они лишь односложно отвечали на заданные им вопросы. Стивен, однако, знать не знал ничего о подобном правиле и поведал им о закиси азота, веселящем газе — увеселение в бутылке, научное развлечение. Это вовсе не годилось для разговора с Каннингом, так что Джек старался изо всех сил поддерживать приятную беседу — и, наконец, мёртвый груз стронулся с места. Каннинг ничего не сказал о «Поликресте» (Джек отметил это с огорчением, смешанным с благодарностью), не считая замечания, что это, должно быть, интересный корабль, с удивительными свойствами, и что он никогда не видел такой окраски судна — такой элегантной и с таким вкусом — а это так непросто — прямо как королевская яхта — но заговорил о морской службе в целом, обнаружив довольно глубокие познания в этом предмете. Редкий моряк не получит удовольствия, выслушав сказанную с умом, откровенную, но по делу, похвалу флоту, и натянутая атмосфера в каюте уступила место более непринуждённой, тёплой и даже почти весёлой. За треской последовали куропатки, которых Джек разделил на порции, попросту положив каждому на тарелку по одной; кларет для взяток пошёл по кругу, веселье разгоралось, и вахтенные на палубе слышали смех, непрерывно доносящийся из капитанской каюты.

За куропатками последовало не менее четырёх перемен дичи, увенчанных седлом косули, которое Киллик и стюард констапельской внесли на отскобленной крышке люка с выдолбленной канавкой для стекания сока. «Киллик, бургундское», — шепнул Джек, поднимаясь, чтобы нарезать мясо. Все неотрывно следили за ним, покуда он трудился; разговор постепенно затих, и все с тем же вниманием уткнулись в свои тарелки.

— Честное слово, джентльмены, — сказал Каннинг, кладя нож и вилку на стол. — Вы тут, на флоте, неплохо устроились — такое пиршество! Обеды у лорд-мэра — ничто по сравнению с этим. Это лучшая оленина, что я пробовал в жизни, капитан Обри. Блюдо для особых случаев. А какое бургундское! Мюзиньи, я полагаю?

— Шамболь-Мюзиньи, сэр, 85 года. Боюсь, оно немного передержано — у меня осталось только несколько бутылок. К счастью, мой стюард не любит бургундского. Мистер Пуллингс, хотите поджаристый кусочек с краю?

Косуля действительно была превосходной — нежная, сочная, полная аромата. Джек наконец расслабился: почти все участвовали в беседе. Пуллингс и Паркер разъясняли Каннингу намерения Бонапарта — в составе флотилии вторжения новые французские прамы, плавучие батареи с корабельным парусным вооружением. Стивен и Макдональд перегнулись через стол над тарелками, чтобы лучше слышать друг друга, точнее, чтобы быть услышанными — они были увлечены спором, пока ещё довольно сдержанным, но грозившим понемногу разгореться.

— Оссиан[86], — сказал Джек, воспользовавшись тем, что они оба в этот момент сидели с полным ртом, — не тот ли это джентльмен, которого, так сказать, разнёс вдребезги доктор Джонсон?

— Ничего подобного, сэр, — воскликнул Макдональд, проглотивший быстрее Стивена. — Доктор Джонсон в своём роде весьма уважаемый джентльмен, без сомнения, хотя и не приходится родней Джонстонам из Баллинтобера, но он по каким-то лишь ему известным причинам воспылал неприязнью к Шотландии. У него не было чувства возвышенного, поэтому он не сумел оценить Оссиана.

— Сам я никогда не читал Оссиана, — сказал Джек, — потому что я не очень хорошо понимаю поэзию. Но я слыхал от леди Кейт, что доктор Джонсон выдвинул некоторые весьма убедительные опровержения.

— Предъявите вашу рукопись, — заявил Стивен.

— Вы полагаете, что хайлендский джентльмен станет предъявлять рукописи по принуждению? — возразил Макдональд и обратился к Джеку:

— Доктор Джонсон, сэр, был вполне способен на необоснованные утверждения. Он притворялся, что в поездке по королевству не видел деревьев; я сейчас проехал по той же самой дороге, и всего на ста ярдах увидел несколько деревьев — десять и даже больше. Собственно, я бы не стал доверять его мнению ни по одному вопросу, сэр. Взываю к вашему суждению, сэр — что бы вы сказали о человеке, который утверждает, что грота-шкот — это самый большой парус на судне, или что «сплеснивать» означает «закреплять», а «бухта» троса — это длина его окружности? И всё это в книге, претендующей называться словарём английского языка. Ай-я-яй!

— Что, он в самом деле так сказал? — вскричал Джек. — Это меняет дело. Я не сомневаюсь, что ваш Оссиан — порядочный, честный малый.

— Так он и сказал, честью клянусь, — воскликнул Макдональд, опуская правую руку на стол. — А всем известно: falsum in uno, falsum in omnibus[87], вот что я вам скажу.

— Ну да, — сказал Джек, который прекрасно знал, что такое старый омнибус, как и все присутствующие. — Falsum in omnibus. Что ты скажешь на омнибус, Стивен?

— Признаю своё поражение, — ответил Стивен, улыбаясь. — Омнибус разбил меня наголову.

— Я должен выпить с вами, доктор, — сказал Макдональд.

— Позвольте, я вас поддержу, — сказал Джек. — Киллик, тарелку доктора.

— Опять пустые бутылки, Джо? — спросил часовой у двери, заглядывая в корзину.

— Господи помилуй, как они всё это уплетают, — ответил Джо со смешком. — Этот здоровый малый, штатский — просто приятно посмотреть, как лопает. А ещё будет свиной пудинг, кулики на гренках, а потом пунш.

— Ты про меня не забыл, Джо?

— Бутылка с жёлтым воском. Они там вот-вот запоют.

Часовой поднёс бутылку к губам, запрокидывая её всё выше и выше, потом вытер рот тыльной стороной ладони и заметил:

— Ну и дрянь пьют в капитанской каюте. Как ром с патокой, разве что пожиже. Как там мой?

— Тебе придётся тащить его до люльки, приятель: летит под бом-брамселями, шкоты трепыхаются. И кожаный жилет такой же. Без боцманского стула не обойдётся.

— А теперь, сэр, — сказал Джек Каннингу, — особое флотское блюдо — возможно, вам будет интересно его попробовать. Мы зовём его морским пудингом. Вы, конечно, можете его не есть, если не хотите, у нас тут полная свобода. Мне же без него обед не обед — хотя, возможно, это дело привычки.

Каннинг уставился на бледную, бесформенную, поблёскивающую и полупрозрачную массу и спросил, из чего это готовят; он не думает, что когда-либо видел что-то подобное.

— Мы берём корабельный сухарь, кладем его в полотняный мешок, — сказал Джек.

— Толчём его с полчаса свайкой, — продолжил Пуллингс.

— Добавляем свиной жир, сливы, фиги, ром и смородину, — добавил Паркер.

— Отправляем на камбуз, а потом подаём с боцманским грогом, — закончил Макдональд.

Каннинг заявил, что будет очень рад попробовать — это новый опыт, он никогда не имел чести обедать на военном корабле и будет счастлив приобрести какую-нибудь флотскую привычку.

— В самом деле, — сказал он, — это превосходно, просто превосходно. А это, стало быть, боцманский грог. Думаю, я попрошу ещё стакан. Грандиозно, грандиозно. Я говорил вам, сэр, — продолжал он, доверительно склоняясь к Джеку, — я говорил вам где-то десять или двадцать блюд назад, что я слушал чудесную постановку «Фигаро» в Опере. Вы непременно должны на ней побывать, когда сможете, там новая актриса — Ла Колонна, которая поёт Сюзанну с такой чистотой и искренностью, какой я никогда ещё в жизни не слышал — просто откровение. Она чуть ослабляет ноту точно посередине, а потом всё больше и больше наращивает звук... Оттобони поёт партию графини, и их дуэт просто вызывает слёзы на глазах. Я забыл слова, но вы их, конечно, знаете.

Он загудел мелодию, стаканы от его баса начали позвякивать.

Джек стал отбивать такт ложкой и запел: «Sotto i pini…»[88]. Они спели дуэт, потом спели его ещё раз, прочие глядели на них благосклонно, со спокойным удовольствием — в этот момент им казалось совершенно естественным, что их капитан представляет служанку испанской леди, и даже, чуть позже — трёх слепых мышей.

Впрочем, до мышей случился эпизод, который ещё больше укрепил их душевное расположение к мистеру Каннингу. Портвейн пошёл по кругу, и провозгласили тост за короля; Каннинг вскочил на ноги, врезался головой в бимс и рухнул на стул как подкошенный. Они всегда знали, что подобное может произойти с сухопутным армейцем или со штатским, но до сих пор этого не видели; а поскольку он не причинил себе серьёзного вреда, все были в восторге. Они усадили его поудобнее, столпились вокруг его стула, смачивали ушибленное место ромом, уверяя, что всё в порядке — скоро пройдёт — они часто бьются головами — и ничего страшного — кости целы. Джек распорядился насчёт пунша, вполголоса скороговоркой сказал стюарду, чтобы оснастили боцманский стул, и поднёс Каннингу рюмку с видом доктора, заметив:

— У нас, военных моряков, есть привилегия пить за короля сидя, сэр. И мы можем делать это, не проявляя ни малейшего неуважения. Однако об этом мало кто знает, даже теперь — возможно, это покажется странным.

— Да-да, — сказал Каннинг, уставившись на Пуллингса. — Да. Теперь буду знать.

Затем, по мере того как вместе с пуншем по его телу разливались новые жизненные силы, он улыбнулся всем за столом и сказал:

— Каким, должно быть, зелёным новичком я вам показался, джентльмены.

Всё прошло, как они и говорили ему, и вскоре Каннинг принял участие в «Мышах», затем — в «Бискайском заливе», «Каплях бренди», «Даме-лейтенанте» и в песне про лилейно-бледных мальчиков, в которой он заглушил своим рёвом всех остальных -

Трое, трое соперников,

Двое, двое лилейно-белых ребят,

В зелёных одеждах они,

Но один он один, и совсем одинок,

И так оно будет вовеки.

Закончил он такой мощной и низкой нотой, что она оказалась недостижимой для всех прочих — громовержец, да и только.

— В этой песне есть символизм, который я не могу уловить, — сказал сидевший справа от Каннинга Стивен, когда стихли беспорядочные рукоплескания.

— Не относится ли это к… — начал было Каннинг, но тут все снова затянули «Мышей» голосами, рассчитанными на то, чтобы докричаться до фор-марса в атлантический шторм — все, кроме Паркера, который неспособен был отличить одну мелодию от другой и просто открывал и закрывал рот, изображая дружеское участие и невыносимо скучая. Каннинг не стал договаривать фразу и присоединился к поющим.

Он по-прежнему не расставался с мышами, когда его устроили в боцманском стуле и аккуратно спустили в лодку, и когда лодка направилась к тёмной массе стоявших напротив Гудвиновых мелей кораблей; и Джек, перегнувшись через борт, слышал, как его голос становится всё слабее и слабее — «Смотри, как бегут, смотри, как бегут» — пока, наконец, он не затянул опять «Трёх соперников» и не затих вдали окончательно.

— Это был самый удачный обед на корабле на моей памяти, — сказал Стивен, стоявший рядом. — Спасибо, что позволил мне в нём участвовать.

— Ты в самом деле так считаешь? Я так рад, что тебе понравилось. И мне особенно хотелось угодить Каннингу: помимо всего прочего — он очень богат, а кому хочется, чтобы его корабль выглядел нищим. Жаль, что пришлось так скоро закруглиться: но мне нужно хотя бы немного света для маневрирования. Мистер Гудридж, мистер Гудридж, что у нас с отливом?

— Будет продолжаться ещё в течение склянок, сэр.

— Ваши люди с отпорными шестами готовы?

— Готовы, сэр, все готовы.

Ветер благоприятствовал, однако нужно было сняться с якоря и выйти в море при низкой воде, пройдя сквозь всю эскадру и конвой, и Джек до смерти боялся, что «Поликрест» навалится на какой-нибудь из военных кораблей или отставшее от конвоя судно, и послал на нос людей с длинными шестами — отталкиваться.

— Тогда пройдёмте в каюту, — сказал Джек. Когда они спустились вниз, он заметил: — Я вижу, вы уже разложили карты. Я так понимаю, вы служили лоцманом в Ла-Манше, штурман?

— Да, сэр.

— Это кстати: я лучше знаю воды Вест-Индии и Средиземного моря, чем местные. Сейчас я хочу, чтобы шлюп в три часа утра находился в полумиле от Гри-Нэ, шпиль церкви по пеленгу пятьдесят семь норд-ост, а башня на утёсе — шестьдесят три зюйд-ост.

Ближе к четырём склянкам ночной вахты Джек поднялся на палубу. «Поликрест» лежал в дрейфе под фор-марселем и бизанью, встречая носом волны с обычными непредсказуемыми нервными подъемами и рывками. Ночь была ясной, ярко светила луна, на востоке бледнело множество звезд, и Альтаир вставал над тёмной массой Гри-Нэ по раковине правого борта.

Всё так же дул колючий ветер с северо-запада, но вдали слева по носу назревали неприятности: никаких звёзд выше Кастора и Поллукса, а луна погружалась в чёрную полосу прямо над горизонтом. Учитывая падение барометра, всё это могло означать приход оттуда шторма — тревожная ситуация, берег слишком близко под ветром. «Скорей бы всё закончилось», — подумал Джек, начиная как обычно расхаживать взад-вперёд. Приказы предписывали ему находиться напротив мыса в три часа утра, дать синий световой сигнал и принять пассажира со шлюпки, с которой на его оклик ответят словом «Бурбон»; затем следовало со всей возможной быстротой отправиться в Дувр. Если шлюпка не появится, или если непогода вынудит его покинуть назначенное место, то операцию следует повторять в течение трёх последующих ночей, скрываясь из виду в течение дня.

Была вахта Пуллингса, но штурман тоже находился на палубе, он стоял у среза квартердека, поглядывая на свои наземные ориентиры, покуда на корабле шла обычная тихая работа. Время от времени Пуллингс подправлял брасопку реев, чтобы поддерживать равновесие парусов; помощник плотника доложил уровень воды в льяле — 18 дюймов, что было уже многовато; старшина корабельной полиции совершал обходы, часы переворачивались, колокол отбивал склянки, часовые откликались с разных постов «Всё в порядке», менялись рулевые и дозорные. Очередная вахта встала к помпам. И всё это время ветер на разные ноты гудел в такелаже, меняя тон по мере того, как корабль раскачивался и ванты и брасы натягивались то на одном борту, то на другом.

— Эй, там, смотрите вперёд, — крикнул Пуллингс.

— Ешть, шэр, — долетел голос издали. Болтон, один из насильно завербованных с ост-индийца, мрачный, неприветливый грубиян с лицом убийцы, без передних зубов — лишь жёлтые клыки по бокам шепелявого рта — но хороший матрос.

Джек посмотрел на часы в лунном свете: ждать ещё долго, а чёрная полоса на северо-западе уже поглотила Капеллу. Он подумывал послать двух людей на марс, когда раздался голос дозорного:

— На палубе, шэр. Лодка на раковине правого борта.

Джек ухватился за ванты и перегнулся через поручень, вглядываясь в тёмное море.

— Где? — крикнул он.

— Прямо по раковине. Шейчаш, может, на полрумба шдвинулашь. Гребут как шерти, по трое на борт.

Он разглядел лодку, когда она пересекала лунную дорожку. До неё с милю; очень длинная, очень низкая, очень узкая, похожа на чёрточку на воде, быстро движется к земле. Это не его лодка — не та форма, не то время, не то направление.

— Что скажете о ней, мистер Гудридж?

— Ну, сэр, это одна из этих скорлупок из Диля, которые называют «или деньги или смерть», некоторые ещё говорят «золотые лодки». Судя по виду, весьма тяжело нагружена. Они, должно быть, поначалу заметили таможенный куттер или крейсер, и теперь им приходится грести против отлива, а течение от мыса вон какое сильное. Хотите перехватить её, сэр? С таким течением надо сейчас или никогда. Вот же повезло.

Он никогда не видел их раньше, но, разумеется, слышал о них: они больше походили на лодки для гонок по тихой реке, чем на нечто мореходное — все понятия о безопасности принесены в жертву скорости. Но прибыль от контрабанды золота была столь значительна, что люди из Диля переправлялись на них через Ла-Манш. Они могли удрать от кого угодно, направляясь прямо против ветра, и, хотя время от времени кто-то из них тонул, ловили их крайне редко. Если только вдруг они не окажутся у преследователя под ветром, идя против быстрого течения, уже уставшими после долгой гребли. Или если прямо налетят на поджидающий их военный корабль.

Упакованное золото занимает очень мало места — в этой утлой скорлупке, должно быть, пять иль шесть сотен фунтов, а ещё семь первоклассных моряков, лучших матросов побережья — законный приз, никакая бронь от принудительной вербовки им сейчас не помогла бы. У него преимущество наветренного положения. Ему нужно наполнить фор-марсель, повернуть, поставить всё, что судно сможет нести, и догнать их. Чтобы уйти, лодке придётся выгребать прямо против течения, и надолго их не хватит. Двадцать минут, может, полчаса. Да, но потом ему придётся возвращаться на позицию против ветра, а он, увы, знал способности «Поликреста» в подобных случаях.

— До трёх ещё с добрый час, сэр, — сказал стоявший рядом штурман. Джек снова взглянул на часы — старшина корабельной полиции поднял фонарь, чтобы посветить ему; все прислушивались, и на квартердеке воцарилась неестественная тишина. На корме все были моряками, но сейчас даже бывший ткач на шкафуте знал, что происходит.

— Думаю, всего минут на семь припозднимся, сэр, — сказал штурман.

Нет. Так не пойдёт.

— Следите за рулём, — рявкнул Джек, поскольку «Поликрест» отклонился на целый румб вправо. — Мистер Пуллингс, проверьте синие ракеты.

И он возобновил хождение взад-вперёд. Первые пять минут было трудно — каждый раз, когда он подходил к гакаборту, там была лодка, продвигающаяся всё ближе и ближе к суше, но всё ещё в опасности. После двадцатого круга она пересекла невидимую линию, и теперь ей ничто не угрожало: шлюп не мог отрезать её от берега — передумывать стало поздно.

Пять склянок; он проверил местонахождение, наведя пелькомпас на шпиль церкви и на башню. Грозная облачность на северо-западе уже накрывала Большую Медведицу. Шесть склянок, и синяя ракета взмыла в воздух, вспыхнула и поплыла по ветру, освещая их запрокинутые лица и подчеркивая их неестественные выражения — открытые рты, бездумное удивление.

— Мистер Пуллингс, будьте так добры послать на марс надёжного человека с ночной подзорной трубой, — сказал Джек. И, пять минут спустя: — Эй, на грот-марсе. Что видишь? Идёт ли от берега какая-нибудь лодка?

Пауза.

— Нет, сэр. Вижу линию прибоя, но никакая лодка не отходила.

Семь склянок. Мористее прошли три хорошо освещённых судна, следующих вниз по Ла-Маншу — нейтралы, разумеется. Восемь склянок, и пришедшая на смену вахта обнаружила «Поликрест» на том же самом месте.

— Отведите корабль в открытое море, мистер Паркер, — сказал Джек. — Земли совсем не должно быть видно, можно уйти немного южнее, насколько получится. Следующей ночью мы опять должны быть здесь.

Но следующую ночь «Поликрест» провёл на другой стороне Ла-Манша, лежа в дрейфе за мысом Дандженесс, при таком волнении, что Джек даже подумал было, что придётся искать укрытия за островом Уайт и с поджатым хвостом доложить адмиралу, что задание не выполнено; но на заре ветер внезапно сместился к западу, и шлюп с работающими в полную силу помпами медленно пополз назад по яростному морю под наглухо зарифленными марселями. Волны были такими короткими и крутыми, что судно продвигалось с тошнотворными и зачастую непредсказуемыми рывками, так что в констапельской никакие предохранительные сетки и никакие ухищрения со стороны обедающих не могли удержать их еду на столе. Место казначея пустовало — оно обычно всегда пустело, как только брали первый риф — а Пуллингс, как только уселся за стол, начал клевать носом.

— Вы не страдаете от морской болезни, сэр? — спросил Стивен Макдональда.

— О нет, сэр. К тому же я с Западных островов, а мы там выходим в море, едва начав носить штаны.

— Западные острова… Западные острова. Был такой Властитель Островов — из вашего рода, надо полагать, сэр? — Макдональд поклонился. — И это мне всегда казалось самым романтичным титулом, какой только можно себе представить. У нас, конечно, есть Белый Рыцарь, и Рыцарь Глена, О’Коннор Дон, Маккарти Мор, О’Синнах-Лис, и так далее; однако Властитель Островов… от этого имени веет невыразимым величием. Кстати, это мне напомнило: я сегодня почувствовал себя так странно — будто время обернулось вспять. Двое ваших людей — оба по имени Макри, кажется — разговаривали друг с другом, начищая амуницию одним общим куском белой глины, а я стоял неподалеку; никакой ссоры, конечно — просто небольшое разногласие из-за глины. Первый сказал, что хотел бы, чтобы второй поцеловал его в зад, второй выразил желание, чтобы душа первого отправилась к дьяволу и даже ещё дальше — и я прекрасно их понял, без малейшего сознательного усилия!

— Вы говорите по-гэльски, сэр? — воскликнул Макдональд.

— Нет, сэр, — сказал Стивен. — Оттого-то это так и любопытно. Я больше не говорю на этом языке; и я думал, что более не понимаю его. И вот, без малейшего сознательного волевого усилия с моей стороны, я понял всё, до последнего слова. Я понятия не имел, что шотландский гэльский и ирландский настолько схожи: я полагал, что эти диалекты значительно разошлись. Скажите, а поймёте ли друг друга вы, уроженцы Гебридских островов, и горцы с севера Шотландии, с одной стороны, и, скажем, жители Ольстера — с другой?

— Ну да, сэр, чего ж нет. Они вполне понимают друг друга, говоря о каких-то общих вещах: о лодках, рыбной ловле, или когда сквернословят. Конечно, разница в языке есть, и различия в интонациях, но, повторив непонятные фразы несколько раз, они обычно всё равно понимают друг друга — общаются, короче говоря, довольно свободно. Среди насильно завербованных есть несколько ирландцев, и я слышал, как они разговаривали с моими пехотинцами.

— Если бы я их услыхал, они бы попали в список провинившихся, — заявил Паркер, который только что спустился вниз; с него лилась вода, словно с ньюфаундленда.

— Почему? — спросил Стивен.

— Ирландский запрещён на флоте, — сказал Паркер. — Это нарушение дисциплины: тайный язык считается подстрекательством к мятежу.

— Ещё раз так качнёт, и мы останемся без мачт, — заметил Пуллингс, когда остатки посуды, стаканы и обитатели констапельской посыпались на пол и откатились к подветренной стороне. — Сначала мы потеряем бизань, — продолжил он, осторожно поднимая Стивена из обломков, — и станем бригом; затем мы останемся без фок-мачты и как раз превратимся в маленький старый шлюп; а потом мы потеряем грот и станем просто плотом — с чего мы, собственно, и начинали.

Проявив чудеса ловкости, Макдональд исхитрился подхватить падающий графин. Он поднял его и сказал:

— Если вы сможете отыскать целый стакан, доктор, я был бы счастлив выпить с вами глоток вина, и вновь обратить ваши мысли к Оссиану. Из того, насколько вы учтиво высказались о моём предке, становится совершенно ясно, что у вас самое утончённое чувство возвышенного; а возвышенный образ мыслей, сэр, это самое существенное доказательство достоверности Оссиана. Позвольте мне продекламировать для вас короткое описание зари.

И вновь синий свет пролился на палубу «Поликреста» и на задранные к небу лица вахты; но на этот раз его сносило на северо-восток, поскольку ветер поменял направление на прямо противоположное, принеся с собой мелкий дождь, который, впрочем, обещал усилиться; и на этот раз его появление почти сразу было встречено ружейной пальбой с берега — красные вспышки и отдалённое «бум-бум-бум».

— От берега отходит лодка, сэр, — крикнул дозорный с марса. И, парой минут спустя: — Эй, на палубе! ещё одна лодка, сэр. Стреляет по первой.

— Все наверх, паруса ставить, — крикнул Джек, и на «Поликресте» тут же всё оживилось.

— Эй, на баке, открепить вторую и четвертую. Мистер Рольф — стреляйте по второй лодке, пока мы подходим ближе к берегу. Стреляйте, как только они окажутся напротив, по высокой дуге. Мистер Паркер — марсели и нижние паруса.

Они были на расстоянии полумили, вне радиуса действия своих карронад, но как только корабль наберёт ход, дистанция быстро сократится. О, хоть бы одну длинноствольную погонную пушку! Прозвучала новая серия быстрых приказов — хриплые повторяющиеся раздражённые крики.

— Наверх, быстро, на гитовы, на рей, на рей — вы там выйдете на грот-марса-рей или как? Отдавай, лопни ваши глаза, отдать крюйсель. Выбрать шкоты. Живо поднимай, поднимай.

Боже, что за муки — как на торговце с неполной командой, как на каком-то дерьмовозе из преисподней. Джек сложил руки за спиной и отступил к поручню, чтобы не броситься разбираться с этими беспорядочными воплями на баке. Лодки теперь шли прямо к нему, со второй по первой стреляли два-три мушкета и несколько пистолетов.

Наконец боцман просвистел «Уложить снасти», и «Поликрест» дёрнулся вперёд, накренившись от ветра. Не сводя глаз с лодок, Джек сказал:

— Мистер Гудридж, приведите немного к ветру, чтобы канониру было удобнее наводить. Мистер Макдональд, стрелков на марс — огонь по второй шлюпке.

Теперь шлюп двигался, отходя от лодок немного вбок, но почти сразу же первая повернула к нему и прикрыла преследователя от огня.

— Эй, на шлюпке! — заревел Джек. — Держись подальше от моей кормы, греби к правому борту.

Слышали ли они, поняли или нет — но между шлюпками снова появился разрыв. Носовые карронады выстрелили — низкий грохот и длинные языки пламени. Он не видел, куда точно пришлись выстрелы, но на преследующую шлюпку они никак не повлияли: она всё так же вела оживлённый огонь. Снова выстрел — на этот раз он увидел всплеск воды на сером фоне волн — недолёт, но направление точное. Над головой раздался первый мушкетный выстрел, за ним одновременно грянули ещё три-четыре. Снова карронада, и на этот раз ядро перескочило через лодку: «Поликрест» продвинулся ярдов на двести-триста ближе, и ядро, должно быть, рикошетом пролетело у них над самыми головами, потому что их пыл начал угасать. Они ещё двигались вперёд, но после следующего выстрела развернули лодку, ещё раз пальнули наудачу из мушкета и быстро вышли из радиуса обстрела.

— Ложимся в дрейф, мистер Гудридж, — сказал Джек. — Обстенить крюйсель. Эй, в шлюпке! Назовите себя.

Из шлюпки — она была ярдах в пятидесяти — донеслась быстрая, неясная речь.

— Кто вы? — снова окликнул он, свесившись через поручень; по его лицу стекал дождь.

— «Бурбон», — слабо донеслось в ответ и, уже громко, — «Бурбон».

— Подходите с подветренного борта, — сказал Джек. «Поликрест» уже потерял ход и остановился, раскачиваясь вдоль и поскрипывая. Шлюпка подошла к борту, зацепилась за грот-руслень, и в свете боевых фонарей он разглядел тело, скорчившееся на корме.

— Le monsieur est touché[89], — сказал человек с багром.

— Он тяжело ранен — mauvaisement blessai[90]?

— Sais pas, commandant. Il parle plus: je crois bien, que c’est un macchabée à present. Y a du sang partout. Vous voulez pas me faire passer une élingue, commandant[91]?

— А?.. Parlez… позовите доктора.

Стивен увидел лицо раненого, только когда его перенесли в каюту Джека. Жан Онктиль — нервный, робкий и смелый одновременно, не очень решительный и несчастливый молодой человек; и он истекал кровью. Пуля задела аорту, и Стивен ничего, ничего не мог сделать: кровь вытекала наружу сильными толчками.

— Ему осталось несколько минут, — сказал он, обернувшись к Джеку.

— Так что, сэр, он умер через несколько минут после того, как его перенесли на борт, — сказал Джек.

Адмирал Харт крякнул и спросил:

— Это всё, что у него было?

— Да, сэр. Плащ, сапоги, одежда и бумаги: только они, боюсь, все в крови.

— Ну, пусть с этим разбирается Адмиралтейство. А вот как насчёт лодки с контрабандой?

Так вот почему у него плохое настроение.

— Я увидел лодку, когда находился на точке рандеву, сэр; до назначенного времени оставалось пятьдесят три минуты, и если бы я атаковал, то непременно опоздал бы — лавируя, я бы не смог добраться назад вовремя. Вы знаете, каков «Поликрест» в бейдевинд, сэр.

— А вы знаете поговорку про танцора и что ему мешает, капитан Обри? Кроме того, есть такая вещь, как скрупулёзность наполовину. Этот тип вовсе не прибыл на встречу: эти иностранцы всегда так себя ведут. Да и в любом случае, полчаса или около того... да точно не более получаса, даже с экипажем из старых баб. Вам известно, сэр, что шлюпки «Аметиста» перехватили того содомита из Диля, что направлялся в Амблетёз с одиннадцатью сотнями гиней на борту? Я просто из себя выхожу, как вспомню об этом… так неудачно всё вышло.

Он забарабанил пальцами по столу. «Аметист» крейсировал по приказу Адмиралтейства, сообразил Джек; адмиралу доля его призовых денег не полагалась, значит, Харт потерял около ста пятидесяти фунтов, и удовольствия ему это не доставило.

— Однако, — продолжил адмирал, — что упало, то пропало. Как только сменится южный ветер, я поведу конвой вниз по Ла-Маншу. Вы дождётесь гвинейских купцов и корабли из списка, который вам даст Сполдинг. Вам следует сопроводить их до мыса Рока, и я не сомневаюсь, что на обратном пути вы сможете исправить это маленькое упущение. Сполдинг передаст вам приказы, на этот раз без всяких железно установленных рандеву.

К утру ветер задул с вест-норд-веста, и на сотнях топов фор-стеньг зареял "Синий Питер"[92]: множество лодок заспешили к судам, перевозя капитанов торговых судов, их помощников, пассажиров и родственников из Сэндвича, Уолмера, Диля и даже Дувра, и многим пришлось заплатить грабительскую цену, когда сигналы с флагмана, подкреплённые настойчивыми пушечными выстрелами, дали понять, что время вышло, и что на сей раз это действительно отход. К одиннадцати часам вся флотилия, за исключением тех, кому случилось навалиться друг на друга, пришла в движение, разделившись на три колонны, или, скорее, кучи. В порядке ли, беспорядочно — всё равно они являли собой превосходное зрелище: белые паруса на сером фоне моря на протяжении четырех или пяти миль и высокое рваное небо — то серое, как вода, то белое, как паруса. К тому же впечатляющая демонстрация огромной важности торговли для острова; то, что могло бы послужить мичманам «Поликреста» уроком политической экономии, а также показать возможности среднего моряка избежать насильственной мобилизации — там были тысячи таких, уходивших невредимыми из самого сердца Службы вербовки.

Однако мичманы вместе со всей остальной командой присутствовали при порке. Была установлена решётка, подле неё стояли помощники боцмана, старшина корабельной полиции подвёл провинившихся: длинного парня, обвиняемого в пьянстве — джин, как всегда, проникал на борт с маркитантских лодок — а также обвиняемых в неуважении к офицерам, пренебрежении своими обязанностями, курении табака за пределами камбуза, игре в кости и воровстве. В таких случаях Джек всегда мрачнел и был недоволен всеми на борту, и правыми и виноватыми: он тогда казался выше своего роста, холоднее, и как будто уходил в себя; и тем, кто находился под его началом, он казался чудовищно жестоким, настоящим деспотом. Это было самое начало плавания, и ему следовало установить непререкаемую дисциплину; ему следовало укрепить авторитет своих офицеров. И в то же время ему надо было вырулить между неоправданной жёсткостью (хотя, в самом деле, некоторые из этих обвинений были достаточно обычны, что бы он ни говорил Паркеру) и фатальной мягкостью; и ему следовало сделать это тогда, когда он, по сути, был незнаком с тремя четвертями своих людей. Это была сложная задача, и лицо его мрачнело всё больше и больше. Он наложил дополнительные обязанности, запретил выдачу грога на три дня, на неделю, на полмесяца; назначил четырём матросам по шесть плетей, одному — девять, а вору — дюжину. Это было немного для регулярной порки, но раньше, на «Софи», они иногда месяца по два не доставали кошку из её красного суконного мешка. Это было немного, но даже и так было обставлено определёнными церемониями: зачитывание соответствующих статей Устава, барабанный бой, суровость сотни людей, собравшихся на палубе.

Уборщики прибрали палубу, Стивен отправился вниз, заклеивать пластырем и мазать спины тех, кого выпороли — вернее, тех, кто явился в лазарет. Матросы натянули рубахи и отправились работать, считая, что всё пройдёт после обеда и грога; сухопутные новобранцы, которых никогда раньше не пороли по-флотски, были впечатлены куда более — просто обессилены, а спину вора Карлоу кошка исполосовала и вовсе немилосердно: помощник боцмана был кузеном обворованного. Стивен снова поднялся на палубу — как раз перед тем, как людям дали сигнал к обеду — и, подойдя к первому лейтенанту, который расхаживал по палубе взад-вперёд, весьма довольный собой, сказал:

— Мистер Паркер, вы не могли бы оказать мне любезность, предоставив в моё распоряжение маленькую шлюпку, скажем, через час? Я хотел бы прогуляться по Гудвиновым мелям, пока отлив. Море спокойно, день благоприятствует.

— Конечно, доктор, — сказал первый лейтенант: он всегда был в прекрасном настроении после порки матросов. — Возьмите синий катер. Но ведь вы пропустите обед?

— Я возьму с собой хлеба и кусок мяса.

И вот он шагает в окружении странного, совершенного и безмолвного пейзажа, по плотному сырому песку с ручейками, что бегут к отступающему морю, и жуёт хлеб, который держит в одной руке, и холодную говядину, что в другой. Он оказался так близко к уровню моря, что Диля и берегов вокруг него отсюда не было видно, и его окружал лишь сплошной диск спокойного серого моря; и даже шлюпка, что ждала его напротив узкой бухты у другого конца мели, казалась очень далекой, или даже в другой плоскости. Перед ним расстилался слегка волнистый песок, с разбросанными по нему чёрными полузанесёнными корабельными обломками, иногда массивными и тяжёлыми, порой — просто ветхими остовами, расположенными в каком-то порядке, закономерность которого ускользала от его понимания, но которую, казалось ему, всё же можно постичь, если заставить свой разум сделать некое усилие — что-то простое, вроде пересказа алфавита начиная с буквы «Х» — простое, если удастся ухватить первую подсказку. Иной воздух, иной свет, гнетущее чувство неизменности, а отсюда ощущение другого времени; в какой-то мере это напоминало действие лауданума. Волнистые дорожки на песке — следы кольчатых червей, черенков, венерок; вдалеке плотной стайкой летают чернозобики, быстро описывают круги и как будто меняют при этом цвет.

Его владения расширялись по мере продолжения отлива: проступили новые участки песка, тянущиеся в холодном ровном свете куда-то далеко-далеко к северу; островки срастались, исчезала поблёскивающая вода, и только где-то на самом краю его мира ещё жил негромкий шум — плеск мелких волн и отдалённые крики чаек.

Команда шлюпки тем временем с увлечением ловила ершоваток, и они уже наполнили своей добычей две среднего размера корзины.

— Вон доктор, — сказал Нехемия Ли. — Руками чего-то машет. Говорит, что ль, сам с собой, иль нас зовет?

— Сам с собою говорит, — сказал Джон Лейки, служивший на «Софи». — Это он так часто делает. Он здорово учёный малый.

— Его отрежет от остальной суши, если не будет по сторонам смотреть, — сказал Артур Симмонс, пожилой, ворчливый баковый. — Мне так кажется, он просто не в себе. Немногим лучше иностранца.

— Ты завянь лучше, Арт Симмонс, — сказал Плейс. — А то я тебе хайло-то заткну.

— Ты, а помогать тебе кто будет? — осведомился Симмонс, придвигаясь к сослуживцу.

— У тебя что, нету уважения к учёности? — продолжал Плейс. — Я раз видел, как он четыре книги враз читал. Да что там, видал собственными глазами, вот этими, — он указал на них пальцем, — как он вскрыл человеку череп, вынул его мозги, поправил всё как надо, сложил их все обратно, да прикрыл серебряной пластинкой; и пришил ему обратно скальп, что свисал на одно ухо, иглой и шилом, да так ровно, как парусный мастер с королевской яхты.

— И когда вы похоронили беднягу? — спросил Симмонс с оскорбительной иронией.

— Да он счас разгуливает по палубе семидесятичетырехпушечника, вот в этот самый момент, ты, жирный болван, — воскликнул Плейс. — Мистер Дей его зовут, главный канонир на «Элефанте», как новенький, даже лучше, и получил повышение. Так что в задницу себе свои сомнения засунь, Арт Симмонс. Учёность? Да я видел, как он пришил одному парню руку, что висела на ниточке, и притом отпускал замечания по-гречески.

— И мои причиндалы, — добавил Лейки, скромно глядя на планширь.

— А я помню, как он набросился на старого Паркера, когда тот вставил кляп тому бедолаге из вахты левого борта, — сказал Абрахам Бейтс. — И с такими учёными словами — даже я смог разобрать не больше половины.

— Ну, — сказал Симмонс, задетый их преданностью, которая сильно его раздражала. — При всей учёности, без башмаков он уже остался.

Это было правдой. Стивен, повернув обратно к выступающему из песка обломку мачты, возле которой он оставил свои башмаки и чулки, обнаружил, к своему огорчению, что следы его, по которым он возвращался, уходят прямо под воду. Никаких башмаков: лишь разливающаяся вода и одинокий чулок плывёт в островке пены в сотне ярдов отсюда. Он немного поразмыслил над феноменом приливов и отливов, потом мало-помалу вернулся к действительности и неторопливо снял парик, мундир, шейный платок и жилет.

— О господи Боже, — воскликнул Плейс. — Он снимает мундир. Нельзя его было отпускать одного на эту долбаную мель. Мистер Баббингтон так прямо и сказал: «Только не пускай его одного бродить по этой долбаной мели, Плейс, а то я с тебя шкуру спущу». Эгей! Доктор, э-эй! Сэр! А ну, ребята, все вместе. Эгей!!

Стивен снял рубашку, кальсоны, размотал кашне и вошёл в воду, сжав губы и не сводя глаз с того, что казалось тенью обломка мачты под поверхностью воды. Башмаки были хорошие, со свинцовыми подошвами, и он к ним очень привык. Краем уха он слышал отчаянные вопли, но не обратил на них внимания: достигнув цели, он зажал нос одной рукой и погрузился в воду.

Крюк багра зацепил его лодыжку, по затылку ударило весло, частично оглушив его и заставив проехаться лицом по песку; потом его схватили за ноги и втащили в лодку; в руках он сжимал свои башмаки.

Они были в ярости. Он что, не понимает, что может простудиться? — Почему он не отзывался, когда его звали? И нечего им рассказывать, что он якобы не слыхал, как они кричали; им лучше знать, уши ватой он не затыкал; почему он не дождался их? — А шлюпка на что? — Теперь самое время для купания? — Он решил, что сейчас середина лета? Или праздник урожая? — Пусть он посмотрит на себя — замёрзший, синий, дрожит, как долбаное желе. Да самый зелёный мальчишка-новобранец не сделал бы подобной глупости. Нет, сэр, не сделал бы. Что скажет капитан, что скажут мистер Пуллингс и мистер Баббингтон, когда услышат о его выходках? — Господи помилуй, ничего глупее они в жизни не видели; если только он их за слепых держит. Где он оставил свои мозги? На шлюпе? — Они вытерли его носовыми платками, затолкали в одежду и быстро погребли обратно на «Поликрест». Ему сейчас следует немедленно спуститься к себе, завернуться в одеяла — не в простыни, заметьте — выпить пинту грога и как следует пропотеть. Он сейчас тихонько, как добрый христианин, поднимется на борт и никто ничего не заметит. Плейс и Лейки были, возможно, самыми сильными людьми из всей команды, с руками как у горилл; они забросили его на борт, без особых церемоний отволокли в каюту и оставили там на попечении слуги, снабдив того рекомендациями по надлежащему уходу.

— У вас всё хорошо, доктор? — спросил встревоженный Пуллингс, заглядывая в каюту.

— Да, спасибо, мистер Пуллингс. А почему вы спрашиваете?

— Ну, сэр, видя, что ваш парик надет задом наперед, а кашне всё перекручено, я подумал, что с вами случилась неприятность, вроде как.

— О нет, вовсе нет, весьма вам признателен. Я достал их в лучшем виде; льщу себе надеждой, что второй такой пары нет во всём королевстве. Наилучшая кордовская ослиная кожа. От какого-то часа в воде они не пострадают. А скажите, что это была за церемония, когда я вернулся на корабль?

— Это в честь капитана. Вы его совсем немного опередили — он лишь минут пять как поднялся на борт.

— Да? Я не знал, что он покидал корабль.

Джек явно был в прекрасном расположении духа.

— Надеюсь, я тебя не слишком побеспокоил, — сказал он. — Я сказал Киллику: «Ни в коем случае не беспокой его, если он занят». Но я подумал, что предстоит чертовски нелёгкая ночь, а печка тут так хорошо растоплена — мы могли бы сыграть что-нибудь. Но сперва попробуй вот эту мадеру и скажи, что ты о ней думаешь. Каннинг послал мне её целый анкер, это так любезно с его стороны. Я нахожу, что она очень приятно ласкает нёбо. А?

Стивен узнал запах, окутывавший Джека — им повеяло, когда тот подался вперёд, чтобы передать вино. Это были французские духи, которые он купил в Диле. Он аккуратно поставил стакан на стол и сказал:

— Ты должен меня извинить — я не вполне хорошо себя чувствую и полагаю, мне следует лечь в постель.

— Дорогой мой, мне так жаль, — вскричал Джек, глядя на него с участием. — Очень надеюсь, что ты не простыл. Неужели есть частица правды в той чепухе, что мне наговорили — ну, о твоем купании на мели? Конечно, немедленно ложись. Может, тебе принять лекарство? Давай я смешаю для тебя крепкий…

Запершись в своей каюте, Стивен писал.

«Бесспорно, это ребячество — расстраиваться из-за запаха, но я действительно расстроен и определённо увеличу свою дозу до пятисот капель.» Он налил полный стакан настойки опия, закрыл один глаз и выпил её. «Из всех чувств обоняние пробуждает больше всего эмоций; возможно, потому, что у нас нет для него набора слов, ничего, кроме скудных приблизительных описаний для всей этой обширной, сложной гаммы ароматов — и оттого запах, неназванный и неназываемый, остаётся только ассоциацией; его нельзя повторно вызвать или ослабить словом; так что он заново поражает каждый раз, вызывая в памяти все обстоятельства первого восприятия. Особенно это верно для тех случаев, когда прошло значительное время. Это дуновение, этот порыв, о котором я говорю, напомнил ту Диану, на балу в честь победы при Сент-Винсенте — невыразимо живую, такую, какой я знал её тогда — ещё ни намека на ту вульгарность или утрату красоты, что я вижу в ней сегодня. Что до этой утраты — пустая потеря, я лишь могу приветствовать её и желать, чтобы это продолжалось. Она навсегда сохранит в себе это качество — быть такой пронзительно живой, силу духа, решительность и смелость, и эту почти неправдоподобную, бесконечно трогательную, непринуждённую, бессознательную грацию. Но если, как она выражается, её лицо — это всё её состояние, то она более не Крёз; её богатство уменьшается и будет уменьшаться, по её меркам, и ещё даже до рокового тридцатилетия, которого она так боится, оно может достигнуть того уровня, когда я перестану быть объектом презрения. В любом случае, это моя единственная надежда, и я должен надеяться. Вульгарность — это что-то новое, и она настолько болезненна, что я даже не могу передать это словами. Она будто бы проявлялась и ранее — даже на том самом балу, но тогда она была или протестом, или же результатом своего рода приобретённых представлений — отражением вульгарности других, но теперь это не так. Результат её ненависти к Софии, быть может? Или это слишком просто? Если она будет расти — разрушит ли она её грацию? Может быть, однажды я увижу, что она рисуется, движется с искусственной небрежностью? Это бы убило меня. Вульгарность: в какой степени я ответственен за неё? В связи такого рода взаимовлияние неизбежно, до некоторой степени. Никто не может предоставить ей больше возможностей для проявления худших сторон её натуры, чем я. Но помимо этого, ещё очень и очень многое способствует взаимному разрушению. Мне вспоминается казначей, хотя связь тут довольно слабая. Перед тем, как мы достигли Даунса, он тайно пришёл ко мне и попросил какое-нибудь средство для подавления полового чувства.

Казначей Джонс: Я женатый человек, доктор.

С.М.: Да.

Джонс: Но миссис Дж. очень религиозная женщина, очень добродетельная. И ей не нравится это дело.

С.М.: Мне жаль это слышать.

Джонс: У неё мысли на другое направлены, сэр. Не то чтобы она не была нежной и любящей, или у что неё нет чувства долга, или она некрасива — у неё есть всё, чего только может пожелать мужчина. Ну и вот: я человек очень темпераментный, доктор. Мне всего тридцать пять, хотя так и не скажешь — лысый, пузатый и тому подобное. Иногда я всю ночь мечусь и горю, как сказано в Писании; но тщетно, и иногда я боюсь причинить ей вред, вот как. Вот почему я отправился в море, хотя я совсем непригоден к флотской жизни, как вы прекрасно знаете.

С.М.: Это очень плохо, мистер Джонс. А с миссис Джонс вы говорите об этом?

Джонс: О да, сэр. Она плачет и клянётся, что будет лучшей женой для меня — говорит, что не настолько неблагодарна — и да, день-другой она отвечает мне. Но это только долг, сэр, только долг. А потом всё опять становится как было. Мужчина не должен всё время просить; а то, о чем просишь, не даётся даром — это разные вещи, просто небо и земля. Мужчина не может делать собственную жену шлюхой.

Он бледнел, потел и был жалок в своей серьёзности. Сказал, что всегда радовался отплытию, хотя ненавидит море; что она едет в Диль, чтобы встретиться с ним; что раз существуют средства, обостряющие плотское желание, то он надеется, что есть и такие, которые его устраняют; я пропишу их ему, и они смогут быть просто возлюбленными. Он клялся, что лучше пусть его зарежут, чем продолжать в том же духе, и повторил, что "мужчина не может делать собственную жену шлюхой"».

Через несколько дней дневник продолжился.

«Со среды Дж.О. сам себе господин; и, я полагаю, он злоупотребляет своим положением. Насколько я понимаю, конвой был полностью сформирован ещё вчера, если даже не ранее: шкиперы явились на борт за инструкциями, ветер был благоприятным, отлив тоже; но выход в море был отложен. Он идёт на совершенно неразумный риск всякий раз, отправляясь на берег, а любое моё замечание на этот счёт будет казаться злонамеренным. Этим утром чёрт нашёптывал мне, что следует засадить его в тюрьму: я мог бы это сделать без особого труда. Чёрт выдвинул множество разумных доводов, преимущественно альтруистического характера — были упомянуты и честь, и долг; странно, что он не добавил к этому патриотизм. В какой-то степени Дж.О. догадывается о моих чувствах: явившись с её повторным приглашением на обед, он говорил что-то вроде «снова случайно с ней столкнулся», и так старательно принялся разглагольствовать о совпадениях, что заставил меня почувствовать нечто вроде приступа нежности к нему, несмотря на мою животную ревность. Он самый бесталанный лжец на свете — говорит проникновенно, путано, многоречиво, и просто виден насквозь. Обед был вполне приемлем; я нахожу, что, будучи подготовлен, я могу вынести куда больше, чем ранее предполагал. Мы вполне по-дружески беседовали о прежних временах, хорошо поели и сыграли — её кузен один из самых искусных флейтистов, которых я когда-либо слышал. Я мало знаю Д.В., но похоже, что её чувство гостеприимства (она замечательно щедра) приглушает все её прочие, запутанные чувства; и я также думаю, что она питает некоторый род привязанности к нам обоим; хотя как в этом случае она может требовать столь многого от Дж.О., просто недоступно моему пониманию. Она проявила себя с лучшей стороны; это был очаровательный вечер; но как же я жду завтрашнего дня и попутного ветра. Если ветер повернёт к югу и задержит отход ещё на неделю или дней на десять, он пропал: его арестуют».