Позывной "Хоттабыч"

Глава 7

Петров недолго «переваривал» мои откровения:

– Значит, это ты меня хоронил? А как же моя семья? Дети? Внуки-правнуки?

– Да не было у тебя никакой семьи. – Хоть мои слова и прозвучали жестко, но, правда, она иногда такая злобная сука. – И детей, внуков и правнуков тоже никогда не было. Бляди – были. И нормальных баб тоже хватало. Но в основном бляди.

– Но у тебя же получилось, Старик? – с какой-то потаенной надеждой спросил оснаб.

– Получилось, – ответил я. – Но супружница моя, Глафира Степанна, за счет службы моей до срока в могилу сошла… Переживала сильно, вот и надорвалась, бедная… – На глаза вновь навернулись слезы, ведь до сих пор не могу забыть красавицу мою. – А твоя жена, командир – это наша гребаная служба. А семья – управление контрразведки! Или я не прав, товарищ оснаб?

В ответ Петров лишь согласно кивнул, а я вслух пропел несколько строк незабвенной «Казачьей» Розенбаума:

– Только шашка казаку во степи подруга, только шашка казаку в степи жена…

– Что это? – каменное лицо Петрова неожиданно дрогнуло. Видимо эти простые строчки что-то задели в его душе.

– Одна из песен моего мира, командир.

– Спой, – неожиданно попросил он.

– А че не спеть? Спою. Только певец из меня аховый…

– Ничего, – устало произнес Петр Петрович, – мне в жизни и не такое слушать приходилось…

– Най-най-най-на-на-а-а! Под зарю вечернюю солнце к речке клонит, – прокаркал я надтреснутым дрожащим голосом, с трудом вытягивая мелодию. – Всё, что было – не было, знали наперёд.

Петр Петрович прислонился головой к каменной кладке каземата и устало прикрыл глаза. Его лицо умиротворяюще расслабилось, и он облегченно вздохнул, словно ждал этого момента долгое время. Бетонная стена, отгораживающая мои мысли от колдовского Дара оснаба, дрогнула и развеялась, словно утренний туман в хорошую погоду.

«Давай, дружище, смотри! – мысленно сообщил я ему, и он услышал. – Гляди! Гляди внимательнее! У меня от тебя нет никаких тайн!»

– Только пуля казака во степи догонит, – продолжал напевать я вслух, – только пуля казака с коня собьёт. Только пуля казака во степи догонит, только пуля казака с коня собьёт.

Я вновь почувствовал, как легкий ветерок пронесся у меня в голове, ласково охлаждая мое воспаленное сознание. Но ветер постепенно набирал силу, засасывая меня в стремительно расширяющуюся воронку. И, несмотря на то, что эта набирающая скорость воронка существовала лишь в моем воображении, я чувствовал, как она резво ввинчивается в глубины моей памяти…

Один миг, и я оказался в Государственном кремлевском дворце, куда меня лет десять назад, этакий сморщенный древний огрызок былой, но великой эпохи, буквально под руки притащили на ежегодный концерт, посвященный Дню милиции. И именно в тот день мне вживую довелось послушать Сашку Розенбаума. Послушай и ты, так сказать, в оригинале, товарищ мой оснаб.

Я чувствовал, что Петрович, так же, как и я, поплыл от этого грубоватого хриплого Сашкиного баритона. И в это момент наши сознания окончательно слились. Теперь он мог узнать обо мне всю подноготную, но и мне многое стало доступно из его воспоминаний. Не все, конечно: кое-какие уголки его сознания были накрепко заперты и защищены похлеще иного банковского сейфа. Ну, так и должно быть – некоторые секреты нашей работы должны умирать вместе с нами, а тем более никоим образом не достаться нашим врагам!

Я, словно наяву, переживал ярчайшие моменты жизни моего учителя, соратника, боевого товарища и друга: сопливым юнцом я тискал выдающиеся прелести доступных горничных и таскал их по очереди на сеновал, боясь, как бы отец случайно не застукал; я со всем прилежанием исследовал открывшийся дар «осенённого», истязая себя болезненными тренировками до потери сознания и последующих жутких головных болей; первый чин и первые погоны; первые награды и первые поражения; я скакал на взмыленном жеребце, рубая окровавленной шашкой направо и налево, уже не разбирая лиц, друзей и врагов…

«Мозговой вихрь» продолжал раскручиваться все стремительней и стремительней, мешая в одну кучу куски моей биографии и жизненные вехи оснаба. Он остановился в тот самый момент, когда я последним, но точным ударом забил шариковую ручку в ухо гребанного насильника…

Глаза вновь застлало предсмертным туманом, а пробитые обломками поломанных ребер легкие горели огнем. С пузырящейся кровавой пеной на устах я сделал последний судорожный вдох и ухнул в кромешную бездну безвременья…

Смерть стылой шершавой кистью смыла боль. Я попытался вздохнуть, но не смог – в воздухе я больше не нуждался. Пришло понимание, что это конец. Однако, к моему изумлению, способность мыслить и здраво размышлять меня не покинула. Я мыслю, следовательно, я существую, – вспомнил я известное изречение Рене Декарта[18]. Значит, наше бренное существование, что бы там не утверждали воинствующие атеисты, не заканчивается с нашей смертью. Я умер, но вместе с тем продолжаю существовать!

Серый туман забвения постепенно развеивался и, наконец, исчез совсем. Я стоял под пронизывающим ветром на одной из вершин сверкающих ледяным великолепием гор. Внизу, у подножия горы, насколько хватало глаз, расстилался заснеженный вековечный лес с огромными деревьями-исполинами. И сквозь этот лес неспешно и величественно двигался на коне настоящий богатырь-великан в доспехе, похожем на вооружение древнерусского воина. Самые высокие деревья едва достигали его сафьяновых сапог с приподнятыми носами, покоящихся в гигантских стременах.

«Выше леса стоячего, ниже облака ходячего», – всплыли из памяти строчки русской былине о сказочном великане Святогоре, что по многочисленным поверьям некогда жил на высоких Святых горах. Его могучую поступь не выносила сама Мать – Сыра Земля, она сотрясалась, когда он спускался со своих гор, леса колыхались, а реки выходили из берегов.

Я пробежался взглядом по суровому, но спокойному лицу богатыря, заросшему по самые глаза густой пегой бородой, заиндевевшей на морозе и покрытой сосульками. На правом плече богатыря сидел такой же гигантский, как и он сам, нахохлившийся сокол. Колоссальных размеров конь был тоже под стать своему хозяину: такому под копыта лучше не лезть – растопчет и не заметит. Великан медленно приближался ко мне. И вскоре его голова, увенчанная огромным остроконечным шлемом, задевающим медленно ползущие по небу облака, поравнялась с вершиной горы, на которой я стоял.

Великан шумно вдохнул кристально чистый морозный воздух и гулко проревел, обдав меня клубами теплого дыхания, мгновенно превращающегося в пар:

– Давненько в Святых горах русским духом не пахло! За какой надобностью пожаловал, человече? Кто таков есть: как звать-величать?

От его рева заложило уши, а со склонов ближайших гор сошло несколько небольших снежных лавин.

– Ильей зови, Святогор-батюшка! – подстроившись под велеречивость могучего исполина, крикнул я что было мочи. – А за какой надобностью здесь, то мне и самому неведомо!

– Отрадно слышать, что не забыли меня на Руси! – довольно прогудел Велет. – Ну, раз дело ты не пытаешь – прокатишься со мной? Повеселишь старика новыми байками? Тоскливо мне в одиночестве… – Плечи Святогора поникли. – Не с кем, даже, словом добрым переброситься…

– Отчего ж не прокатиться-то? – Я долго не раздумывал над предложением былинного великана, поскольку совсем еще не пришел в себя после недавней смерти. Может быть, разговор с ним прольет хоть какой-то свет на мое дальнейшее существование. – С превеликим довольствием!

– Добре, Ильюша! Полезай тогда ко мне на плечо! – И великан подставил к отвесному краю раскрытую огромную, что ковш гигантского экскаватора, ладонь. Я без промедления ступил на нее, и богатырь поднес меня к своему левому плечу. Сокол подозрительно взглянул на меня выпуклым глазом с яркой желтой радужкой, и что-то недовольно проклокотал. Размерами сокол явно превосходил меня раза этак в два, если не больше, так что долбани он своим острым клювом – от меня и мокрого места не останется.

– Уймись уже, Вострогор! – Великан потрепал нахохленного сокола по встопорщившимся перьям. – Вздремни, старый друг – ты это заслужил.

К моему огромному изумлению величественная хищная птица послушалась своего хозяина и, покрепче впившись монструозными когтями в прочные звенья кольчуги, засунула голову под крыло.

– Вот так и живем, Ильюша, уж который годок, – громыхнул великан, направляя своего исполинского коня в закрытую низко-парящими облаками «бездонную» расщелину.

«А то и тысячелетие», – мысленно хмыкнул я. Вот уж не думал, что с таким чудом доведется встретиться. Мы опускались все ниже и ниже в глубину горного разлома, куда не всякий подготовленный альпинист отважится бы спуститься. А вот конь Святогора уверенно ступал по, казалось бы, абсолютно непроходимым местам. Достигнув самого дна ущелья, гигантский конь неожиданно споткнулся и встал, как вкопанный.

– Что же ты, волчья сыть, да травяной мешок, спотыкаешься? – незлобиво ругнулся великан, перевешиваясь через голову коня.

Я ухватился за кольчужные кольца бармицы шлема, чтобы не свалиться в пропасть. С большим трудом удержавшись на месте, я успел заметить препятствие, перегородившее дальнейший путь. Поперек ущелья лежал открытый исполинский каменный гроб, через который могучий конь Святогора не желал переступать. К тому же гробу была прислонена такая же огромная каменная крышка.

– Вот так преграда чудная! – произнес великан, спрыгивая с коня. Отвесные стены ущелья сотряслись от его могучей поступи, осыпав каменной крошкой с головы до ног. Он поднес ко мне ладонь и опустил на землю. – Как думаешь, Ильюша, кому во гробе этом лежать суждено? – спросил он меня.

А тут и думать нечего – великовата мне «кольчужка»-то!

А вот Святогор, по-видимому, так не считал:

– А ложись-ка ты, Ильюша, во гроб, да померяйся: не придется ли впору тебе эта каменная домовина?

Н-да! Похоже, деменция у старика процветает пышным цветом. Тут даже невооруженным глазом видно, что не мой это размерчик. Все происходящее начало отдавать еще большим сюром, чем это казалось ранее. Похоже, что вот так выглядит мой личный ад. Либо это яркие предсмертные галлюцинации, и мой умирающий мозг генерирует их со страшной силой. Но почему именно древний великан, Святые горы и былинный гроб? Ладно, чего расстраивать старика? Я перевалился через толстый каменный бортик и улегся в исполинском гробе. Таких, как я, тут можно целый взвод поперек уложить.

– Не ладится тебе, Ильюша этот гроб – он в длину длинен и в ширину широк, – многозначительно произнес Святогор.

Алилуйя! На третий день Зоркий глаз заметил, что в тюрьме не хватает четвертой стены![19] – подумал я, вылезая из каменного ящика.

– А и мне примериться время пришло, – торжественно произнес Велет, тряхнув смерзшейся в сосульки бородой. Он ссадил с плеча сокола на луку седла, снял перевязь с мечом и полез в гроб.

«Ну, вот, совсем другое дело, – проскочила мысль, – словно опытный гробовщик мерки снимал!»

– И в длину по меры и в ширину как раз! – поерзав и, устроившись поудобнее, довольно произнес Святогор. – Ай же ты, Илья, да покрой‑ка крышечку – полежу в гробу я, полюбуюся!

К этому, в общем-то, все и идет, наконец доперло до меня, чем закончится этот сюрреалистический былинный сюжет. Плавали, знаем! Его даже в школе проходят.

– Эх! – Я поднапрягся, пытаясь сдвинуть с места массивную каменную крышку. Да хрен там – тут только краном поднимать!

– Мельчаете, людишки! – недовольно буркнул великан и, приподнявшись в гробу, одним движением могучей руки натянул каменную плиту на себя.

Едва только крышка заняла соответствующее ей положение, как щель между крышкой и гробом словно заросла.

Ну, вот, началось…

– Ай же ты, Илюшенька! – заворочался внутри «сросшейся» в единое целое домовины былинный исполин. – Мне в гробу лежать да тяжелешенько! Мне дышать‑то нечем, да тошнешенько! Ты открой‑ка, Илья крышечку гробовую, да подай‑ка мне да свежа воздуху!

– Не могу, Сятогор-батюшка! – крикнул я, обходя по гроб кругу, пытаясь найти хоть одно небольшое отверстие. – Слаб я и немощен, против тяги такой!

– А-а-а! – взревел плененный великан и принялся биться внутри захлопнувшейся «мышеловки».

Гроб затрясся, заходил ходуном. Чудовищные удары заставляли его подпрыгивать, но крышка стояла незыблемо. Лишь в одном месте, возле изголовья, образовалась небольшая трещина. Разбушевавшийся великан, наконец, затих, и я сумел приникнуть к этой трещине.

– Ты как, Святогор-батюшка? Жив ли?

– Ты разбей-ка, Ильюша, крышечку моим мечом! – попросил меня Святогор.

Я с сомнением оглянулся на огромный меч, едва ли не превышающий размером весь мой рост.

– Не подниму я его…

– А ты прильни, Ильюша, к трещине – передам я тебе часть силушки своей немерянной! И сможешь тогда с моим мечом совладать!

Я припал к трещине лицом, а Святогор обреченно выдохнул. Могучим напором воздуха меня снесло с ног к самым копытам коня, голова закружилась, что я на несколько мгновений совсем потерял всякую ориентацию. Наконец, собрав волю в кулак, я справился с головокружением и поднялся на ноги. Охренеть! Незабываемые ощущения! Сила, наполнившая мои старые и дряблые мышцы, била фонтаном! Хотелось прыгать, орать… Да я сейчас легко мог разрушать горы и вырывать с корнем столетние деревья! Я подошел к перевязи и легко выдернул из ножен исполинский меч. Подошел к гробу и с размаху опустил сверкающую в лучах морозного солнца металлическую полосу на каменную поверхность домовины.

– Бздзинь! – Меч с возмущенным звоном и искрами отскочил от крышки гроба.

Что должно было произойти дальше, я, примерно, представлял. Так и случилось: в месте удара, прямо сквозь шершавый камень «проросла» металлическая полоса железного обруча, который сковал каменный гроб еще крепче. Второй удар – вторая полоса. Третий – третья. После седьмого удара я остановился, хотя не запыхался ни на грамм! Волшебная, почти божественная сила, клокотала и требовала выхода из моего старческого организма.

– Задыхаюсь я, Ильюша: наклонись-ка ко щелочке, я дохну еще разок на тебя и передам тебе всю силушку великую. Может, тогда сумеешь расколоть домовину проклятущую.

И что вы себе думаете, я повелся на этот развод, как сопливый пацан! Старческий склероз, он такой – чем должна была закончиться эта история, я напрочь забыл. И наклонился… Дохнуло на этот раз из гроба такой откровенной мертвечиной, что мои ноги враз подкосились. Я стек по стенке на дно расщелины, и сознание мое помутилось.

– Не кляни меня, Илья, что дохнул я на тебя «мертвым духом», – услышал я напоследок глухо доносящий из гроба голос Святогора. – Пойми одно – так надо! Что уже мертво – умереть не может! А вот возродиться для новой жизни и блистающих побед русского духа…

Я не расслышал последних слов исполина: мои взор вновь застлал серый туман преисподней, а в груди постепенно разгоралось уже позабытое пламя нестерпимо-острой боли.