Провидец. Город мертвецов

Глава 8

Следующим днем сидел я в кабинете Купцова и корпел над бумагами, потягивая крепкий кофий. Сам Фёдор Михайлович убыл на утреннюю летучку к обер – полицмейстеру.

Если верить одному из докладов, подлинно стало известно, что вновь вернулся в Петербург, отбыв свой срок высылки, некий не единожды регистрированный и ловкий шулер Прутянский. По дошедшим сведениям, он принялся за старое. Не придав этому делу большого значения, я поручил двум агентам произвести в номере его гостиницы обыск и вернулся снова в кабинет.

Тут в дверь постучался дежурный и сказал:

– Ваше благородие, там вас домогается чинный господин по весьма срочному делу.

– Пригласите, – вздохнул я.

Через минуту в служебный кабинет с перепуганным лицом вошел тучный, высокий человек в шелковом кафтане, высоких, лакированных сапогах и шапкой в руках, лет пятидесяти, с проседью, по виду купец второй гильдии. После нескольких приглашений он решился наконец грузно опуститься на стул и обтер вспотевший лоб.

- Кто вы и что вам угодно? - спросил я его.

- Я второй гильдии купец, Иван Степанович Артамонов, имею свою бакалейную торговлю, а только, между прочим, все это ни к чему, потому что, можно сказать, перед вами не купец, а труп!

- То есть как это труп? - удивился я.

- Очень даже просто, господин начальник! Какой же я живой человек, когда завтра мне смерть!

- Говорите, ради Бога, яснее, господин Артамонов, – просил я, отодвинув чашку в сторону.

- Да уж все расскажу, господин начальник, на то и пришел. Одна на вас надежда, оградите меня от напасти! Не оставьте своей помощью!

И перепуганный купец рассказал следующее:

- Вчерась я, как обычно, запер в девятом часу лавку, отпустил приказчиков, подсчитал выручку и, покончив с делами, поставил самовар и принялся чай пить. Выпили это мы с моей супружницей стаканчика по три, как вдруг в это время звякнул звонок. Господи, кого это несет в такую пору? Входит в столовую кухарка и подает письмо. «Откудова?» – спрашиваю. Говорит, мол, какой - то малец занес, сунул в руку и ушел. Чудно это мне показалось. По коммерции своей я получаю письма, но утром и по почте, а это - на ночь глядя и без марки к тому же.

Забилось мое сердце, ищу очков - найти не могу, а они тут же на столе лежат. Савишна, суприжница моя, мне и говорит: «Давай, отец, я распечатаю и прочту. Глаза мои помоложе будут». - «Сделай одолжение, - говорю я, - а мне что-то боязно!». Та раскрыла конверт, вытащила письмо, развернула да как вскрикнет: «С нами крестная сила!». Я всполошился, аж в пот ударило. «Что, - говорю, - орешь?». «Смотри, смотри, Степаныч!» - и дрожащей рукой протягивает письмо. Я поглядел: свят! свят! свят! Страсти - то какие! Внизу листочка нарисован страшенный шкилет, тут же черный гроб и три свечи. Да вот, извольте сами посмотреть! – сказал Артамонов, протягивая мне письмо.

Я пробежал его глазами:

«Приказываю Вам завтра, вручить мне на Сенной площади, в самой её середке, ровно в полночь, запечатанный конверт с тысячью рублей. В случае неисполнения этого приказа будете преданы лютой смерти!

Грозный атаман лихой шайки – Черный Ворон».

По всему выходит, что конверт надобно передать уже этой ночью и тянуть с решением было не можно.

Купец тем временем продолжал:

- Как увидели мы с Савишной шкилет да гроб, сидим ни живы, ни мертвы, а читать письмо боимся. Посидели мы молча, а затем, я таки взял себя в руки, и письмо то это страшное прочёл. Как – никак я - хозяин и мужского пола. Подумал я эдак, подумал и решился отнести деньги. Хоть оно тысячу целковых отвалить и не по нашим капиталам, да что поделаешь, - живот свой дороже. И расстроился я просто во как! Однако, Савишна мне сказала, чтобы я к вам на поклон явился. До утра мы с ней судили да рядили, и баба моя на своем настояла. И вот я пришел к вашей милости, не оставьте без внимания, защитите!

И Артамонов, прослезившись, обтер глаза платком.

- Ну и скажите спасибо супруге, что на правильный путь вас направила. Нечего мошенников поощрять. А мы вас защитим, но только и вы должны нам помочь, – ответил я после минутного раздумья.

- За этим дело не станет! - сказал повеселевший Артамонов. - Если там расходы какие или, к примеру сказать, благотворительность, то мы с превеликим нашим удовольствием! - и он полез за бумажником.

К своему стыду, взяточничество среди полицейских чинов развито у нас до крайних пределов. Взятки берутся открыто, бесцеремонно и почти официально. Без приношения уже никто не смел появляться в квартале, зная заранее, что даром ему ничего не сделают.

Относительно приношений предусмотрительные полицейские придерживались такого мнения: «Копи денежку на черный день. Служба шаткая, положение скверное, доверия никакого. Уволят, и пропал, коли не будет сбережений. Ведь после полицейской службы никакой другой не найдешь, поэтому заблаговременно и следует запасаться тем, чем люди живы бывают».

В этом сказывался весь полицейский с неизбежным «черным днем». Свою службу он не осмеливался называть беспорочной и поэтому никогда не рассчитывал на долгодействие своего мундира. Он ежедневно ожидал увольнения, темным пятном ложившегося на всю его жизнь. У отставного полицейского уже не могло быть никакой служебной перспективы. Для него все потеряно, ему не поручат никакой должности, не дадут никакого заработка, инстинктивно опасаясь его, ведь от такого “искусившегося” человека можно ожидать всякого. Мое же положение, как бывшего осужденного, было ещё более шатким. К тому же, честолюбивость, привитая мне Купцовым, никак не допускала подобного поведения. Оттого, я нахмурил брови и твёрдо сказал:

- Да вы, никак, рехнулись, голубчик, с перепугу? Прячьте ваши деньги, они мне не нужны. Мы обязаны защищать от мошенников всех и каждого. За то жалование и получаем. Ваша помощь будет не в том. Вы должны будете завтра в назначенный в письме час явиться на место и ждать Черного Ворона, а когда он явится и подойдет к вам, то сунуть ему запечатанный конверт, набитый газетной бумагой. В это время мы его и схватим.

Артамонов чуть не кувырнулся со стула:

- Ну уж нет, господин начальник! – возмутился купец. - От этого увольте! С чего же это я на рожон полезу? Да этот самый Ворон как пальнет в меня - тут мне и конец! У меня как-никак жена, дочь, торговля! Я не только что встречаться, а за версту не желаю видеть этого душегуба! Нет уж, вы, сделайте милость, как - нибудь без меня управьтесь!

- Как же без вас обойтись? – говорю. - Ведь если вместо вас пойдет другой, то Черный Ворон пройдет мимо него, не останавливаясь, и мы его не обознаем и не словим. А если он вас не найдет, то обозлится. Понимаете?

- Святые угодники! Что же мне теперича делать? И так обернешься - плохо, а эдак - еще хуже! Вот истинная напасть, и выхода нет! – сокрушался Артамонов, схватясь за голову.

- Выход есть, – старался я его успокоить, - послушайтесь меня - и все хорошо будет.

- Да как же, господин начальник, ведь боязно?!

- Чего же вы боитесь, подумайте сами? Вы все сделаете, как он приказывал, конверт передадите, с чего же ему вас убивать или трогать?

– Так - то оно так! А если они спохватятся, что в конверте не деньги, а одна труха?

- Так мы не дадим ему разглядывать.

Артамонов глубоко задумался, затем нерешительно сказал:

- А все же, может, господин начальник, вы найдете забубённую голову какую, что за вознаграждение согласится пойти заместо меня?

- Опять начинай сначала... Да ведь Ворон - то вас в глаза знает? Ведь писал - то он вам! Поджидать - то будет вас?!

Наконец, после долгих уговоров, мне удалось уломать и убедить моего купца. Он обещал явиться на Сенную ровно в полночь и покинул кабинет.

Я же допил остывший кофий и отправился, для предварительного осмотра, к месту сегодняшней встречи. Ведь на сыскной полиции лежит обязанность не только раскрывать уже совершенные преступления, но, по возможности, и предупреждать их.

Даже летом на Сенной стояла непролазная грязь, как и на главных улицах. Около харчевен в нижних этажах, на грязных и вонючих дворах ближайших домов, а наиболее у распивочных, толпилось много разного и всякого сорта промышленников и лохмотников. Мелкие воришки стекались со всех переулков, дабы развернуть свою деятельность. Воистину, изощренность преступного мышления, корыстные вожделения людей представляют из себя обширнейшее засоренное поле, и немало труда и терпения требуется для выкорчевывания этой человеческой лебеды, часто готовой буйным ростом своим заглушить любые полезные всходы.

Вонь тут, по своему обыкновению, стояла коромыслом. По площади свободно ходили разносчики с горячими блинами, грешневиками, гороховиками, с подовыми пирогами с лучком и перцем, со всякой патокой, с моченой грушей, квасом или сбитнем. Воняло и от продуктов, и от продавцов, и от покупателей. Воняло и от двух местных гостиниц, в которых останавливались по большей части иногородние купцы, приезжавшие в Петербург по делам, со своей квашеной капустой, с соленой рыбой, огурцами и прочей соленой и копченой снедью, ничего не требуя от гостиницы, кроме самовара, и ни за что не платя, кроме как за "тепло". От того что ватерклозеты не справлялись с таким количеством желающих, то понятно, что весь этот упитанный капустою люд оставлял свой след понемногу везде. Но местные, как, впрочем, и я, как-то этим фактом не отягощались и даже носов не затыкали. Видимо, им думается совершенно естественным, что там, где живут люди, и пахнуть должно человечеством.

Вдоль одного из кабаков, среди кучи помоев, тянутся нищие. Извиваются по земле их истощённые тела, дрожат в воздухе уродливые руки и ноги, простираясь к людям, чтобы разбудить их жалость. Просят они и требуют именем божьим копейки себе; много лиц без глаз, на иных глаза горят, как угли; неустанно грызёт боль их тощие тела и кости. Больные и увечные подобны они страшным цветам. У многих тела покрыты гнойными язвами.

Причиной этого страшного недуга служит "Желтуха" - новый бич Петербурга. То был дешевый наркотик, который, примерно уже год, завозили из Нового Петрограда. На сколько мне было известно, тысячи гнилых тел, отравленных Септиконом, выделяли тяжелые трупные миазмы, которые копились в воздухе, мешаясь с туманом. Эту желтоватую зернистую кашицу получали хитрой перегонкой, как раз-таки, зловредного тумана, который в изобилии копился на улицах мертвого города.

Действие Желтуха оказывала столь же приятное, сколь и губительное. Её заваривали и вдыхали пары, чтобы глупо блаженствовать: разбудить те дионисические чувствования, в подъеме которых собственное «я» исчезает до полного самозабвения. Однако, рано или поздно, хроническое употребление приводило к смерти медленной и мучительной. Желтуха не просто разрушала разум — омертвлялось само тело. Возникнув в уголках рта, гангрена расползалась по всему лицу, поедая щеки и нос. Пальцы на руках и ногах отваливались, и со временем больной мог окончательно превратиться в пародию на не упокоенных мертвецов, которые и по сей день бессмысленно волочат своё извращенное существование на улицах Нового Петрограда. Несмотря на очевидную опасность, наркотик пользовался большим спросом. Народ оскотинивался и губил себя за собственные гроши, заработанные потом и кровью. Воистину, людская глупость безмерна...

Пройдя мимо помоста, на котором били розгами вопящую бабу под одобрительный гомон толпы, я прикупил у лоточника булку с маком, уселся на скамейку и стал вдумчиво разглядывать место встречи.

Место Вороном выбрано удачно, так как представляет собой обширную площадь. Ни подъезда, ни лавки, ни подворотни, куда бы можно было спрятать засаду, поблизости не имеется. Однако, поразмыслив, мне показалось возможным рассадить пару агентов по деревьям, там и сям растущим среди площади. Деревья были старые и ветвистые, и, конечно, в потёмках, при крайней отдаленности редких газовых фонарей, агенты на них будут незаметны. Эта мысль показалась мне прекрасной.

Были уже густые сумерки, когда я, с парой смышленых агентов, прибыл на площадь и, поглядывая вокруг, дабы не привлекать лишнего внимания, мы заняли свои птичьи позиции.

Тень со светом перемешалась совершенно, и казалось, самые предметы перемешалися тоже. Пестрый шлагбаум принял какой-то неопределенный цвет; усы у стоявшего на часах солдата казались на лбу и гораздо выше глаз, а носа как будто не было вовсе. Фонари еще не зажигались, кое-где только начинались освещаться окна домов, а в переулках и закоулках происходили сцены и разговоры, неразлучные с этим временем во всех городах, где много солдат, извозчиков, работников и особенного рода существ, в виде дамочек в красных шалях и башмаках без чулок, которые, как летучие мыши, шныряют по перекресткам. Расползались по разным сторонам и тоненькие чиновники с тросточками, которые, вероятно сделавши прогулку, возвращались домой. Изредка доходили до слуха какие-то, казалось, женские восклицания: «Врешь, пьяница! я никогда не позволяла ему такого грубиянства!» — или: «Ты не дерись, невежа, а ступай в часть, там я тебе покажу!..». Словом, те слова, которые вдруг обдадут, как помойным варом, какого-нибудь, например, замечтавшегося двадцатилетнего юношу, который возвращаясь из театра, несет в голове испанскую улицу, ночь, чудный женский образ с гитарой и кудрями.

Ровно в полночь появилась дрожащая фигура Артамонова, каковая, озираясь и спотыкаясь, начала разгуливать по площади, держась поблизости наших деревьев. Минут через пятнадцать появился конопатый мальчишка, лет четырнадцати, добротно одетый. Уверенным шагом подошел он к оцепеневшему купцу и деланным басом проревел:

- Конверт!

Артамонов, дрожа всем телом, протянул конверт и в полуобморочном состоянии прислонился к дереву. Мальчишка, не глядя, стал запихивать воображаемые деньги за пазуху рубашки. Ну мы тут его и схватили. При обыске у него ничего не оказалось, кроме одной книжки, на обложке которой виднелись череп, скрещенные кости, черный гроб и три свечи.

- Ты что ли Черный Ворон? – спросил я строго, держа его за ухо.

Мальчик, не отвечая, стал кивать и реветь в три ручья.

- Ах ты паршивец этакий! – сказал я без злобы, а скорее от шалости. - Вот прикажу сейчас разложить тебя да как всыплю тебе полсотни горячих, так ты у меня забудешь, как людей запугивать письмами!

- Ишь щенок паршивый! – возмущался Артамонов. - И подумать только, сколько кровушки он мне перепортил! А всему причиной – книги! Я и то, господин начальник, своей доче говорю: не суши ты, кулёма, зря мозгов! Коль родилась дурой, так дурой и помрешь, умней не станешь.

Выбранив хорошенько мальца, я отпустил улыбавшихся агентов и белого, как мел, купца, а сам направился со шкодником прямиком к его родителям, что жили через пару домов от площади.

Он оказался сыном довольно зажиточного лавочника.

Перепуганные родители, услыхав о проделке сына, так и ахнули:

- Вот паскудник, разбойник эдакий! Да ведь теперь сраму от него не оберешься! То - то мы стали замечать, что из выручки стали деньги пропадать. Ну уж мы ему и зададим! То есть так взлупим, что всю жизнь будет помнить!

Я, довольный подобным счастливым концом, развернулся и отправился было домой, как меня нагнал отец мальчишки.

- Ваше благородие, – стал он просить, - молим, не делайте шуму. Иначе во век не отмоемся. Если какую посильную помощь надобно оказать, мы сдюжим, не сомневайтесь...

Я остановил его руку, что уже потянулась во внутренний карман жилетки, отороченной золотистым узором, улыбнулся и сказал:

– Не смейте волноваться. Я сохраню это в тайне... – и отправился искать извозчика, оставив удивленного лавочника под тусклым светом фонаря.