Проклятие памяти

Глава 8

Алекс взглянул на часы, стоявшие на столе Торреса. Торрес заметил это — он уже привык следить за каждым движением юноши.

— Осталось всего два часа, — сказал он. — Волнуешься?

— Да нет, — пожал плечами Алекс. — Скорее любопытно.

Отложив в сторону ручку, Торрес откинулся на спинку стула.

— А я на твоем месте, наверное, волновался бы. Ты же возвращаешься домой после трехмесячного отсутствия — по-моему, поводов для волнения достаточно.

— Я же возвращаюсь не совсем домой, верно? — голос Алекса был лишен какого бы то ни было выражения. — Ведь пока меня не было, родители переехали, и я этот дом раньше не видел.

— А ты бы хотел вернуться в дом, в котором родился и вырос?

После секундного колебания Алекс покачал головой.

— Да, по-моему, это не так уж важно — все равно я совсем не помню наш старый дом.

— И ничего по отношению к нему не чувствуешь?

— Нет. — Алекс все так же равнодушно смотрел на доктора.

Вот в этом, снова подумал Торрес, и есть проблема. Алекс утратил способность чувствовать. Испытывать эмоции. Переживать. Нет, безусловно, его исцеление — это почти чудо: к нему вернулась способность видеть, ходить, разговаривать и слышать. Но полностью исчезла способность чувствовать.

Даже известие о том, что его скоро выпишут из Института, не вызвало у него никаких эмоций реакции. Он воспринял его так же безучастно, как воспринимал теперь все. И вот это — Торрес досадливо поморщился — единственное, что мешало расценивать проведенную операцию как полный и несомненный успех.

— А тебе вообще хочется вернуться в Ла-Палому? — неожиданно задач он вопрос Алексу.

Потянувшись в кресле, Алекс закинул ногу на ногу. Со второй попытки ему удалось устроить лодыжку левой ноги на колене правой.

— Мне… наверное, просто интересно, как это все будет, — ответил он наконец. — Я все думаю — удастся ли мне узнать хоть кого-нибудь или что-нибудь… или все будет так, как тогда, когда я в первый раз очнулся.

— Ну, с тех пор ты ведь вспомнил многое.

Алекс с тем же безучастным видом пожал плечами.

— Да… но я все спрашиваю себя — действительно я вспомнил все это или мне просто приходится всему обучаться заново.

— Но это невозможно. Речь может идти только о восстановлении памяти — так быстро усвоить такой объем информации не может никто. И не забудь, что, когда ты очнулся, то сразу заговорил. Язык-то ты не забыл, а значит…

— Но тогда я не понимал значения очень многих слов, — напомнил Алекс доктору. — И многих — до сих пор не знаю. — Встав, он неуверенно шагнул, постоял, словно раздумывая, и шагнул снова.

— Все будет в порядке, Алекс, — Торрес внимательно наблюдал за юношей. — Сейчас тебе не стоит требовать слишком многого от себя. На все нужно время. Кстати, о времени. По-моему, пора начинать. — Он подождал, пока Алекс поставил кресло рядом с его стулом так, что оба они смотрели теперь на экран для слайдов, установленный в углу кабинета. Убедившись, что Алекс устроился в кресле, Торрес щелкнул выключателем. На экране появилась картинка.

— Что это? — спросил Торрес.

Алекс колебался не более секунды.

— Амеба.

— Верно. А когда ты изучал биологию?

— В прошлом году. Нам преподавала ее мисс Лэндри.

— А не помнишь, как эта мисс Лэндри выглядела?

Алекс задумался, затем сказал, мотнув головой:

— Нет.

— Ну хорошо. А отметку ты получил какую?

— Отлично. Но это было нетрудно — с точными науками у меня никогда не было проблем.

Ничего не сказав, Торрес поменял слайд.

— А, это картина да Винчи, — кивнул Алекс. — «Мона Лиза» — так, кажется?

— Так. А не помнишь ее второе название?

— «Джоконда».

Картинки сменяли одна другую, и каждый раз Алекс без труда узнавал изображение. Наконец Торрес выключил экран и повернулся к Алексу.

— А ты помнишь что-нибудь о других предметах?

— Нет. То есть мама мне кое-что рассказала… Но сам я не помню про них почти ничего. Имена учителей — некоторых… названия предметов… Но когда я думаю про них, я ничего не вижу — вы понимаете?

Торрес кивнул.

— То есть зрительных ассоциаций у тебя не возникает?

— Нет. Никаких.

— А все то, что ты видел уже после своего… пробуждения, ты можешь представить себе без труда?

— Да. Это как раз просто. И еще иногда я вижу что-нибудь и чувствую при этом — что-то знакомое… но до конца вспомнить не получается, хоть убейте. А когда мне наконец это называют, ощущение такое, будто я вспомнил… однако не совсем так… Очень трудно передать словами.

— Что-то вроде «дежа вю»?

Брови Алекса слегка сдвинулись.

— Это по-французски… означает, что тебе кажется, будто ты это уже видел раньше?

— Именно так.

— Нет, это совсем другое. — Алекс напрягся, мучительно подыскивая слова. — Знаете, как будто… половинчатые такие воспоминания. Будто я уже видел это и будто помню, что это… но на самом деле не помню.

— Это как раз понятно, — кивнул Торрес. — Я думаю, что ты именно помнишь, просто мозг твой еще не восстановился до конца. Он был очень сильно поврежден, Алекс. Мне удалось собрать его буквально по частям. Но, увы, сделал я это не так хорошо, как хотелось бы. Поэтому некоторые нейронные связи еще, так сказать, не подключены. Получается, что мозг твой как бы знает, в какой его части хранится нужная информация, но не всегда еще может ее достать. Но он будет пытаться снова и снова и постепенно найдет новые пути доступа к нужным отделам памяти. Поэтому в последующие месяцы у тебя будет появляться все больше этих «половинчатых воспоминаний». А потом, когда все связи в твоем мозгу будут восстановлены — или налажены заново, — таких воспоминаний будет все меньше. И тогда все что после аварии сохранилось в твоем мозгу, будет снова тебе доступно.

Заверещал телефон. Подняв трубку, Торрес что-то тихо сказал в нее, затем бросил на рычаг.

— Твои родители уже здесь, — обернулся он к Алексу. — Не хочешь пройти в лабораторию, а я пока побеседую с ними? А потом я еще раз осмотрю тебя, и с этого времени тебе нужно будет приходить ко мне каждый день на час или два — не больше.

Поднявшись, Алекс медленно пошел к двери. Шаги его были еще неуверенными, и преодолеть лестницу без посторонней помощи было для него еще трудным делом; путь длиною более нескольких ярдов он мог совершить только с костылем-тростью, но было понятно, что восстановление способности свободно двигаться не займет много времени.

Когда Алексу оставалось до двери всего несколько шагов — она распахнулась и в кабинет вошли его родители. Алекс резко остановился и, опершись на трость, наклонил голову и поцеловал мать в щеку, Эллен обняла его. Марш, подойдя, похлопал его по плечу. Дотронувшись в знак приветствия до руки отца, Алекс снова заковылял к выходу.

— Алекс? — позвала Эллен. — Куда ты, сынок?

— Мне еще надо пройти тесты, мама, — голос Алекса был по-прежнему лишен какой бы то ни было интонации. — А потом, я думаю, мы поедем домой. — Повернувшись, он шагнул в раскрытую дверь. Эллен, прикусив губу, следила за ним. Когда Алекс вышел, она некоторое время смотрела ему вслед, затем тяжело вздохнула.

— Мне, наверное, будет непросто выдержать это, Раймонд, — произнесла она, словно раздумывая. — Ведь он… он совсем не меняется… или нет? По-моему, ему совершенно все равно, поедем мы сейчас домой или не поедем…

— Сядь, Эллен, — Торрес указал ей и Маршу на стоявший у стены диван, сам, однако, остался стоять у стола — очевидно, желчно подумал Марш, желая видеть «аудиторию». И действительно — лекция об успехах, достигнутых Алексом с того момента, когда он впервые очнулся, заняла по меньшей мере сорок минут.

— Вот так, — закончил Торрес, кивнув, словно в знак подтверждения. — В плане интеллектуальном и физическом процесс развивается куда успешнее, чем я мог предполагать.

— Но до сих пор никаких эмоций, — с горечью заметила Эллен. Снова вздохнув, она попыталась улыбнуться. — Прости, Раймонд. Нам, обычным людям, не так-то просто привыкнуть к чудесам.

— Чудо все равно уже произошло, — пожал плечами Торрес. — Но еще не завершилось. Однако, думаю, вам следует подготовить себя к тому, что Алекс вряд ли сможет стать совершенно таким, каким был до аварии.

— Мы и не надеялись на это, — спокойно ответил Марш. Утром он решил, что больше не позволит себе демонстрировать неприязнь к этому человеку. — Скажу вам честно — я и мечтать не смел о подобном результате.

В ответ Торрес покачал головой.

— Ваши впечатления могут подвести вас. В его памяти все еще масса пробелов, и когда он выйдет из клиники, то не сможет ориентироваться в городе. Он не помнит, как выглядит Ла-Палома, не помнит и дороги домой.

— Домой мы его довезем, — заверил Марш. — То есть для него это не дом, конечно… Я, знаете, и сам до сих пор раз-два в неделю навещаю наше прежнее жилье, — добавил он с невеселой усмешкой. — Но привыкнем и к новому.

Торрес словно не заметил усмешки Марша.

— В принципе, Алекс и сам мог бы довезти вас туда — я как-то дал ему карту, и после того, как он изучил ее, попросил показать дорогу отсюда домой. Он показал все — до последнего поворота. Но зрительно вспомнить, как выглядит эта дорога, он не в состоянии. То есть у него до сих пор не возникает мысленных образов многих вещей, казалось бы, хорошо знакомых ему до аварии.

— А вообще такое бывает? — спросила Эллен.

— Да, но крайне редко, — покачал головой Торрес. — И это вплотную подводит нас к проблеме… мм… цельности его личности — или отсутствия этой цельности, к несчастью.

Марш и Эллен быстро переглянулись — именно эта проблема больше всего тревожила их в последние недели. Обоих настораживал изменившийся характер Алекса, но Эллен настаивала на том, что это временно, что с тех пор, как Алекс окреп физически, Раймонд Торрес неустанно трудится над тем, чтобы вернуть ему и душевное здоровье; Марш, настроенный более скептически, пытался приучить супругу к мысли о том, что личность Алекса может и не восстановиться, и, возможно, повреждения, нанесенные эмоциональным отделам его мозга, оказались слишком велики.

— Heт, — таков был немедленный и однозначный ответ Эллен. — Это — лишь вопрос времени. Раймонд ему поможет. Мы только должны верить ему — и все.

Марш напрасно доказывал ей, что Торрес — хирург, а не психиатр. Закончилась весна, пришло особенно долгое и жаркое в этих краях лето — и все это время вера Эллен в магические возможности Торреса неуклонно росла. Сообразно ей росла и неприязнь к нему Марша. Внешне Марш пытался свести ее лишь к неприятию высокомерия Торреса, но самому себе он уже сознался, что просто-напросто ревнует. С каждым днем Торрес значил все больше и больше в жизни их сына, тем самым сближаясь с его женой. И Марш понимал, что ничего не может с этим поделать — ведь чудом возвращения сына в эту жизнь они были обязаны Торресу.

— Боюсь, в данный момент мы имеем дело, как это называется в нашей практике, с синдромом эмоционального притупления личности, — голос Торреса наконец пробился сквозь невеселые мысли Марша.

— Термин известный, — кивнул он, стараясь по возможности не дать прорваться сарказму.

— Не сомневаюсь, — Торрес сухо кивнул. — Но разъяснить его все же, полагаю, не помешает. — Он повернулся к Эллен. — Случай, в общем, вполне обыденный. Часто при повреждениях мозговой коры — даже не столь обширных, как у Алекса, — медленнее всего восстанавливается эмоциональная структура пациента. Иногда эти повреждения приводят к так называемому синдрому лабильной личности, когда пациент, наоборот, демонстрирует неадекватно сильные эмоции, — например, начинает смеяться над тем, что остальным смешным вовсе не кажется, или вдруг заливается без видимой причины слезами. Случай же Алекса обратный — эмоциональная структура сильно ослаблена. То есть практически никакой эмоциональной реакции ни на что. Через определенный промежуток времени эмоциональная структура может частично восстановиться, но, боюсь, на полное восстановление рассчитывать не приходится. Так что в случае с Алексом личность ему, скажем так, заменит отсутствие таковой.

Воцарилось молчание.

— Впрочем, — нарушил вновь его Торрес, — я с самого начала предупреждал, что шансы на полное выздоровление минимальны.

— И тем не менее он поправится, — голос Эллен звучал твердо. Перехватив ее взгляд, Марш невольно вздрогнул — в глазах Эллен светилась лишь вера, слепая вера в магию Торреса. — Ведь ты поможешь ему.

Торрес кивнул, но ничего не ответил.

— Мне нужно знать лишь одно, — продолжала она, — как и чем можем помочь ему мы с Маршем. Должны ли мы как-то… попробовать пробудить в нем эмоции? Или, наоборот, этого лучше не делать?

Торрес снова кивнул.

— Разумеется, стоит попытаться. Да и, откровенно говоря, сомневаюсь, что вы смогли бы удержаться от искушения. Я работал с Алексом все летние месяцы. Возможно, он просто еще не научился выражать свои эмоции. В любом случае нам остается только ждать и надеяться.

Эллен кивнула, посмотрев на Марша торжествующим взглядом.

— Чего нам нужно опасаться и чего можно ждать? — спросила она у Торреса.

Тот пожал плечами.

— И ничего, и всего. Ничему не удивляться — вот, пожалуй, первая заповедь. Мозг Алекса еще только в процессе выздоровления, и в ходе этого процесса может произойти что угодно. Самое же для вас главное — полный контроль за всем. Позволю себе просить вас делать заметки и регулярно предоставлять их мне для прочтения. Их стиль и информативность мало волнуют меня — мне важно знать, когда его поведение кажется нормальным, а когда — патологией. В особенности — что заставляет его плакать или смеяться. Или даже просто вызывает улыбку — понимаете?

— Не беспокойся, — заверила его Эллен. — Улыбаться я его научу.

— Надеюсь, — покачал головой Торрес. — Но если этого не случится — не стоит особенно переживать. И помните — по крайней мере, если он не научится улыбаться, хмуриться он тоже не научится.

Интересно, подумал Марш, кажется ли этому индюку, что подобной фразой он их как-то утешит. Если да — тогда он глубоко ошибается.

В нескольких сотнях метров от кабинета, в лаборатории, Алекс приходил в себя после наркоза — непременного спутника ежедневных тестов по программе, разработанной Торресом. И в который раз он безуспешно пытался хоть на мгновение удержать хотя бы один из странных образов, которые в эти зыбкие минуты на грани сознания снова наполнили его мозг — смутные очертания, странные, еле различимые звуки…

Он очнулся, и образы и звуки исчезли, канув в небытие. Алекс открыл глаза.

— Как себя чувствуешь?

Это техник. Алекс даже вспомнил его имя — Питер Блох. Кроме этого, правда, он ничего не знал об этом человеке. И не испытывал никакого желания знать. Для Алекса Питер был всего лишь частью здания — вроде тумбочки, койки или экрана в кабинете доктора Торреса.

— Хорошо, — ответил он. И сразу спросил: — А скажите, почему перед пробуждением мне всегда… все время кажется что-то?

Питер удивленно вскинул брови.

— А что именно?

— Сам не знаю. Просто что-то мелькает… я не могу толком разобрать, и еще звуки — резкие такие, скрипучие…

Питер начал отсоединять от мониторов тонкие провода, тянувшиеся, словно прядь длинных блестящих волос, к металлической пластинке, заменившей часть лобной кости Алекса.

— А боли при этом нет?

— Нет. Совсем не больно.

— А вообще что-нибудь ощущается? Может быть, запахи… вкус какой-нибудь пищи?

— Нет, ничего.

— Тогда трудно сказать, — развел руками Питер. — Я знаю только, что во время тестов часть этих вот электродов постоянно стимулирует мозг, а другая часть — измеряет его реакции. Вот поэтому и приходится давать тебе наркоз. Мозг-то стимулируется искусственно, и если человек в сознании, ощущения от этого самые неприятные. Скажем, затрагивается участок, вызывающий ощущение боли, ну, от ожога или пореза. А может быть и такое впечатление, будто тебя неожиданно разбудили и ты начинаешь реагировать на предметы, на звуки, запахи, а этого нет в действительности.

Встав со стола, Алекс натянул рубашку, затем сел в кресло и замер, дожидаясь, пока действие наркоза пройдет окончательно.

— Может быть, лучше доктору рассказать об этом?

Питер пожал плечами.

— Если хочешь. Я тут помечу себе — и завтра мы увеличим дозу кислорода.

— Да не стоит, — ответил Алекс. — Это ведь, в общем, не беспокоит меня.

Питер криво усмехнулся.

— А вообще тебя что-нибудь беспокоит?

Подумав, Алекс отрицательно мотнул головой.

— Нет. — Поднявшись с кресла, он нашарил трость и по-прежнему неуверенно зашагал к выходу.

Питер следил за удалявшейся фигурой, и усмешка постепенно исчезала с его лица. Ему предстояло еще закрыть лабораторию, отключить оборудование, которым пользовались в течение последних трех месяцев почти каждый день. Нагрузка на персонал лаборатории с того дня, как Алекс поступил к ним, была просто бешеная — Торрес не привык щадить ни себя, ни своих подчиненных.

И поэтому Питер был рад, что этого парня наконец забирают родители. Кроме того, наконец отважился сказать себе Питер Блох, сбросив халат и натягивая любимую потрепанную ветровку, — этот самый Алекс Лонсдейл ему совсем не нравился.

Разумеется, то, что Торресу удалось с ним сделать, займет свое место в истории нейрохирургии, но на Питера это не произвело особого впечатления. Какая, собственно, разница, быстро восстанавливает мозг этого парня свои функции или нет…

Парень? Это же зомби.

От Пало Альто Марш взял на север и ехал по Миддлфилд-Роуд до самого поворота на Ла-Палома драйв. Каждые пять минут он поворачивал голову и смотрел на Алекса, который с прежним безучастным видом сидел рядом с ним на переднем сиденье. Эллен, сидевшая сзади, тщетно пыталась разговорить Алекса:

— А помнишь, что за следующим поворотом? Мы уже почти приехали в Ла-Палому — тебе многое должно казаться знакомым, наверное.

Алекс перевел взгляд на разложенную у него на коленях карту.

— За поворотом — окружной парк, — возвестил он. — Называется Хиллсайд.

— Вспомнил! — воскликнула Эллен радостно.

— Он есть на карте, которую доктор Торрес оставил мне, — Алекс не видел, как помрачнело лицо матери. Машина миновала поворот, Марш сбавил скорость.

— Остановись здесь, — неожиданно услышал он голос Алекса.

Марш дал по тормозам, машина резко остановилась. Алекс напряженно всматривался во что-то за окном.

Проследив за его взглядом, Марш увидел неподалеку, под деревьями, шумную ватагу детишек дошкольного возраста, по очереди качавшихся на висевших на старом дереве качелях.

— Что ты увидел там, Алекс?

Алекс не отрывал взгляда от детей.

— Когда я был маленьким, я очень любил качаться, — произнес он наконец.

Марш хмыкнул.

— Любил! Ты нас просто с ума сводил с матерью. — Тоненьким голоском, подражая закапризничавшему ребенку, Марш заныл: — «Еще! Папа, еще! Не хочу домой, хочу еще на качели!» Вот мне и пришлось повесить пару на заднем дворе, а то от тебя просто спасения не было.

Алекс повернулся и долго, по-прежнему без всякого выражения, смотрел на отца.

— Того, что ты рассказал, я совсем не помню.

В зеркало заднего вида Марш увидел, как глаза жены вновь наполнились болью. Выдержат ли они это — память их единственного ребенка не сохранила ничего из прожитой им жизни до этого?

— Хочешь покачаться? — вдруг спросил он.

Поколебавшись, Алекс покачал головой.

— Лучше поедем. Может быть, я вспомню наш дом, когда увижу его.

Через несколько минут они въехали в Ла-Палому, но Алекс оставался по-прежнему совершенно безучастным и при виде города, где он прожил всю свою жизнь. Он равнодушно смотрел на безусловно знакомые ему уголки, словно видел их в первый раз.

Наконец они подъехали к Площади.

Марш принял вправо, чтобы попасть в поток машин, движущийся к Гасиенда-драйв, к их новому дому. И вдруг заметил, что взгляд Алекса больше не блуждает равнодушно по сторонам — сын сидел, напряженно выпрямившись, и внимательно всматривался во что-то.

— Что-нибудь вспомнил? — быстро спросил Марш.

— Дерево… — не отрывая взгляда от окна, ответил Алекс. — Что-то было связано с ним… — Чем дольше разглядывал он стоявший посреди Площади старый дуб, тем сильнее крепла уверенность — раньше он его уже видел. Но что-то было не так… Дерево казалось знакомым, но все его окружающее…

— Ограда, — произнес он тихо. — Не помню. Ни ограды, ни травы тогда не было.

Эллен, услышав слова сына, кивнула.

— Верно, — подтвердила она, — все это появилось не так давно. А когда ты был маленьким, вокруг дерева ничего не было.

— Веревка, — продолжал Алекс тем же тихим голосом. — Была веревка. На дереве.

— Ну конечно! — сердце Эллен учащенно забилось. — Была веревка, и к ней привязана шина! И вы играли на ней с друзьями, когда ты был маленький!

Но Алекс молчал. Образ, возникнув в его сознании, исчез так же быстро, как появился.

Но он был уверен в одном — никакой шины на дереве не было.

На толстом длинном суку на веревке висело тело человека.

Сразу же возникла мысль — сказать об этом родителям, но секунду спустя он решил — не стоит. Слишком странным был этот внезапно возникший образ — и если рассказать о нем родителям, пожалуй, они сочтут странным и его самого.

Он не знал, по какой причине, но ему не хотелось, чтобы о его странностях кто-то догадывался.

Машина сделала крутой вираж, и дом словно выплыл навстречу Алексу.

И Алекс… узнал его.

Но дом, как и дуб на Площади, выглядел не совсем так, как он помнил. Алекс долго, не отрываясь, смотрел на него.

С въезда ему была видна лишь длинная оштукатуренная стена, которую делили на равные части высокие окна с раскрытыми тяжелыми ставнями. Дом был двухэтажным, под красной черепичной крышей, с северной стороны, должно быть, сад, огороженный стенами, сплошь оплетенными диким виноградом…

Виноград. Его не должно там быть. Стена сада, как и дом, должна быть просто белой, оштукатуренной, с декоративными плитками примерно через каждые шесть футов. А ростки дикого винограда ведь еще совсем маленькие и только взбираются по натянутой веревке на стену…

Он сидел не шелохнувшись и пытался вспомнить, как выглядит дом внутри, но на это его память не давала никакого ответа.

Алекс перевел взгляд на высокую трубу над крышей. Если есть труба, значит, в доме должен быть и камин. Он попытался представить себе этот камин — и представил, но только хорошо знакомый ему, в вестибюле Института мозга.

Алекс вышел из машины и, сопровождаемый родителями, подошел к крыльцу. Когда он подошел к ведущим к входной двери широким ступеням, то почувствовал, как отец тронул его за локоть.

— Я сам, — он отдернул руку.

— Но, — встрепенулась Эллен, — доктор Торрес просил…

— Я знаю, что он просил, — оборвал мать Алекс. — Подняться я могу сам.

Осторожно поставив правую ногу на нижнюю ступеньку, он, опершись на трость, начал подтягивать левую. Неловко наклонился — и почувствовал, как его обхватили руки отца.

— Спасибо, — обернулся он. — Но я должен еще попробовать. Помоги мне, пожалуйста, снова спуститься вниз.

— Но тебе необязательно пробовать сейчас, милый, — Эллен обеспокоенно следила за ним. — Может быть, пойдем в дом?

Алекс покачал головой.

— Я должен сам подняться по этим ступеням и спуститься по ним. Я должен научиться сам о себе заботиться. Доктор Торрес говорит — это очень важно.

— Но нельзя ли с этим чуть подождать? — в голосе Марша послышалось едва заметное раздражение. — Мы просто проводим тебя в дом, устроим, а потом все выйдем во двор…

— Нет, — ответил Алекс. — Я должен научиться этому сейчас.

Пятнадцать минут спустя Алекс стоял на верхней их трех ступеней, ведущих к входной двери, затем он медленными, но уже гораздо более уверенными шагами спустился.

Эллен попыталась обнять его, но он с прежним безучастным видом отвернулся.

— Ну вот, — произнес он. — Теперь можем войти.

Когда Эллен шла за ним через вымощенный плиткой патио по дорожке, ведущей к дому, то молилась об одном — только бы он не заметил слез, блеснувших в ее глазах в тот миг, когда он отвернулся.

Алекс обвел взглядом комнату. Все эти вещи — его, они накапливались здесь с самого его детства. Странно, но сама комната выглядела смутно знакомой — будто когда-то, давным-давно, он был здесь. Но вся обстановка — совершенно чужая. У стены — письменный стол, он подошел к нему, открыл верхний ящик. Стопка тетрадей, ручки, карандаши. Взяв верхнюю тетрадь, он раскрыл ее.

Конспект по геометрии.

Неожиданно в памяти возникло имя учителя: мистер Хендрикс.

А как этот самый мистер Хендрикс выглядел?

Нет ответа.

Алекс начал просматривать конспект. В конце тетради — теорема; доказательство так и не закончено. Присев на стул, он взял в руку карандаш. Слегка подрагивающей рукой, нетвердым еще почерком он начал выводить цепочки формул. Минуты через две теорема была доказана.

Он обвел глазами корешки книг над столом, на полке, взгляд остановился на толстом томе, переплетенном в красный лидерин. Он снял книгу с полки, на обложке оказалось изображение птицы и слово: «Кардинал». Он открыл ее.

Это был школьный календарь двухлетней давности. Подойдя к кровати, он вытянулся на покрывале, взял книгу и, раскрыв, принялся изучать ее.

Спустя час, когда Эллен тихонько постучалась в дверь его комнаты, он уже знал, как выглядят мистер Хендрикс, мисс Лэндри; если бы он теперь их увидел, то непременно узнал бы.

Он узнал бы теперь всех своих друзей, всех тех, о ком рассказывала ему Лайза Кокрэн: понемногу обо всех, ведь она каждый день приходила к нему в больницу.

Он узнал бы их в лицо, смог бы назвать каждого по имени.

Больше он о них ничего не знал.

Память молчала.

Ему придется все начинать с нуля. Отложив книгу, он взглянул на мать, стоявшую на пороге.

— Я не помню — совсем ничего, — признался он после недолгой паузы. — Мне, правда, показалось, что я узнал дом и даже вот эту комнату, но этого же не может быть, верно?

— Почему? — пожала Эллен плечами.

— Потому что… мне показалось, я раньше видел стену сада, но только без виноградных лоз. Но они же были здесь всегда, правда?

— Почему ты так думаешь?

— Я посмотрел на корни, на стебли… Они выглядят очень старыми.

Эллен вздохнула.

— Верно, они здесь были всегда. По крайней мере, сколько я себя помню. Это, кстати, одна из причин, почему я хотела здесь поселиться — дикий виноград мне всегда очень нравился.

Алекс кивнул в раздумье.

— Значит, стену без них я видеть не мог. И эта комната показалось мне вроде знакомой, но это же просто комната. А своих вещей я не помню совсем. Ничего, ни малейшей детали.

Присев на кровать рядом с сыном, Эллен обняла его.

— Я знаю, — кивнула она. — Мы очень надеялись, что ты сам все вспомнишь, но Раймонд предупредил нас, что вероятность очень мала, так что не следует об этом беспокоиться.

— Не буду, — заверил Алекс. — Я просто начну все снова — и все.

— Да, — согласилась Эллен. — Мы все начнем снова. И ты все вспомнишь. Медленно, не сразу, но все вернется к тебе.

Нет, подумал Алекс про себя. Никогда и ничего не вернется. Но мне придется вести себя так, будто возвращается.

За последние три месяца он усвоил — если он притворялся, что начинает что-то вспоминать, лица окружающих просто лучились от счастья.

Спускаясь вслед за матерью по ступенькам в столовую, Алекс подумал про себя: счастье, какое оно… как оно ощущается? Неужели и он когда-то испытывал его?