Пост-капитан

ГЛАВА 3

Стивен Мэтьюрин много лет вёл дневник, написанный неразборчивой шифрованной скорописью его собственного изобретения. Записи перемежались анатомическими рисунками, описаниями растений, птиц, других живых существ; и если бы его удалось расшифровать, то оказалось бы, что научная часть написана на латыни; но личные размышления были на каталанском — языке, на котором он говорил большую часть юности. Самые последние записи велись на нём.

«15 февраля. …И затем, когда она вдруг поцеловала меня, у меня ноги подкосились — просто смехотворно, я едва смог последовать за ней в бальную залу, сохраняя хоть какое-то самообладание. Я уже клялся более не допускать подобного, никаких длительных болезненных эмоций: всё моё недавнее поведение доказывает, что я лгал себе. Я сделал всё возможное, чтобы подвергнуть своё сердце терзаниям.

21 февраля. Я размышляю о Джеке Обри. Как же мужчина беспомощен против прямой атаки со стороны женщины. Едва оставив школьную скамью, девушка обучается отстранять, не подпускать близко к себе безумства любви; это становится второй натурой; это не нарушает никаких моральных норм; это одобряется не только светом, но и теми самыми мужчинами, которые оказались из-за этого отвергнуты. Но насколько у мужчины всё иначе! У него нет такой толстой брони; и чем более он деликатен, галантен, честен — тем менее способен устоять против даже самых малых авансов. Он не должен ранить; а в этом случае есть некоторый соблазн ранить.

Когда лицо, смотреть на которое для вас всегда было удовольствием, которое при взгляде на вас озарялось непроизвольной улыбкой, остаётся холодным, недвижным, даже застывшим при вашем приближении — это повергает вас в странное уныние: вы видите перед собой другое существо и сами становитесь другим существом. Конечно, жизнь с миссис У. — небольшое удовольствие; и великодушие требует понимания. На данный момент зов остаётся без ответа. Есть такие глубины варварства, такие возможности, о которых я прежде не подозревал. Обычный здравый смысл призывает устраниться.

Дж.О. не в духе, он недоволен собой, недоволен уклончивостью Софии — жеманство не то слово, которое можно использовать, говоря о нерешительности этой милой молодой женщины. Говорит о девичьих ужимках, называет их глупостью: он всегда был слишком нетерпелив. Это часть того, что Диана Вильерс называет его незрелостью. Если бы он только знал, что очевидная взаимная симпатия между ним и Д.В. только на благо начатому ухаживанию. София, возможно, самая достойная девушка, которую я когда-либо встречал, но она прежде всего женщина. Дж.О. не слишком прозорлив в таких вещах. С другой стороны, он начинает смотреть на меня с некоторым сомнением. Это первый раз, когда в нашей дружбе появилось некое отчуждение; это болезненно для меня и, думаю, для него тоже. Я не могу себя заставить относиться к нему иначе чем с симпатией; но когда я думаю о возможностях — я имею в виду физические возможности — зачем тогда Д.В. настаивает на том, чтобы я пригласил её в Мэлбери играть в бильярд; играет она, разумеется, хорошо — может нам обоим дать вперёд двадцать из ста. Её настойчивость сопровождается грубым давлением и грубой, но очень милой лестью, которой я поддаюсь, и оба мы при этом знаем, что происходит. Разговорами о дружбе никто из нас не обманывается; хотя она действительно существует, даже, думается мне, и с её стороны. Моё положение стало бы самым унизительным в мире, если бы не тот факт, что она не так умна, как думает: её теория превосходна, но она недостаточно контролирует свою гордость и другие свои чувства, чтобы воплотить её. Она цинична, но недостаточно цинична, что бы она ни говорила. Будь она такой — я бы не был настолько одержим ею. Quo me rapis?[15] Quo, в самом деле. Всё моё поведение, смирение, mansuétude[16], добровольное уничижение — изумляют меня.

Quaere[17]: может ли моё страстное стремление к каталонской независимости быть причиной воскрешения моей мужской сущности или её следствием? Здесь есть прямая зависимость, я уверен. Донесение Бартоломеу должно попасть в Англию через три дня, если ветер продержится».

— Стивен, Стивен, Стивен! — голос Джека прокатился по коридору, становясь всё громче и превратившись в рёв, когда он просунул голову в комнату. — А, вот ты где. Я боялся, что ты опять умчался к своим горностаям. Тебе там привезли обезьяну.

— Какую обезьяну? — спросил Стивен.

— Чертовски скверную обезьяну. Она выдувала по кружке эля в каждом кабаке по дороге и теперь едва держится на ногах. И предлагала себя Баббингтону.

— Значит, это распутная мартышка-мангобей доктора Ллойда. Он думает, что она страдает от furor uterinus[18], и мы собираемся вскрыть её, когда я вернусь.

— Как насчёт того, чтобы перекинуться в картишки до отъезда? — сказал Джек, глядя на часы.

— С удовольствием.

Оба предпочитали пикет. Карты шелестели, игроки тасовали их, снимали колоду, снова раздавали: они так давно играли вместе, что каждый знал стиль другого вдоль и поперёк. Метод Джека состоял из хитрого чередования рискованных ставок ради триумфальных «восьми восемнадцати»[19] и стабильной, традиционной защиты с борьбой за последнюю взятку; Стивен полагался на Хойла, Лапласа[20], теорию вероятностей и знание характера Джека.

— Квинта, — сказал Джек.

— Не годится.

— Кварт.

— От какой карты?

— От валета.

— Не годится.

— Три дамы.

— Не годится.

Игра продолжалась.

— Остальные взятки мои, — сказал Стивен, когда единственный король Джека попался на его туза. — Десять очков за карты и капот[21]. Всё, пора заканчивать. Пять гиней, будь любезен; месть тебе придётся отложить до Лондона.

— Если б я не скинул черви, — сказал Джек, — ты оказался бы у меня в руках. Как же дивно тебе идёт карта эти последние недели, Стивен.

— В этой игре важно умение.

— Нет, это всё везение, только везение! Тебе просто сказочно везёт в карты. Хорошо, что ты ни в кого не влюблён — было б жаль…

Пауза продлилась не более секунды — затем открылась дверь, и слуга объявил, что лошади поданы; но впечатление от неё сохранялось ещё на протяжении многих миль, пока они рысили под холодной моросью по лондонской дороге.

Впрочем, дождь прекратился, пока они на полдороге обедали в «Кровоточащем сердце», весело засветило солнце, и они увидели первую в этом году ласточку, промчавшуюся синеватой тенью над конским прудом в Иденбридже. Задолго до того, как они прибыли к Такеру, во флотскую кофейню, в их отношения вернулась былая лёгкость: они совершенно непринуждённо разговаривали о море, о службе, о способности перелётных птиц находить дорогу по звёздам, об итальянской скрипке, которую очень хотелось приобрести Джеку, и о смене зубов у слонов.

— Так это же Обри! — воскликнул капитан Фаулер, поднимаясь из-за стола в тёмном углу на дальнем конце комнаты. — Мы только что о вас говорили. Здесь пять минут назад сидел Эндрюс, рассказывал о вашем сельском бале в Сассексе. Сказал, что это было превосходно — девушки дюжинами, прекрасные дамы, всем балам бал! Он нам всё рассказал. Скажите-ка, — продолжил он с лукавым видом. — Следует ли нам вас поздравить?

— Не совсем так, сэр, тем не менее — спасибо. Возможно, чуть позже, если всё будет хорошо.

— Не теряйтесь, не теряйтесь! Иначе будете жалеть, когда состаритесь и превратитесь в столетнюю замшелую развалину. Верно, доктор? Как вы поживаете? Разве я не прав? Если он сейчас не растеряется, мы ещё увидим его дедушкой. У моего-то внука шесть зубов! Уже целых шесть!

— Я у Джексона долго не задержусь; мне просто нужно немного наличных — ты со своим дьявольским везением меня просто обчистил — и узнать последние новости из призового суда, — говорил Джек, имея в виду своего призового агента, который вёл все его дела. — А потом я отправлюсь на Бонд-стрит. Они просят за скрипку чудовищную сумму, и я не думаю, что смогу примирить её со своей совестью. Да я и не настолько хорошо играю. Но мне просто хочется ещё раз подержать её в руках, ощутить под подбородком.

— С хорошей скрипкой твоё мастерство расцветёт, и ты заслужил Амати[22] каждой минутой, проведённой на палубе «Какафуэго». Конечно, ты должен её иметь, эту твою скрипку. Любое невинное удовольствие только во благо: их не так уж много.

— Должен? Я очень высоко ценю твоё мнение, Стивен. Если ты не задержишься в Адмиралтействе, то, может быть, заглянешь туда и выскажешь свои соображения о её звучании?

Стивен зашёл в Адмиралтейство, назвал своё имя швейцару, и его провели мимо печально известной приёмной, где толпа нервных, отчаявшихся и зачастую пообносившихся офицеров, оставшихся без кораблей, ожидала аудиенции — почти наверняка безнадёжной.

Его принял пожилой человек в чёрном сюртуке — принял подчёркнуто почтительно и предложил присесть. Сэр Джозеф появится, как только закончится заседание Совета; они уже заседают на час дольше намеченного; тем временем Чёрный Сюртук будет рад пройтись по некоторым основным пунктам. Донесение Бартоломеу они получили.

— Прежде чем мы начнём, сэр, — сказал Стивен. — Если позволите, у меня предложение: может, мне лучше пользоваться другим входом, или нам проводить подобные встречи в другом здании? По другой стороне Уайтхолла слоняется какой-то подозрительный малый — я видел его в компании испанцев из посольства. Возможно, я ошибаюсь, возможно, это чистая случайность, но…

В кабинет поспешно вошёл сэр Джозеф.

— Доктор Мэтьюрин, прошу простить меня за то, что заставил вас ждать. Поверьте, ничто кроме заседания Совета меня бы не задержало… Как поживаете, сэр? Очень любезно с вашей стороны, что вы так скоро явились. Мы получили донесение Бартоломеу и хотим срочно проконсультироваться с вами по ряду возникших вопросов. Пройдёмся пункт за пунктом? Его светлость особенно настаивал, чтобы я предоставил ему результаты нашей беседы к вечеру.

Британское правительство было прекрасно осведомлено о том, что Каталония, испанская провинция, точнее объединение из нескольких провинций, сосредоточение большей части богатств и промышленности королевства, горела желанием вернуть независимость; правительство знало, что мир долго не продлится: Бонапарт спешно строит корабли; и что утратившая целостность Испания сильно ослабит любую коалицию, во главе которой он вступит в неизбежную войну. Это ясно давали понять обращавшиеся к правительству представители различных групп, выступавших за независимость Каталонии; впрочем, это и раньше было очевидно: Англия уже не впервые интересовалась Каталонией в стремлении ослабить своих потенциальных врагов. Разумеется, Адмиралтейство интересовалось каталонскими портами, верфями, доками, снабжением флота и связанными с ним отраслями промышленности; одна только Барселона имела неоценимое значение, а ведь имелись ещё и другие порты, включая Порт-Маон на Менорке, британское владение, непонятно почему отданное политиками в ходе недавних мирных переговоров. Следуя английской традиции держать независимые разведывательные службы, лишь частично или же совсем не контактирующие друг с другом, Адмиралтейство располагало своими агентами, занимавшимися каталонскими делами. Однако очень немногие знали язык, мало кто разбирался в истории этого народа, и уж вовсе никто из них не мог объективно оценить притязания различных организаций на то, что именно они являются истинными представителями каталонского сопротивления. Несколько купцов из Барселоны, ещё несколько из Валенсии; но это были ограниченные люди, а из-за долгой войны они потеряли связь со своими друзьями; так что для Адмиралтейства доктор Мэтьюрин являлся наиболее авторитетным советником. Его связи с ирландскими мятежниками в молодости не были секретом, но его честность и полнейшая материальная незаинтересованность никогда не ставились под сомнение. Адмиралтейство также с глубоким почтением относилось к его статусу в научном мире, кроме того, за него поручился не кто-нибудь, а Главный медик флота: «"Новый взгляд на дегтярную воду" доктора Мэтьюрина и его замечания по поводу надлобковой цистотомии[23] должны стать настольными книгами каждого хирурга: поразительная точность практического наблюдения…» Уайтхолл ценил его гораздо выше, нежели Чампфлауэр; там были в курсе, что он — не просто хирург, а доктор медицины, что он владеет кое-какой собственностью в Лериде, и что его отец-ирландец имел обширные связи среди первых семей этого королевства. Чёрному Сюртуку и его коллегам также было известно, что в своём обличье медика, учёного, прекрасно владеющего каталанским и испанским, он может так же свободно передвигаться по стране, как и любой местный житель: несравненный агент, надёжный, осторожный, имеющий превосходное прикрытие — человек их сорта. По их мнению, даже лёгкий налёт католичества лишь ещё одно очко в его пользу. Чтобы удержать его, они были готовы выжать все свои секретные фонды, но он не брал ни пенни: осторожное прощупывание на эту тему не встретило ни малейшего отклика ни у него, ни у его кошелька.

Он покинул здание Адмиралтейства через боковую дверь, пересёк парк и направился вверх по Пикадилли на Бонд-стрит, где обнаружил Джека, по-прежнему пребывающего в нерешительности.

— Знаешь, в чем дело, Стивен, — сказал он. — Я не могу понять, действительно ли мне нравится звучание. Вот, послушай.

— Если бы сегодня было немного теплее, сэр, — сказал продавец, — она бы показала, на что способна. Вы бы слышали, как на ней играл мистер Галиньяни на прошлой неделе, когда мы ещё топили камин.

— Ну, не знаю, — сказал Джек. — Думаю, сегодня я её не возьму. Заверните мне, пожалуйста, вот эти струны, и канифоль тоже. Придержите скрипку, к концу недели я так или иначе дам вам знать. Стивен, — сказал он, беря друга под руку и переводя его через оживлённую улицу. — Я, должно быть, битый час играл на этой скрипке, но так и не могу решить. Джексон в конторе отсутствовал, его партнёр тоже, так что я пошёл прямо сюда. Это странно, чертовски странно и досадно, мы ведь уговорились о встрече. Но его не было на месте, только этот дурак-клерк, который сказал, что его нет в городе — они его ждут, но не знают когда. Зайду засвидетельствовать почтение к Старому Джарви, просто чтобы напомнить о себе, и поедем домой. Джексона я ждать не стану.

Они поехали домой и обнаружили дождь на том самом месте, где его оставили — дождь и пронизывающий восточный ветер. Лошадь Джека потеряла подкову, и они потратили добрые полдня на поиски кузнеца — угрюмого и грубого мужлана, который загнал гвозди слишком глубоко. Когда они добрались до леса Эшдаун, уже стемнело; к этому времени лошадь Джека совсем охромела, а ехать оставалось ещё далеко.

— Дай-ка я взгляну на твои пистолеты, — сказал Джек, когда деревья придвинулись ближе к дороге. — Ты ж понятия не имеешь о том, что кремни надо обстукивать.

— Они в полном порядке, — сказал Стивен: ему не хотелось открывать кобуры (тератома в одной, заспиртованная арабская соня — в другой). — Ты чего-то опасаешься?

— Здесь дорога очень сужается, а кругом бродят без дела уволенные из армии солдаты. Они пытались ограбить почтовый дилижанс неподалеку от Эйкерс-Кросс. Давай, давай сюда пистолеты. Ну, так я и думал: что это?

— Тератома, — недовольно сказал Стивен.

— Что такое тератома? — спросил Джек, держа предмет в руке. — Что-то вроде гранаты?

— Это внутренняя опухоль, такие иногда встречаются в брюшной полости. Иногда в них бывают длинные чёрные волосы, иногда ряд зубов, а в этой и то и другое. Она принадлежала некоему мистеру Элкинсу из Сити, известному сырному торговцу. Я очень дорожу ею.

— Боже мой, — вскричал Джек, бросая её обратно в кобуру и нервно вытирая руки о шкуру лошади. — Как бы мне хотелось, чтоб ты оставил в покое чужие животы. Стало быть, пистолетов у тебя нет, как я понимаю?

— Если ты так настаиваешь на прямом ответе — нет, нету.

— Да, до глубокой старости ты не доживёшь, братец, — сказал Джек, спешившись и ощупав ногу своей лошади. — Тут есть кабачок, довольно неплохой, полмили по боковой дороге: что ты скажешь, чтоб там переночевать?

— Ты так беспокоишься по поводу всех этих грабителей и разбойников с большой дороги?

— Так дрожу, что едва с седла не падаю. Конечно, глупо подставлять голову под удар, но больше всего я беспокоюсь за ногу моей лошади. И потом, — добавил он, помолчав, — у меня чертовски странное чувство: мне не особо хочется домой сегодня вечером. Странно, я ведь еще утром дождаться не мог возвращения, прямо как матрос перед увольнением, а теперь мне не особенно это и надо. Иногда в море появляется такое ощущение подветренного берега. Отвратная погода, марсели наглухо зарифлены, ни намёка на солнце, много дней никаких наблюдений, понятия не имеешь о своём местонахождении даже с точностью в сотню миль, и вдруг ночью тебе под ветром мерещится берег: ничего не видно, но ты прямо слышишь, как камни скребут днище.

Стивен не ответил, только поплотнее завернулся в плащ от пронизывающего ветра.

Миссис Уильямс никогда не спускалась к завтраку; но даже без этого утренняя столовая в Мейпсе была самой жизнерадостной комнатой во всём доме: она выходила окнами на юго-восток, и газовые занавески слегка колыхались в лучах солнца, впуская снаружи запах весны. Вряд ли можно представить себе более женственную комнату: изящная белая мебель, зелёный узорчатый ковер, тонкий фарфор, рулетики и мёд; компания свежеумытых молодых женщин за чаем.

Одна из них, Софи Бентинк, рассказывала об обеде в «Белом олене», где присутствовал мистер Джордж Симпсон, с которым она была помолвлена.

— И когда они начали говорить тосты по кругу, и Джордж сказал — «За Софию», капитан Обри прямо-таки подпрыгнул. «О, — кричит, — за это я выпью трижды по три раза. Софи — это имя, которое очень мне дорого». И ведь это никак не могла быть я, понимаете, мы же с ним не знакомы.

Она обвела комнату благосклонным взглядом добронравной девушки, у которой на пальце кольцо и которая хочет, чтобы все на свете были так же счастливы, как она.

— И что, он действительно выпил трижды по три раза? — спросила София, обрадованная, польщённая и смущённая.

— Так назывался его корабль, помнишь — его первое командование, — быстро сказала Диана.

— Конечно, я помню, — сказала София, вспыхнув. — Всем это известно.

— Почта! — взвизгнула Фрэнсис, бросившись вон из комнаты. Выжидательная пауза, временное перемирие. — Два — матери, одно — Софии Бентинк, с миленькой голубой печатью с купидоном — нет, это какая-то коза с крыльями — и одно для Ди, франкированное[24]. Не пойму, откуда. От кого это, Ди?

— Фрэнки, тебе следует постараться вести себя более по-христиански, милая, — сказала старшая сестра. — Ты не должна интересоваться чужими письмами, а должна делать вид, что ничего о них не знаешь.

— Мама всегда вскрывает наши, когда мы их получаем, да только бывает это нечасто.

— Я получила одно после бала от сестры Джемми Блэгроува, — сказала Сесилия. — Она пишет, что он сказал ей, чтобы она передала мне, что я танцевала как лебедь. Мама ужасно рассердилась — весьма неподобающая переписка, и вообще лебеди не танцуют, потому что у них перепончатые лапы: они поют. Но я поняла, что он имел в виду. А твоя мама, значит, позволяет вам переписываться? — спросила она, поворачиваясь к Софии Бентинк.

— О да. Но мы помолвлены, знаете — это совсем другое дело, — ответила Софи, самодовольно глядя на свою руку.

— Том, почтальон, тоже не притворяется, что ничего не знает о чужих письмах, — сказала Фрэнсис. — Он сказал, что тоже не смог разобраться, откуда франкированное письмо Ди. А письма, которые он доставляет в Мэлбери, приходят из Лондона, Ирландии и Испании. Двойное письмо из Испании — это ж сколько придётся заплатить!

Утренняя столовая в Мэлбери-Лодж тоже была жизнерадостной, но по-другому. Мрачноватое красное дерево, турецкий ковёр, тяжёлые кресла, запах кофе, бекона, табака и мокрых мужчин: с самой зари они рыбачили и теперь приближались к середине заслуженного завтрака — завтрака, который занимал всю площадь широкой белой скатерти: жаровни, кофейники, подставки для гренок, вестфальская ветчина, ещё нетронутый пухлый пирог и форель, которую они поймали утром.

— Это — та, что попалась под мостом, — сказал Джек.

— Почта, сэр, с вашего позволения, — объявил слуга, Бережёный Киллик.

— От Джексона, — сказал Джек. — И ещё одно от судебного поверенного. Извини, Стивен. Я только посмотрю, что он имеет мне сказать — как он извинится.

— Боже, — вскричал он через миг. — Этого не может быть.

Стивен бросил на него быстрый взгляд. Джек передал ему письмо. Мистер Джексон, его призовой агент, один из самых солидных представителей своей профессии, обанкротился. Он дал дёру в Булонь, прихватив с собой оставшуюся наличность, а его партнёр заполнил декларацию о банкротстве, без надежды выплатить более чем по шесть пенсов за фунт.

— Что здесь самое скверное, — сказал Джек убитым голосом, — это то, что я велел ему переводить все деньги за захваченные на «Софи» призы в государственные процентные бумаги по мере их поступления. Некоторые суда не конфискуют по нескольку лет, если владельцы заявляют протест. Но он этого не делал. Он выдавал мне деньги, которые, по его словам, были процентами с тех бумаг, но это не так. Он оставлял все поступления себе, держал всё в своих руках. Всё пропало, до последнего фартинга.

Он некоторое время пристально смотрел в окно, взвешивая второе письмо на ладони.

— А это от судебного поверенного. Должно быть, о тех двух нейтральных судах, по поводу которых поступил протест, — сказал он, ломая наконец печать. — Я почти боюсь открывать его. Да, так и есть. Вот он, мой подветренный берег. Вердикт отменён: я должен вернуть одиннадцать тысяч фунтов. У меня нет даже одиннадцати тысяч пенсов. Подветренный берег… как теперь от него лавировать? Есть только один способ: я заберу своё прошение на повышение и буду проситься на шлюп — коммандером. Мне нужен корабль. Стивен, одолжишь мне двадцать фунтов? У меня нет наличных. Мне надо сегодня же в Адмиралтейство. Нельзя терять ни минуты. Ох, я же обещал Софии поехать кататься с ней верхом: но это я ещё успею.

— Езжай в почтовой карете. Тебе нельзя прибыть туда вымотанным.

— Да, именно так я и поступлю — ты совершенно прав, Стивен. Спасибо. Киллик!

— Сэр?

— Бегом в «Козу» и передай, пусть пришлют карету к одиннадцати. Уложи саквояж — на пару дней; нет, на неделю.

— Джек, — торопливо проговорил Стивен, когда слуга вышел. — Прошу тебя, не говори пока об этом никому.

— Вы ужасно бледны, капитан Обри, — сказала София. — Я надеюсь, вы больше не падали с лошади? Входите; пожалуйста, входите и присядьте. О Боже, я уверена, что вам просто необходимо присесть.

— Нет-нет, клянусь вам, за последнюю неделю я с лошади не падал, — сказал Джек, засмеявшись. — Давайте прогуляемся, пока светит солнце, а то потом мы можем вымокнуть до нитки. Видите тучи на юго-западе? Какое у вас красивое платье.

— Вам нравится? Я его в первый раз надела. Но, — сказала она, по-прежнему глядя с беспокойством в его лицо, покрытое теперь нездоровым румянцем, — вы уверены, что не хотите чашечку чаю? Его можно быстро приготовить.

— Да-да, входите и выпейте чаю, — закричала из окна миссис Уильямс, прижимая к горлу воротник своего жёлтого платья. — Мы его мигом заварим, а в маленькой гостиной горит камин. Вы сможете выпить его вместе — очень уютно. Я уверена, что Софи просто до смерти хочет чаю. Она будет очень рада выпить с вами чаю, капитан Обри, так ведь, Софи?

Джек улыбнулся, поклонился и поцеловал ей руку, но его железная решимость не входить осталась непоколебимой, и через некоторое время они уже вместе ехали верхом вдоль Фоксденской дороги к подножию холмов.

— Вы точно не падали с лошади? — снова спросила Софи, не столько потому, что думала, будто он не заметил вопроса и его нужно повторить, сколько из желания как-то выразить свою искреннюю заботу.

— Нет, — сказал Джек, глядя на это милое, обычно отстранённое лицо, которое теперь было исполнено такой нежности и беспокойства, словно уже имело на это какие-то особенные права. — Но я только что получил просто убийственный удар. Чертовски неожиданный удар. Софи… я могу называть вас Софи, ведь так? Мысленно я всегда вас так называю… В своё время на «Софи», на моем шлюпе, я захватил пару нейтралов, что направлялись в Марсель. Их документы утверждали, что они идут с Сицилии в Копенгаген с грузом серы. Но на самом деле они уже, считай, что вошли в Марсель: я находился на расстоянии пушечного выстрела с береговой батареи, когда взял эти суда. А серу везли во Францию.

Для Софии «сера» означало вещество, которое смешивают с патокой и дают детям по пятницам, и она отчётливо вспомнила, как оно противно застревает в зубах. Это отразилось на её лице, и Джек добавил:

— Она нужна им, чтобы делать порох для пушек. Так что я отослал оба судна в Порт-Маон, где их конфисковали как законные призы, но теперь владельцы подали апелляцию, и суд решил, что они вовсе не были законными призами и сказки их шкиперов о том, что они просто укрывались от шторма, признали за правду. Шторм! Не было там никакого шторма. Чуть заметная рябь, и мы шли под бом-брамселями, даже лисели по обоим бортам, а тридцатишестифунтовки с берега пускали круги в четверть мили в стоячей воде.

— О, как несправедливо! — вскричала Софи в крайнем негодовании. — Что за низкие люди — говорить такую ложь! Вы ведь рисковали жизнью, чтобы увести эти суда из-под огня батареи. Конечно же, серу везли во Францию. Я уверена, что они понесут наказание. Что можно сделать? О, что тут можно сделать?

— С этим вердиктом — ничего. Боюсь, он окончателен. Но я должен поехать и посмотреть, что я могу предпринять — что можно вырвать у Адмиралтейства. Я должен ехать сегодня, и какое-то время меня не будет. Я рискую наскучить вам своими делами, только чтобы объяснить, что покидаю Сассекс не по своей воле и с тяжёлым сердцем.

— О, вы мне нисколько не наскучили — вы мне не можете наскучить — всё, что касается флота, для меня… Вы сказали — сегодня? Вам нельзя ехать сегодня. Вам нужно полежать и отдохнуть.

— Надо ехать сегодня, увы.

— Тогда вы не должны ехать верхом. Нужно взять почтовую карету.

— Да. Вот и Стивен то же сказал. Так я и поступлю. Я уже нанял её в «Козе».

— Какой же он прекрасный и добрый человек — должно быть, он очень вас поддерживает. Такой хороший друг. Но мы должны немедленно повернуть назад, сию же минуту. Вы всё же должны отдохнуть, сколько получится, перед дорогой.

Когда они расставались, она протянула ему руку и твёрдо сказала:

— Надеюсь, у вас всё будет хорошо, вы этого заслуживаете. Я знаю, простая деревенская девушка здесь ничем не может вам помочь, но…

— А, так вот вы где, — закричала миссис Уильямс. — Болтают, как парочка голубков. И о чём это вы могли говорить всё это время? Но — ш-ш-ш, это нескромно с моей стороны. Надеюсь, вы возвращаете мне её в целости и сохранности?

Два секретаря — второй на тот случай, если один не успеет — писали со всей возможной быстротой, насколько позволяли перья.

«Маркизу Корнуолису

Милорд,

Всецело стремясь уделить самое пристальное внимание пожеланиям Вашей Светлости относительно капитана Булла, я с величайшим сожалением вынужден сообщить вам, что в настоящее время сие не в моих силах.

Имею честь быть и проч.»

— Успеваете, Бейтс?

— Да, милорд.

«Миссис Полетт

Мадам,

Несмотря на то, что я не могу признать справедливость ваших доводов в пользу капитана Мэнеринга, ваша сестринская забота о повышении брата в чине столь трогательна и похвальна, что мне представляются совершенно излишними ваши извинения по поводу вашего письма от 24-го числа, получение коего я спешу подтвердить.

Остаюсь, мадам, и проч…»

«Сэру Чарльзу Грею, кавалеру Ордена Бани.

Дорогой сэр Чарльз,

Лейтенант Бересфорд плёл интриги, чтобы попасть в Ирландию, что уронило его в моих глазах. Он серьёзен и предприимчив, однако, как и прочие аристократы, считает, что, исходя из этого обстоятельства, имеет право на продвижение в ущерб другим, более заслуженным и отличившимся офицерам, с чем я никак не могу согласиться. Я уже отказал принцу Уэльскому, герцогу Кларендонскому, герцогу Кентскому, герцогу Камберлендскому и надеюсь, что вас не удивит повторение моих слов о невозможности отступления от принципов, которое только привело бы усилению давления на меня и способствовало бы окончательному разрушению флота.

Искренне ваш…»

«Герцогине Кингстонской

Мадам,

Ваша Милость во многом правы, характеризуя капитана Холлоуза с «Фролика». Он отличается рвением и распорядительностью, и если бы не его некоторая независимость и недостаточное соблюдение субординации, что со временем может исправиться, а также ряд прегрешений семейного характера, то, даже не принимая во внимание заботу Вашей Милости о его судьбе, я бы с радостью воздал должное его заслугам, если бы не невероятное количество заслуженных коммандеров выше его по старшинству, которые находятся на половинном жаловании и которые гораздо раньше подали прошение на командование каким-либо из, увы, слишком малочисленных кораблей, которым требуются капитаны. Дозвольте заверить Вашу Милость в том, что я рад любой возможности засвидетельствовать Вам своё почтение, каковое неизменно испытываю к Вам, мадам. Ваш самый преданный и покорный слуга…»

— Так, с письмами покончено. Кто там по списку?

— Капитаны Саул, Каннингем, Обри и Смолл. Лейтенанты Рош, Хэмпол…

— У меня есть время только на первых трёх.

— Да, милорд.

Когда Первый Лорд расставался с Каннингемом, своим старым сослуживцем, Джек расслышал громогласный смех, вызванный офицерским анекдотом, и понадеялся, что сможет застать Сент-Винсента в хорошем настроении.

Однако лорд Сент-Винсент, всецело занятый попытками переустроить доки и зажатый в тиски политикой, политиками и сомнительным большинством своей партии в парламенте, к хорошему настроению особо склонен не был и взглянул на него неприветливо, холодно и пронзительно.

— Капитан Обри, я видел вас здесь на прошлой неделе. У меня очень мало времени. Генерал Обри написал не менее сорока писем мне и другим членам Совета, и ему уже дали понять, что вашего продвижения по службе за то дело с «Какафуэго» не предполагается.

— Я пришёл по другой причине, милорд. Я хочу отозвать своё прошение на получение чина пост-капитана, и вместо этого подать прошение на командование. Мой призовой агент обанкротился, двое владельцев нейтральных кораблей подали апелляцию; мне непременно нужен корабль.

Лорд Сент-Винсент не обладал хорошим слухом; Джек в уважение к святилищу английского флота, в котором он находился, понизил голос; поэтому старый джентльмен не совсем разобрал смысл сказанного.

— Непременно! — вскричал он. — Что это ещё за «непременно»? Что, теперь коммандеры являются в Адмиралтейство и заявляют, что им непременно должны предоставить корабль? Если вам должны дать корабль, сэр — какого же чёрта вы, водрузив на шляпу кокарду величиной с кочан капусты, маршируете по Арунделу во главе сторонников мистера Баббингтона и колотите честных землевладельцев дубинкой? Если бы я там оказался, сэр, я бы вас привлек к суду за дебош и бесчинство, и мы бы были избавлены от ваших разговоров о том, что вам чего-то там должны. Какая дерзость, чёрт побери!

— Милорд, я неверно выразился. Со всем уважением, милорд, я лишь хотел дать понять с помощью этого неудачного слова, что банкротство Джексона вынуждает меня ходатайствовать перед вашей светлостью о получении назначения на корабль, отозвав другое прошение. Он разорил меня.

— Джексон? Да. Тем не менее, — холодно сказал Сент-Винсент, — если ваше собственное неблагоразумие лишило вас состояния, которое вам позволило приобрести командование кораблём — вы не должны ожидать, что Адмиралтейство посчитает себя обязанным найти вам другое судно. С дураками деньги врозь, и, в конце-то концов, это даже к лучшему. Что же до нейтральных судов, вам прекрасно известно — или должно быть известно — что это профессиональный риск: вы захватили их под свою ответственность и должны выплатить надлежащее возмещение. Но что вы делаете вместо этого? Швыряете деньги направо и налево, ведёте разговоры о женитьбе, хотя вам известно — или должно быть известно — что это конец карьеры морского офицера, по крайней мере, пока его не произведут в пост-капитаны; возглавляете пьяные компании тори на дополнительных выборах; и после всего этого заявляетесь сюда и говорите, что должны получить корабль. А друзья ваши тем временем забрасывают нас письмами о том, что вас обязательно надо произвести в пост-капитаны. Герцог Кентский счёл приемлемым именно так и выразиться, а надоумила его леди Кейт. Вы не совершили ничего такого, за что вас следует повысить. Так что какие могут быть разговоры об отзыве прошения? Тут не о чем и просить.

— «Какафуэго» был тридцатидвухпушечным фрегатом-шебекой, милорд.

— Он был приватиром, сэр.

— Только благодаря чёртовому крючкотворству, — сказал Джек, повышая голос.

— Как вы, чёрт побери, смеете так со мной разговаривать, сэр? Вы знаете, с кем вы говорите, сэр? Вы знаете, где находитесь?

— Прошу прощения, милорд.

— Вы взяли приватир под Бог знает чьим командованием на хорошо укомплектованном королевском шлюпе, потеряв всего троих людей, и являетесь сюда, разглагольствуя о прошениях на ранг пост-капитана.

— Ещё восемь раненых. Если бой оценивается соответственно числу потерь, милорд, позвольте мне напомнить вам, что потери вашего флагмана в сражении при Сент-Винсенте составили одного убитого и пять раненых.

— Вы осмеливаетесь стоять здесь и сравнивать сражение флота с…

— С чем, сэр? — воскликнул Джек, наливаясь кровью.

Гневные голоса внезапно оборвались. Дверь открылась и снова закрылась, и люди в коридоре увидели, как капитан Обри быстро прошагал мимо них, сбежал вниз по лестнице и исчез во дворе.

«3 мая. Я ведь умолял его ничего никому не говорить: и вот это уже известно всей округе. Он знает женщин только как объекты вожделения, а больше ему о них ничего не известно: сестёр у него нет, мать умерла, когда он был ещё юн, и он не имеет представления о силах и дьявольской энергии миссис У. Разумеется, она вырвала эту новость у Софии со своей обычной беспардонностью, и старательно и со злобным воодушевлением разнесла её по всем соседям — такое же неприличное старание она продемонстрировала, поспешно увезя девушек в Бат. Её болезнь — очевиднейший шантаж: сыграть на нежном сердце Софии и её чувстве долга — что может быть проще? Все сборы заняли два дня. Никакой обычной для неё неразберихи, нерешительности, никаких жалоб и хныканья на целый месяц, ни даже на неделю, а всего два дня кипучей деятельности: уложились и уехали. Произойди это хотя бы неделей позже, когда между ними уже было бы достигнуто понимание, это бы уже не имело значения. София пошла бы за своё обязательство в огонь и в воду. То, как всё сложилось теперь — хуже не придумаешь. Разлука, непостоянство (у Дж.О. сильны животные инстинкты, как и у любого молодого мужчины), сомнения, подозрения, что тебя забыли.

И что за грубое животное эта Уильямс. Я бы ничего не знал об их недостойном бегстве, если бы не записка Дианы и мимолётный визит этого милого расстроенного ребёнка. Я называю её ребёнком, хотя она не моложе Д.В., на которую я смотрю совсем по-другому: хотя, на самом деле, она, верно, в детстве была резка — похожа на Фрэнсис: та же невинная жестокость. Сбежали. Какая тишина. Как мне сообщить об этом Дж.О.? Мне тягостно думать, какой это будет удар для него».

Хотя сообщить оказалось довольно просто. Он сказал:

— Девушки уехали. Миссис Уильямс увезла их в Бат в прошлый вторник. София ненадолго зашла сюда и сказала, что ужасно об этом сожалеет.

— Она что-нибудь просила передать? — спросил Джек; его печальное лицо просветлело.

— Нет. То есть, прямо она ничего не просила. Иногда было сложно следовать за ходом её мыслей, она была расстроена. Мисс Анна Колуф[25], вся в смятении: девушка без сопровождения наносит визит холостому джентльмену. Чампфлауэр такого ещё не видел. Но, думаю, не ошибусь, если скажу, что она хотела передать тебе, что покидает Сассекс не по своей воле и с тяжёлым сердцем.

— Как ты думаешь, можно послать ей письмо — в конверте, адресованном Диане Вильерс?

— Диана Вильерс по-прежнему здесь. Она не поехала в Бат: осталась в Мейпс-Корт, — сказал Стивен холодно.

Новость быстро распространилась. Решение по поводу призов стало всеобщим достоянием, о нём написали в лондонских газетах; а в округе жило немало морских офицеров, и некоторые из них тоже достаточно пострадали из-за банкротства агента, чтобы довести до общественности реальные масштабы катастрофы. В довершение всей истории в газетах появилось извещение о том, что «в Вулхэмптоне 19-го числа сего месяца у супруги генерала Обри родился сын».

Миссис Уильямс торжествовала на весь Бат.

— Это определённо кара Господня, мои дорогие. Нам ведь рассказывали, какой он повеса — помните, как я невзлюбила его с самого начала: я говорила, что у него что-то не так с формой рта. Моё чутьё никогда меня не подводило. И взгляд его мне не нравится.

— Но, мама, — воскликнула Фрэнсис. — Ты говорила, что он больше всех твоих знакомых похож на джентльмена и так хорош собой.

— Хорош собой тот, кто хорошо поступает, — вскричала миссис Уильямс. — А вы, мисс Дерзость, покиньте комнату. А за неуважение останетесь без пудинга.

Вскоре выяснилось, что другим соседям Джек тоже никогда не нравился: его рот, подбородок, глаза, расточительные развлечения, лошади, планы завести свору — всё подверглось осуждению. Джек и раньше сталкивался с подобным, но в качестве стороннего наблюдателя; и, хотя это порицание не было ни всеобщим, ни слишком грубым, он воспринял его более болезненно, чем сам от себя ожидал: нарочитая сдержанность лавочника, некоторая небрежность и высокомерие со стороны деревенских джентльменов, отсутствие былой предупредительности.

Он снял Мэлбери на год, арендная плата уже внесена, пересдать дом он не мог; переезжать не имело смысла. Он сократил расходы, продал своих гонтеров, сказал своим людям, что очень сокрушается, но им придётся уехать, как только они найдут себе новые места, и перестал давать обеды. У него были прекрасные лошади, и одну из них он продал за ту сумму, за которую приобрёл сам; это позволило выплатить неотложные местные долги, но не восстановило его кредита — поскольку, хотя Чампфлауэр был готов поверить в любую величину некоего призрачного богатства (а состояние Джека оценивалось очень высоко), бедность они взвешивали с точностью до фунта.

Приглашений ему больше не присылали — не только из-за того, что он был поглощён своими делами, но также потому, что он стал вспыльчив и болезненно реагировал на любые случайные взгляды и слова, которые казались ему пренебрежительными. Теперь единственным домом, где он обедал, остался Мейпс-Корт. Миссис Вильерс, пользуясь поддержкой пастора, его жены и сестры, по-прежнему могла приглашать к себе обитателей Мэлбери-Лодж.

После одного такого обеда они вернулись домой, поставили в конюшню коба и мула и пожелали друг другу спокойной ночи.

— Может, ты не прочь сыграть в карты? — спросил Джек, приостановившись на лестнице и глядя вниз, в холл.

— Нет, — отозвался Стивен. — Голова другим занята.

Сам он тоже был занят другим. Он быстро прошёл в темноте через Полкэри Даун, благоразумно дал большой круг, обходя группу браконьеров в роще Гоул, и приостановился под вязами, которые мотали кронами и поскрипывали на ветру напротив Мейпс-Корт. Дом был довольно старый, беспорядочно построенный, что не исправили даже позднейшие переделки, и самое древнее его крыло оканчивалось грубоватой квадратной башней; одно окно было освещено. Он быстро прошёл через огород — сердце его колотилось, колотилось так, что, когда он остановился возле маленькой дверцы в глубокой нише в основании башни, то смог расслышать его удары, и звучало это как частое хриплое собачье дыхание. Когда он взялся за ручку, лицо его выражало безысходное и оттого спокойное приятие поражения.

— Всякий раз, когда я подхожу к этой двери, — сказал он себе, не пытаясь сразу её открыть, — я делаю ставку на своё счастье.

Он почувствовал, как бесшумно подалась щеколда, и медленно повернул её.

Он поднялся наверх по винтовой лестнице на второй этаж, где жила Диана, в маленькую гостиную, в которую выходила дверь её спальни; помещение сообщалось с основным зданием через длинный коридор, выходивший на главную лестницу. В гостиной никого нет. Он сел на диван и стал рассматривать шитое золотом сари, которое пытались переделать в европейское платье. В золотом свете лампы золотые тигры рвали офицера Ост-Индской компании, лежащего на испещрённой пятнами земле с бутылкой бренди в руке: иногда в правой, иногда в левой, так как рисунок имел много вариаций.

— Как вы поздно, Мэтьюрин, — произнесла Диана, выходя из спальни; поверх пеньюара она накинула сразу две шали, и лицо её было утомлённым, негостеприимным. — Я собиралась уже ложиться. Что же, присядьте на пять минут. Фу, ваши башмаки все в грязи.

Стивен снял обувь и поставил её возле двери.

— В заповеднике болталась банда жуликов. Я сошёл с дороги. У вас особый талант ставить меня в неловкое положение, Вильерс.

— А, так вы опять пешком пришли? Вам не позволяют выходить из дома ночью? Можно подумать, вы с этим человеком женаты. Кстати, как его дела? Он, кажется, был в неплохом расположении духа сегодня: так хохотал с этой гусыней Анни Строуд.

— Боюсь, ничего не изменилось к лучшему. Представитель судовладельцев — алчная скотина: ни разума, ни чувств, ни жалости. Бессмысленная прожорливость — какой-то бескрылый стервятник — может парить только над пропастью низости.

— Но леди Кейт… — Она замолчала. Письмо леди Кейт пришло в Мэлбери только сегодня утром, и за обедом о нём не упоминалось. Стивен пропустил ткань сари между пальцев, разглядывая рисунок. Офицер выглядел то весёлым, даже восторженным, то страдающим.

— Если вы полагаете, что у вас есть право требовать у меня объяснений, — сказала Диана, — то вы ошибаетесь. Мы случайно встретились, когда катались верхом. Если вы воображаете, что у вас есть такое право, потому что я позволила вам поцеловать себя раз или два, потому, что вы тут появились, когда я готова была броситься в колодец или совершить какую-нибудь глупость, чтобы только избавиться от этой мерзкой повседневности — никого, кроме пары беззубых слуг в доме; что вы мой возлюбленный, а я ваша любовница — так вы ошибаетесь. Я вам любовницей никогда не была.

— Я знаю, — сказал Стивен. — Я не спрашиваю объяснений, я не заявляю никаких прав. Принуждение — конец дружбы, радость моя.

Повисла пауза.

— Вы мне предложите что-нибудь выпить, дорогая моя Вильерс?

— О, прошу прощения, — воскликнула она, машинально возвращаясь в общепринятые рамки вежливости. — Что вам предложить? Портвейн? Бренди?

— Бренди, пожалуйста. Послушайте, — сказал он. — Вы когда-нибудь видели тигра?

— О да, — ответила она рассеянно: она искала поднос и графин. — Я застрелила пару. Тут нет приличных бокалов. Из безопасного паланкина на спине слона, конечно. Они часто встречаются по дороге из Махаринджи в Банию, или когда вы пересекаете устье Ганга. Такой стакан пойдёт? Они переплывают с острова на остров. Раз я видела, как один тигр заходил в воду — решительно, будто лошадь. Они плавают, глубоко погрузившись, подняв голову и вытянув хвост. Как холодно в этой чёртовой башне. Мне кажется, мне ни разу не было тепло с тех пор, как я вернулась в Англию. Я отправляюсь в постель — это единственное тёплое место во всём доме. Вы можете войти и присесть рядом, когда покончите со своим бренди.

Дни шли, золотые дни: запах сена, чудесное раннее лето — только всё впустую для Джека. Точнее, впустую на девять десятых: хотя его финансовые и служебные дела всё более ухудшались и усложнялись, он дважды съездил в Бат, чтобы навестить своего старого друга леди Кейт, нанёс визит миссис Уильямс в кругу семьи в первую свою поездку, а во вторую повидался с Софией — чисто случайно встретился с ней в бювете. Вернулся он одновременно воодушевлённый и расстроенный, но всё же больше похожий на себя, на то жизнерадостное и неунывающее существо, которое Стивен всегда знал.

«Я твёрдо решился на разрыв, — писал Стивен. — Я не приношу радости и не получаю её. Одержимость — это не счастье. Я вижу чёрствость, которая холодит моё сердце, и не только моё. Чёрствость и сверх того многое другое: страстное желание превосходства, ревность, гордыня, тщеславие — всё, кроме недостатка смелости. Ошибочное суждение, неопределённость цели, недоверие, непостоянство; я мог бы добавить бессердечность, если бы не наше незабываемое прощание в воскресенье вечером, невыразимо трогательное для такого своенравного создания. И конечно, стиль и грация, выйдя за определённые пределы, заменяют собой добродетели — а стало быть, и впрямь являются добродетелями? Но из этого ничего не получится. Нет, я больше в этом не участвую. Если эти шашни с Джеком не прекратятся, мне придётся уехать. И если он не остановится, то может обнаружить, что положил столько усилий, чтобы навредить самому себе; и она тоже — он не тот человек, с которым можно играть. Её легкомыслие удручает меня куда сильнее, чем я могу выразить. Это всё очень несообразно тому, что она зовёт своими принципами; и даже, я полагаю, её истинной натуре. Она не может теперь хотеть его в мужья. Ненависть к Софии, к миссис У.? Какая-то неопределённая месть? Удовольствие от игры с огнём на пороховом складе?»

Часы пробили десять; через полчаса он должен был встретиться с Джеком в Плимптоне, возле площадки для петушиных боев. Он вышел из тёмной библиотеки в залитый солнцем двор, где его ждал мул — на его шкуре играли свинцовые отблески. Навострив уши, он хитровато смотрел куда-то вдоль аллеи позади конюшен, и, проследив его взгляд, Стивен увидел почтальона, крадущего грушу со шпалеры в саду.

— Вам двойное письмо, сэр, — сообщил почтальон напряжённо и официально; грушевый сок стекал у него из угла рта. — Два шиллинга восемь пенсов, с вашего позволения. И два для капитана, одно франкированное, другое из Адмиралтейства.

Заметили ли его? Расстояние весьма очень велико, так что вряд ли.

— Спасибо, почтальон, — сказал Стивен, расплачиваясь. — Похоже, вы сделали изрядный круг по жаре.

— Что ж, верно, сэр, — откликнулся почтальон, с облегчением улыбаясь. — Пасторский дом, дом Крокера… потом ещё письмо доктору Вайнингу от его брата из Годмершема, так что полагаю, он приедет в воскресенье, а затем сразу к молодому мистеру Сэвилу — письмо от невесты. Никогда ещё не видел таких любительниц письма строчить; вот радости-то будет, когда они наконец поженятся и смогут всё высказать устно.

— Вам жарко, вы хотите пить: попробуйте грушу — это помогает от застоя гуморов.

Когда Стивен появился, главное действие уже началось: арену плотным кольцом обступила толпа фермеров, торговцев, цыган, барышников, сельских джентльменов — все сверх меры возбуждённые; единственным, что не отвращало взгляд, была отвага птиц на арене.

— Один к одному на крапчатого! Один к одному на крапчатого! — выкрикивал высокий цыган с красным шарфом на шее.

— Идёт, — сказал Джек. — Пять гиней на равных на крапчатого.

— Принято, — сказал цыган, оглядываясь вокруг. Сузив глаза, он добавил шутливо-льстивым тоном: — Пять гиней, господин? Какое богатство для бедного путешественника и капитана на половинном жаловании! Я кладу деньги, а? — он выложил пять блестящих монет на бортик арены. Джек выпятил челюсть и одну за одной выложил свои гинеи. Владельцы бойцовых петухов вынесли птиц на арену, крепко сжимая их и нашёптывая что-то, близко склонясь к их головам, плотно покрытым короткими перьями. Петухи вышли на цыпочках, бросая взгляды по сторонам, и двигались по кругу, пока не встретились. Оба одновременно взлетели вверх, блеснули стальные шпоры, они обменялись ударами; это повторялось снова и снова — вихрь посреди арены и дикий рёв вокруг неё.

Крапчатый петух, без одного глаза и с кровоточащим вторым, едва держался на ногах, но не сдавался, высматривая врага сквозь туман: увидел его силуэт, пошатываясь, двинулся в его сторону и получил смертельную рану. Но и теперь он не желал умирать; он упорно стоял на земле — шпоры соперника молотили его по спине — пока, наконец, обессилевший победитель не придавил его к земле своим весом; противник и сам был настолько покалечен, что оказался не в состоянии подняться и издать победный клич.

— Давай выйдем и присядем снаружи, — сказал Стивен. — Эй, мальчик, принеси нам пинту хереса на скамейку снаружи. Ты не против?

— Херес, во имя Божье! — воскликнул он — У этой напыщенной шлюхи хватает наглости называть это «хересом»! Тут тебе письма, Джек.

— Крапчатый петух на самом деле не хотел драться, — сказал Джек.

— Да. Он был просто дичью. Зачем ты на него поставил?

— Он мне понравился: у него такая походка вразвалочку, словно у моряка. Его нельзя назвать бойцовым петухом — но, оказавшись на арене и получив вызов, всё равно стал драться. Весь общипанный, но не отступил, даже когда не осталось надежды. Я не жалею, что поставил на него, и поставил бы снова. Ты сказал — письма?

— Два письма. Прошу, без церемоний.

— Спасибо, Стивен. Адмиралтейство подтверждает, что послание мистера Обри от седьмого числа прошлого месяца получено. А это из Бата: я только посмотрю, что Куини хочет сказать. О Боже.

— В чём дело?

— Боже, — снова сказал Джек, ударяя плотно сжатым кулаком по колену. — Пойдём отсюда. Софи собирается выйти замуж.

Они проехали с милю; Джек что-то бормотал и восклицал себе под нос, а затем сказал:

— Куини пишет из Бата. Некий малый по имени Адамс — большое поместье в Дорсете — сделал Софии предложение. Шустренькое дельце, честное слово. Я от неё такого никак не ожидал.

— Так может, это просто сплетня, которую подхватила леди Кейт?

— Нет, нет, нет! Она специально заглянула к мамаше Уильямс, ради меня, чтобы та не смогла отказать мне в приёме, когда я приеду. Куини всех там знает.

— Конечно. Миссис Уильямс должно льстить такое знакомство.

— Да. И вот она отправилась, и миссис Уильямс, хихикая от радости, сразу ей всё выложила, вплоть до подробностей о поместье. Ты мог бы ожидать такого от Софии?

— Нет. И я сомневаюсь в достоверности известия, что предложение было сделано напрямую, а не через мать — просто как возможность такового.

— Боже мой, хотел бы я сейчас оказаться в Бате, — тихо сказал Джек с потемневшим от гнева лицом. — Кто мог ожидать от неё такого? Такое невинное лицо — я бы поклялся… Такие нежные, добрые слова — и так недавно; и вдруг дело уже доходит до предложения! Все эти пожатия рук, перебирание пальцев… Боже, и такое невинное-невинное лицо.

Стивен заметил, что никаких доказательств нет, что миссис Уильямс способна на любые выдумки; он говорил рассудительно, убедительно и умно, понимая, что с тем же успехом может обращать свои речи к мулу. Замкнутое лицо Джека было полно какой-то твёрдой решимости; он заявил, что думал, будто в кои веки встретил замечательно прямодушную девушку — никаких задних мыслей, никаких ужимок и околичностей — но что он больше не хочет говорить об этом; а когда они подъехали к перекрёстку возле Ньютон Прайорс, сказал:

— Стивен, я знаю, что ты желаешь мне только добра, но я думаю, что мне надо проехаться через холмы в Уивенхо. Я сейчас неподходящая компания ни для людей, ни для зверей. Тебе же не понадобится коб? И не жди меня к ужину — я перекушу где-нибудь по дороге.

— Киллик, — сказал Стивен. — Отнеси ветчину и кувшин пива в комнату капитана. Он может вернуться поздно. Я ухожу.

Сначала он шёл медленно, с размеренно бьющимся сердцем и ровным дыханием; но когда мили знакомой дороги остались позади и он начал взбираться на Полкэри, ритм сердцебиения опять участился и учащался всё больше по мере того, как решимость покидала Стивена; и к тому моменту, как он достиг вершины холма, сердце уже отмеряло время не хуже его бойко тикающих часов.

— Тук-тук-тук, глупое, — сказал он, улыбаясь, пока считал пульс. — Конечно, это правда, что ещё ни разу я не взбирался на холм так быстро — какое упражнение для ног, ха-ха-ха. Хорошенькое зрелище я из себя представляю, наверное. Милосердная ночь укрывает меня.

Теперь он шёл медленнее, его обострённые чувства улавливали малейшее движение среди деревьев в роще Гоул или на тропе позади: далеко справа рявканье самца косули, ищущего самку, а слева — отдалённый визг кролика, которого душит горностай. Сова. Неясные, расплывчатые очертания дома, спящего среди деревьев, и на его дальнем конце, в башне, светится единственный прямоугольный глаз.

Вниз, к вязам, сейчас безмолвным и покрытым густой листвой: стал виден весь дом. И под вязами его собственный коб, привязанный к лещине. Он узнал животное прежде, чем оно тихо заржало, приветствуя его, и замер на месте. Когда конь заржал снова, он осторожно подобрался к нему, провёл рукой по шелковистым губам и по шее и какое-то время гладил его, неотрывно глядя поверх холки на свет окна; потом повернул назад. Пройдя с сотню ярдов — башня скрылась за деревьями — он замер и прижал руку к груди. Зашагал снова: тяжёлой, неуклюжей походкой, спотыкаясь на неровностях, силой воли заставляя себя идти вперёд.

— Джек, — сказал он за завтраком на следующее утро, — Думаю, мне придётся тебя покинуть: надо узнать, найдётся ли место в дилижансе.

— Покинуть меня! — воскликнул Джек, ошеломлённый. — О, не может быть!

— Я не вполне хорошо себя чувствую и полагаю, что воздух родины поможет мне восстановиться.

— Ты что-то и правда кисло выглядишь, — сказал Джек, глядя на него пристально и сочувственно. — Я так закрутился со своими неприятностями — и теперь ещё… что совсем перестал тебя замечать. Извини, Стивен. Тебе здесь, должно быть, совсем тоскливо — один Киллик и никакой компании. Я так надеюсь, что с тобой ничего серьёзного. Теперь-то я припоминаю — ты какой-то невесёлый, не в духе уже несколько недель, не расположен шутить. Ты бы посоветовался с доктором Вайнингом, а? Он может посмотреть как бы со стороны, понимаешь? Я уверен, что ты лучший врач, чем он, но он может посмотреть со стороны… Пожалуйста, давай я его позову. Я сейчас же поеду к нему, пока он не отправился по своим делам.

На то, чтобы успокоить друга, у Стивена ушло всё время с завтрака до появления почтальона: ему прекрасно известно, в чём причина недомогания — с ним уже это бывало — это не смертельно — он точно знает, как это лечить — болезнь называется solis deprivatio.

— Недостаток солнца? — вскричал Джек. — Ты что, разыгрываешь меня, Стивен? Не может быть, чтобы ты собирался в Ирландию за солнцем.

— Это была своего рода мрачная шуточка, — сказал Стивен. — Но я имел в виду Испанию, а не Ирландию. Ты знаешь, что у меня дом в горах за Фигерасом: часть крыши обвалилась — там, где живут овцы — мне нужно этим заняться. Ещё там живут длиннохвостые летучие мыши, я наблюдал не за одним их поколением. Вот и почта, — сказал он, подходя к окну и высовываясь из него, чтобы забрать письма. — Одно тебе. Мне ничего нет.

— Счёт, — сказал Джек, откладывая его. — О, тебе же есть письмо. Я совсем забыл. Оно у меня в кармане. Я вчера случайно повстречал Диану Вильерс, и она попросила передать тебе записку — так о тебе хорошо отзывалась, Стивен. Мы обсудили, какой ты замечательный соплаватель, и как ты здорово управляешься с виолончелью и с ножом. Она о тебе очень высокого мнения…

Возможно: записка была в своём роде довольно любезна.

«Дорогой Стивен,

Как вы скверно обращаетесь со своими друзьями: за все эти дни ни признака жизни. Я и вправду вела себя ужасно неприветливо, когда вы в прошлый раз так любезно навестили меня. Пожалуйста, простите меня. Это, должно быть, восточный ветер, или первородный грех, или полная луна, или что-то в этом роде. Но я обнаружила несколько любопытных индийских бабочек — только их крылья — в книге, которая принадлежала моему отцу. Если вы не слишком устали и никуда больше не приглашены — возможно, вам захочется зайти взглянуть на них этим вечером.

Д.В.»

— …Хотя нельзя сказать, что это какая-то особая добродетель. Я пригласил её сыграть с нами в четверг: она хорошо знает наше трио, хотя и играет только со слуха. Но раз уж ты должен ехать, я пошлю Киллика с извинениями.

— Возможно, я могу особо не спешить. Посмотрим на следующей неделе; в конце концов, овцы покрыты шерстью, а у летучих мышей есть часовня.

Бледнеющая в темноте дорога; Стивен ехал медленно, проговаривая про себя воображаемый диалог. Он подъехал к двери, привязал мула к кольцу и собирался уже постучать, когда Диана сама открыла ему.

— Добрый вечер, Вильерс, — сказал он. — Спасибо за записку.

— Мне нравится, как вы здороваетесь, Стивен, — ответила девушка, улыбаясь. Очевидно, она находилась в хорошем расположении духа и бесспорно прекрасно выглядела. — Вы не очень удивлены, что я сама открыла дверь?

— Умеренно.

— Все слуги отпущены. Как вы официальны — с парадного входа! Я очень рада вас видеть. Пройдите в мою нору. Я разложила там для вас бабочек.

Стивен снял обувь, не спеша уселся в маленькое кресло и сказал:

— Я пришёл попрощаться. Я скоро уезжаю из Англии — думаю, на следующей неделе.

— О, Стивен… и вы оставите ваших друзей? Что будет делать бедный Обри? Вы же не можете оставить его теперь? Ему сейчас и так несладко. И что буду делать я? Мне будет не с кем поговорить и некого потиранить.

— В самом деле?

— Я приносила вам несчастье, Стивен?

— Порой вы обращались со мной как с собакой, Вильерс.

— О Боже. Простите. Я больше никогда не буду грубой. Так что, вы действительно хотите уехать? Боже мой. Но друзья целуются при прощании. Что же, хотя бы сделайте вид, что вы разглядываете моих бабочек — я их так красиво разложила — и поцелуйте меня, а затем идите.

— Я с вами прискорбно слабоволен, Диана, как вам прекрасно известно, — сказал он. — Я ехал через Полкэри медленно, репетируя речь о том, что я явился объявить вам о разрыве, и что я рад сделать это мягко и по-дружески, не оставляя в памяти никаких жестоких слов. Я вижу, что не могу этого сделать теперь.

— Разрыв? Боже! Это слово, которое мы никогда не должны произносить.

— Никогда.

Однако это слово снова появилось через пять дней в его дневнике.

«Я вынужден обманывать Дж.О., и хотя нельзя сказать, что я непривычен ко лжи — это причиняет мне боль. Он, конечно, тоже пытается ввести меня в заблуждение, но это из уважения к тому, что он воображает моими взглядами на правильное поведение в его отношениях с Софией. Но при его столь открытой и правдивой натуре все эти усилия, хоть и настойчивые, не достигают цели. Она права: я не могу оставить его при нынешних трудных обстоятельствах. Зачем же она усугубляет их? Из чистой безнравственности? В другом веке я бы употребил слова «одержимость дьяволом» — и такой ответ напрашивается даже сейчас: сегодня никто не сравнится с ней в любезности, завтра она холодна, жестока, полна язвительности. Хотя слова, которые ещё недавно ранили меня так глубоко, от повторения отчасти утратили свою силу; закрытая дверь не так уже смертельна; моя решимость порвать становится сильнее: она становится чем-то большим, чем просто рассудочное решение. Я никогда прежде не сталкивался с этим сам и не встречал ни у одного автора — но небольшое искушение, почти недоискушение может оказывать куда более сильное воздействие, чем большое. Не так уж меня тянет в Мейпс; не так уж сильно мне нужен лауданум, капли которого я так суеверно отсчитываю каждую ночь. В настоящий момент это четыреста капель, моё бутилированное спокойствие. И тем не менее я это делаю».

— Киллик, — сказал он со сдержанно-угрожающим взглядом человека, которому помешали в тайном деле. — Что ты хочешь сказать? Ты какой-то смущённый и взбудораженный. Выпил, да?

Киллик подошёл ближе и, опершись на кресло Стивена, прошептал:

— Там внизу кое-какие неприятные типы, сэр — спрашивают капитана. Чёрный жук в облезлом парике и пара дуболомов, вроде наёмных борцов. Неуклюжие педрилы в маленьких круглых шляпах, и я видел, как один из них прячет жезл под сюртуком. Легавые. Помощники пристава.

Стивен кивнул.

— Я поговорю с ними в кухне. Нет, в маленькой столовой: она выходит на лужайку. Уложи рундук капитана и мой маленький саквояж. Дай мне его письма. Запряги мула в маленькую повозку и езжай с багажом до конца Фоксденской дороги.

— Есть, сэр. Багаж, мул, повозка, Фоксден.

Оставив мрачных и задумчивых помощников пристава в маленькой столовой, Стивен удовлетворённо улыбнулся: это, по крайней мере, конкретная ситуация. Он знал, что найдёт их в пределах одной-двух миль; но не знал, чего ему будет стоить встретить после подъёма под лучами солнца по меловому склону их холодные, неприязненные и враждебные взгляды.

— Доброго вам утра, — сказал он, снимая шляпу. Диана слегка кивнула и безжалостно пронзила его взглядом.

— Похоже, вы решили прогуляться по жаре, доктор Мэтьюрин. Как, должно быть, вам не терпелось увидеть…

— Вы меня простите, я должен перемолвиться словом с капитаном Обри, мэм, — сказал он, отвечая взглядом не менее холодным, и отвёл друга в сторону.

— Джек, за тобой приехали, чтобы арестовать за долги. Мы должны сегодня же переправиться во Францию и затем в Испанию. Твой рундук и маленькая повозка вот-вот будут в конце Фоксденской дороги. Ты поживёшь у меня — всё отлично складывается. Мы ещё можем успеть на фолкстоунский пакетбот, если поспешим.

Он обернулся, поклонился Диане и отправился по холму вниз.

Топот копыт, голос Дианы:

— Езжайте, Обри. Езжайте, говорю я вам. Мне нужно поговорить с Мэтьюрином. — Она придержала лошадь, поравнявшись с ним. — Мэтьюрин, я должна поговорить с вами. Стивен, вы вот так бы уехали, не попрощавшись со мной?

— Вы меня не отпустите, Диана? — сказал он, подняв наполняющиеся слезами глаза.

— Нет-нет-нет, — воскликнула она. — Вы не должны меня оставлять — езжайте, да, езжайте во Францию, но пишите мне, пишите мне и возвращайтесь.

Она сильно сжала его руку своей маленькой рукой и ускакала — комья земли летели из-под копыт.

— Только не Фолкстоун, — сказал Джек, направляя мула по заросшей травой дороге. — Дувр. Там Сеймур на «Аметисте» — он повезёт посла через Ла-Манш сегодня ночью. Он возьмёт нас на борт, мы с ним вместе служили на «Мальборо». А как только мы окажемся на королевском корабле, то сможем смело послать всех законников к дьяволу.

Миль через пять он добавил:

— Стивен, знаешь, что за письмо ты мне принёс? Маленькое, запечатанное облаткой?

— Нет.

— Оно от Софи. Письмо напрямую, непосредственно мне, представляешь? Она говорит, что слухи про того парня, Адамса, и его притязаниях, могли обеспокоить её друзей. Что ничего там нет — всё чёртов вздор — она едва с дюжину раз его видела, хотя он всё время шепчется с её мамочкой. Она и о тебе говорит. Шлёт наилучшие пожелания и говорит, что была бы очень рада видеть тебя в Бате; погода там стоит чудесная. Господи Иисусе, Стивен, мне никогда не было так скверно. Состояние пропало, карьера видимо тоже, а теперь вот это.

— Не могу тебе даже передать, какое это облегчение, — сказал он, наклоняясь, чтобы посмотреть, как на «Аметисте» поднимают фока-стаксель, — снова выйти в море. Всё так ясно и просто. Я не о том говорю, что мы сбежали от приставов — я имею в виду все эти сложности жизни на берегу. Я не думаю, что я хорошо подхожу для жизни на суше.

Они стояли на квартердеке посреди толпы с интересом глазеющих вокруг атташе, секретарей, членов свиты; их шатало и валило, и они цеплялись за снасти и друг за друга — фрегат начало качать на зыби, когда утёсы Дувра растаяли за пеленой летнего дождя.

— Да, — сказал Стивен. — Я тоже гулял по проволоке без особого умения. И у меня тоже такое чувство, будто я вырвался на свободу. И совсем недавно я бы безоговорочно приветствовал её.