Провидец. Город мертвецов

Глава 3

Город уже тонул в вечерних сумерках, когда извозчик доставил меня на Малую Посадскую. В это время она практически ничем не отличалась от обычной тихой улочки: выгоревшие на солнце навесы, трактиры с пыльной витриной, рядом - цирюльня и ломбард с забранными решетками прорезями окон. На перекрестке босоногий мальчуган с газетами выкрикивал новости, привлекая внимание прохожих. Дул несильный ветер, а в затянутом серой дымкой и облаками небе медленно дрейфовали дирижабли.

Несмотря на усталость, появилось острое желание прогуляться, дабы скинуть тяжелые оковы прошедшего дня. Расплатившись с извозчиком, я спрыгнул на мостовую за несколько домов до квартиры, прикупил номер «Петербургского листка» от 21 мая 1906 года, и уселся прямо на поребрик.

Где-то неподалеку тявкнула собака, простучал за домами вагон старой двухэтажной конки, подгоняемой мальчуганами - форейторами.

Их звали «фалаторы», они скакали в гору, кричали на лошадей, хлестали их концом повода и хлопали с боков ногами в сапожищах, едва влезавших в стремя. Бывали случаи, что лошадь поскользнется и упадет, а у «фалатора» ноги в огромном сапоге или, зимнее дело, валенке — из стремени не вытащишь. Так под копытами и оставались, или чего хуже - насмерть их переезжал вагон конки, в лучшем случае оставляя тяжелые увечья.

«Фалаторы» вели жизнь, одинаковую с лошадьми, и пути их были одинаковые: с рассветом выезжали верхами с конного двора. В левой руке — повод, а правая откинута назад: надо придерживать неуклюжий огромный валек на толстых веревочных постромках - им прицепляется лошадь к дышлу вагона. Пришли на площадь — и сразу за работу: скачки в гору, а потом, к полуночи, спать на конный двор. Ночевали многие из них в конюшне. Поили лошадей на площади, у фонтана, и сами пили из того же ведра. Много пилось воды в летнюю жару, когда пыль клубилась тучами по никогда не метенным улицам. Зимой мерзли на стоянках и вместе согревались в скачке на гору.

В осенние дожди, перемешанные с заморозками, их положение становилось хуже лошадиного. Бушлаты из толстого колючего сукна промокали насквозь и, замерзнув, становились лубками; полы, вместо того чтобы покрывать мерзнущие больше всего при верховой езде колени, торчали, как фанера.

На стоянках лошади хрустели сеном, а они питались всухомятку, чем попало, в лучшем случае у обжорных баб, сидящих для тепла кушаний на корчагах; покупали тушенку, бульонку, а иногда серую лапшу на наваре из осердия, которое продавалось отдельно: на копейку — легкого, на две — сердца, а на три — печенки кусок баба отрежет.

Мечта каждого «фалатора» — дослужиться до кучера. С завистью они смотрели на своих обожателей, что сидели под сухим козырьком вагона и нюхали табак, чтобы совсем не уснуть. Но редко кому удавалось достигнуть этого счастья. Многие получали увечье — их правление дороги отсылало в деревню без всякой пенсии. Если доходило до суда, то суд решал: «По собственной неосторожности». Многие простужались и умирали в больницах. А пока с шести утра до двенадцати ночи форейторы не сменялись — проскачут в гору, спустятся вниз и сидят верхом в ожидании вагона...

Под крепкую брань трубочиста, что хлопотал где-то над моей головой, я с шорохом раскрыл газету. На первой же странице, в зарубежных хрониках, красовалась очередная статья про таинственного потрошителя, что свирепствовал на улицах Лондона. Бульварные газеты, по обыкновению, подливали масла в огонь, немилосердно привирая с три короба, запугивая обывателей еще больше. В том, что к зверскому убийству на Николаевской был причастен этот изверг естества я конечно же сомневался. Однако, не исключал факта, что у потрошителя мог появиться подражатель, что решил нагнать ужаса, как сказали бы мастера русской словесности - «на строгнах Северной Пальмиры». Уверен, что завтра и весть о таинственно - страшном преступлении с быстротой молнии разнесется по Петербургу, повергнув в суеверный ужас и без того напуганных жителей. Ну да ладно, как говориться - план война покажет.

Оторвавшись от скучных заголовков, я приметил элегантную блондинку, годков семнадцати, что шла под руку с таким же юнцом весьма щегольского вида: со смуглой и подвижной физиономией, одетый по моде, с пробором на затылке, расчесанный и распомаженный, со множеством перстней и колец на белых отчищенных щетками пальцах и золотыми цепями на жилете.

В момент, когда парочка проходила мимо, мир вдруг наполнился багровыми красками – меня посетило видение: увесистый молоток неловкого трубочиста с шорохом проскользил по черепице, сорвался с крыши и угодил в аккурат по темечку блондинке, проломив ей череп. Дама упала замертво, а шелковый платок тут же пропитался бурой кровью.

Когда в мир вернулись краски, я не придумал ничего умнее, чем вытянуть перед собой ногу. Дама споткнулась и с визгом растянулась на брусчатке под ошалевшим взглядом своего ухажера. В следующий миг, упавший молоток выбил каменную крошку прямо перед лицом этой юной особы.

– Да как вы смеете, негодяй! – тут же завопил щегол. – Полиция! Полиция! Убивают!

– Тысячи извинений, сударыня, – стал я извиваться перед дамой, собирая с мостовой содержание её сумочки. – Какой же я не ловкий. Простите, ради всего святого.

– Не смейте трогать вещи! – не унимался кавалер с уже багровым румянцем на чрезвычайно мелких чертах лица, ничего, впрочем, особенного, кроме некоторого нахальства, не выражавшими. – Вор! Да где же полиция?!

Дама же решительно встала, вскинула носик и приняла из моих рук сумочку.

– Пойдемте, mon cher, – взявшись под локоть, промурлыкала она. – Не стоит волноваться. Я не ушиблась.

– Вот уж нет! – брызгал слюной щегол. – Это мерзкое хулиганство должно быть наказано по всей строгости закона!

На страшные вопли уже собралась небольшая толпа зевак, через которую насилу пробрался будочник.

– Расступитесь, граждане! Закон уже здесь! – ревел он во всё голо. – Что тут происходит?

– Происходит хамское нападение на уважаемых людей, – заявил щегол. – Я требую принять строжайшие меры в отношении этого негодяя!

Глядя на тучного будочника с горизонтально торчавшими в обе стороны рыжеватыми усами, который весьма молодцевато и как-то особенно повертывая с каждым шагом плечами направился в мою сторону, мне подумалось, что нрав всякого полицейского в наше время необычайно крут. Будто нарочно, словно на подбор, полиция набирается из людей грубых, деспотичных, жестоких и непременно тяжелых на руку. В квартале царит самосуд безапелляционный. От пристава до последнего будочника включительно всякий полицейский считал себя «властью» и на основании этого безнаказанно тяготел над обывательскими затылком и карманом. Мои мысли вполне подтвердились, когда тот подошел ко мне и схватил за грудки.

- А ну, пойдем-ка со мной в будку. Я тебя там научу людей уважать! – приказал стражник правопорядка.

- Голубчик ты мой, – говорю я ему, подняв руки в примирительном жесте, – случился нелепый конфуз, и ничего худого более за мной нет.

– Какой я тебе ещё голубчик?! – оскалился тот, пытаясь увлеч за собой. – А ну, пшел говорю!

Хоть я был не в служебной форме, а в штатском, всё же выдал последний довод:

– Я – помощник статского советника. Документ при себе имею. Извольте посмотреть.

– Эк-на! Велика мне нужда. Да хоть бы и сын енеральскый. Пшел, кому сказано! Иначе, прямо тута бока намну!

– Правильно! Так его, постылого! – послышалось из толпы.

Будочник, воспрянув от похвалы, стал тянуть меня пуще прежнего, со всем присущим ему усердием. Всё бы у него получилось складно, если бы не одно обстоятельство – он был мертвецки пьян. В таком расположении духа слова, как правило, уже бессильны.

Оттого, я схватил его за кисть и с силою вывернул. Как только будочник взвизгнул, шагнул ему за спину, выводя из равновесия и докручивая кисть. Тот кувыркнулся в воздухе, с шумом грохнувшись на землю. Не выпуская его руки, я продолжил болевой прием: перевернул его на брюхо, заломил руку за спину, усевшись сверху.

Этот метод я не единожды применял при задержании всякого рода преступного элемента.

– Это нападение на сотрудника власти! – вопил будочник. – Влип ты крепко, ирод этакий!

Всю толпу, как и двух голубков, как ветром сдуло.

– Не беснуйся, – попросил я, оглядываясь по сторонам. - Кому было сказано, что перед тобой помощник статского советника? На вот, погляди.

Свободной рукой я достал удостоверение из внутреннего кармана пиджака и сунул тому под нос. Будочник протрезвел в один миг.

– Не признал, Ваше благородие. Прошу, не серчайте, хмель попутал, – взмолился он, перестав оказывать сопротивление.

Я отпустил его руку и помог подняться. Поправил лацканы форменного кителя, стряхнул с рукавов пыль и, взглянув в его мутно – голубые глаза, строго сказал:

– Зла на тебя держать не стану, только если клянешься, что пить на посту более не станешь.

– Ни капли в рот, Ваше благородие, – ошалело ответил будочник.

– Вот и хорошо. А теперь ступай.

– Есть! – вытянулся тот стрункой, развернулся и неуверенным шагом отправился восвояси.

Провожая служителя закона взглядом, подумалось, что порой я даже завидую выпивохам. Ведь алкоголем можно оправдать практически любую свою неудачу, любой промах или даже непотребное действие. Вот, был во хмелю, и всё тут. Думайте, как знаете. Я ведь даже не рассердился на этого будочника. Ну пьян, с кем не бывает. Быть может, человек то он хороший, степенный. Просто перебрал по незнанию. Хотя, с другой то стороны - пить и лошадь умеет. А человек, если и решил наглотаться, то по уму всё делать обязан.

С одной стороны, сколь много великого и прекрасного совершалось во хмелю. Сколь много ярчайших личностей явилось миру по пьяной лавочке. С другой стороны - скольких мир лишился из – за пьянства. Веселые пиры заканчивались объявлением войн, дружеские попойки – роковыми дуэлями, свадьбы – похоронами, поминки – оргиями, а тосты за здравие – петлей. Впрочем, кто я такой, чтобы судить.

***

Не смотря на поздний час, в соседнем доме ещё была открыта крошечная кухмистерская Филимонова, в которой за 24 копейки я взял на вынос две порции жареной картошки с маленькими кусочками тушеного мяса.

Филимонов славился тем, что был разборчив и не всяким случаем пользовался, где можно нажить деньги. У него была своеобразная честность, столь редкая в наше время. Там, где другие держатели подобных заведений и за грех не считали деньги наживать мошенничеством, Филимонов держался особняком, оттого и народ захаживал к нему частенько.

Огромные куши наживали его коллеги перед праздниками, продавая лежалый товар за полную стоимость по благотворительным заказам на подаяние заключенным.

Испокон веков был обычай на большие праздники — Рождество, Крещение, Пасху, Масленицу, а также в «дни поминовения усопших», в «родительские субботы» — посылать в тюрьмы подаяние арестованным, или, как говорили в народе, «несчастненьким».

Заведения общепита получали заказы от жертвователя на тысячу, две, а то и больше, к примеру, калачей и саек, которые развозились в кануны праздников и делились между арестантами. При этом никогда не забывались и караульные солдаты из квартировавших в Петербурге полков.

Ходить в караул считалось вообще трудной и рискованной обязанностью, но перед большими праздниками солдаты просились, чтобы их назначали в караул. Для них, никогда не видевших куска белого хлеба, эти дни были праздниками. Когда подаяние большое, они приносили хлеба даже в казармы и делились с товарищами.

Главным жертвователем было купечество, считавшее необходимостью для спасения душ своих жертвовать «несчастненьким» пропитание, чтобы они в своих молитвах поминали их, свято веруя, что молитвы заключенных скорее достигают своей цели. Не глупцы ли?

Уже на пороге дома, у лоточника, с совершенно измученным видом, после долгих мук выбора, купил пару булок и отправился на квартиру. Конечно, в голодном порыве, хотелось взять и пару пирожков с ливером, но в последний момент я отказался от этой затеи. Ведь частенько, худые на совесть лоточники покупали для их начинки объедки в трактирах. После тяжелого дня совершенно не хотелось причинять страдания желудку. Ему, итак, не вольготно живется.

Поднявшись по парадной лестнице, я отворил дверь в квартиру, что состояла из анфилады комнат: передней, гостиной, огороженной спальной да уборной. Комнаты были бесхарактерны совершенно - просторны, и ничего больше. Ни фресок, ни картин по стенам, ни бронзы по столам, ни этажерок с фарфором или чашками, ни статуек. Словом, как-то голо. Простая обыкновенная мебель да сломанный рояль, что стоял в углу гостиной. Видно было, что квартира только чтобы отдохнуть, а не то чтобы жить в ней. Однако, несмотря на всю скудность убранства, ощущалось присутствие женской руки: всюду чистота, порядок, белоснежные тюли на высоких окнах и нежный запах сирени, который скрывал старинный дух жилища.

Не успел я скинуть пиджак с картузом, как навстречу, словно лучик солнца, вышла Настенька в сером платье и книгой в руках.

– Здравствуй, братец, – сказала она, принимая в свои объятия. – Наконец-то явился, – и звонко поцеловала в щеку.

– Здравствуй, Настенька, – ответил я, протягивая ей кушанье. – Вот, покамест тёплое.

– Проходи скорее, сейчас и чаю подам.

В гостиной, при свете стеариновых свечей, в самом центре круглого, накрытого посеревшей от времени скатертью стола, стоял пузатый самовар. Приносил его, по обыкновению, несмотря на все уговоры, наш дворник - Антроп Иванович, что питал теплые отеческие чувства к Настеньке и всячески старался сестрицу баловать: то дров без меры натаскает, то конфет подсунет.

Это был рослый, крепко слаженный мужичина лет пятидесяти, с неглупым лицом, добрыми глазами и с окладистою бородой, в которой смерть единственной дочурки посеяла множество седин. При каждой встрече он справится о здоровье, учтиво поклонится и пожелает хорошего дня. Словом, со всех сторон положительный человек. Не то что, скажем, его предшественник, Прохор Репейников, которого за пьянство выгнали со службы поганой метлой.

Пока я наскоро умылся, сестрица накрыла на стол.

– Проходи, садись, не то остынет, – велела Настенька, поставив на стол плетеную корзинку с нарезанным черным хлебом. – Заскочила на толкучий рынок, хлебушек отвоевала. Ты ел сегодня?

– Ещё не пришлось, – ответил я, наливая в стакан молока, что выдавали в химической лаборатории при Академии наук, в которой стала трудиться Настя, по переезду в Петербург.

– Ты со своей службой совершенно исхудал, – нахмурилась сестрица. – Разве можно так форсировать своим здоровьем.

– Я привычный, не бери в голову, – махнул я рукой. – Что народ поговаривает?

– Народ решительно взволнован, – ответила Настя, – цепляя вилкой кусок картошки. – После смерти Императора всюду разруха. Вдобавок, война с Японией проиграна. Говорят, сильно обострилось положение с продовольствием. Цены растут. Пророчат голод. Неясно, как дальше жить станем.

– Бог даст – переживём. Не впервой.

– Бог ничего не даст, – возразила сестрица. – Вся надежда лишь на временное правительство.

– Совет рабочих депутатов и Временный комитет сами на грани конфликта, – пояснил я. – Пока в стране царит двоевластие, о нуждах народа никто заботиться не станет.

– Не станет, – согласилась сестрица, протирая кончики губ салфеткой. – Оттого и боязно.

– Не переживай, Настенька, – коснулся я её руки, – всё будет хорошо. Сами живы, здоровы. Хлеб на столе есть. Плохо разве?

– Твоя правда, Коленька, – кивнула Настя, разливая ароматный чай по фаянсовым чашкам. – Грешно жаловаться. И впрямь, если не в наших силах на что-то повлиять, чего уж волноваться попусту.

– Именно, – сказал я, принимая горячий напиток. – Душевное спокойствие надобно беречь.

Некоторое время мы сидели молча, наслаждаясь трапезой. При тусклом свете догорающих свечей было видно, что сестрица пребывает в расстроенных чувствах. Было ясно, что отнюдь не государственные дела её тревожили. Слова никак не осмеливались сорваться с уст. Ну а если дама, которой есть что сказать, молчит – тишина оглушает.

– Отчего ликом хмура, Настенька? – осмелился я нарушить тишину, хоть и знал ответ.

– Мне нужно попасть в свою лабораторию, – ответила она, опустив длинные ресницы.

Догадки мои подтвердились.

– Не нужно. Мы не единожды это обсуждали, – сказал я, быть может, излишне строго.

– Я должна помочь этим людям, – с надеждой во взгляде ответила сестрица.

– Ты никому и ничего не должна, Настенька. Слышишь? Их не спасти. Это больше не люди. Они мертвы и разлагаются. Уже два года миновало. Они только лишь по бесовской насмешке всё ещё коптят небо, охотясь на живых.

– Коленька, их надобно изучить, – не унималась Настя. – Лишь по моей вине они стали такими.

– Твоей вины в этом нет. Случилось недоразумение, так сложились звезды, коли угодно. Только и всего.

– Как ты можешь такое говорить, Коленька? Не открой я «Септикон», не случилось бы этой страшной беды.

– Ты делала всё ради науки, ради лучшей жизни для других. Ты не могла знать, что всё обернется подобным. Но, былого не вернешь. Что случилось, то случилось. На все воля божья.

– Пускай так, – говорила в сердцах сестрица. – Однако, нет мне оправдания.

– Это не так...

- К тому же, мои записи ещё хранятся в Императорской лаборатории. Если вдруг они попадут в нечистые руки, не миновать нам катастрофы. Новый Петроград станет не единственным городом, которым правят бал живые мертвецы. Будь у меня эти записи, я бы стала искать противоядие.

– Соваться в Новый Петроград – самоубийство. Мосты на подходах взорваны. Подступы к нему сторожат остатки армейских частей. Трупные миазмы разлетаются на сотни верст от города, отравляя всё вокруг. В город не попасть, – пытался я придумать веские доводы.

– Так ведь попадают, – не унималась Настя. – Только посмотри, сколько ценностей и реликвий из Императорского дворца продают на черном рынке. Стало быть, есть способы попасть в город. Мало того, там остались живые люди, которые не смогли выбраться.

Здесь с сестрицей было не поспорить. Действительно, сотни отчаянных глупцов рвались в город от жажды наживы, отчаяния, голода и острой нужды. Однако, счастливчиков, которым удавалось вернуться, можно было сосчитать по пальцам одной руки. Оставшимся в городе несчастным пришлось приспособиться, и жить дальше в надежде, что им помогут. Сколько воды утекло с тех пор, а доблестным служителям власти всё так же нет до них никакого дела.

– Мы не вернемся в Новый Петроград, сестричка, - заявил я устало. – Я не хочу потерять тебя снова.

К моему счастью, старинные часы пробили полночь.

– Мне нужно отдохнуть, Настенька. Тяжёлым выдался сегодня денёк.