Провидец. Город мертвецов

Глава 9

- Появилось дело - вам под стать, Николай Александрович, – даже не здороваясь заявил Фёдор Михайлович, когда я вошёл в кабинет.

Одет он был в дорожные платья и складывал какие-то бумаги в свою сумку.

– Отбываете, Ваше высокородие?

– Именно, голубчик, именно, – ответил Купцов, поправив лямку, – Срочно выезжаю в Минск, по прошению уважаемой еврейской общины. У них случилось страшное злодеяние – ритуальное убийство ребёнка. Если не раскрыть это дело, то случиться погром, к гадалке не ходи. Попахивает провокацией и разжиганием розни среди населения. Высшее руководство крайне обеспокоено этим событием. Им нет даже дела до убийства девяти человек.

– Девяти? – удивился я. – Что де делается то.

– Только представьте, – ответил Купцов. - Негодяи совершенно с цепи сорвались. Продыху не дают. Вроде и теплее стало, а всё не угомонятся.

Действительно, летом с делами было несколько легче. С наступлением теплой поры многие преступные элементы, как тараканы, расползались в разные стороны, кто куда, преимущественно же в окрестности столицы, где, хотя и пошаливали, но на кровавые преступления решались довольно редко.

– Надо понимать, это дело теперь моё?

– Верно понимаете, голубчик. Бумаги на столе. Ознакомьтесь и употребите все усилия. На время моего отсутствия, передаю вам свои полномочия. Подписанный приказ в канцелярии, – отчеканил Купцов.

– Сделаем, Фёдор Михайлович.

– Я на вас надеюсь, – сказал Купцов, крепко сжав моё плечо. – Не подведите.

– Будем стараться, по мере сил, Ваше высокородие.

– Удачи.

– И вам, Фёдор Михайлович.

С этими словами статский советник покинул кабинет, а я же уселся в кресло и стал изучать подробности предстоящего дела.

Согласно извещению, в Литейном переулке произошло массовое убийство девяти человек.

Переулок этот представляет собой узкий, вымощенный крупным булыжником проезд, с лепящимися друг к другу домами и домишками, и ничем особым не отличается.

В одном из полуразрушившихся от ветхости домов, давно предназначенном на слом, в единственной относительно уцелевшей в нем квартире ютилась рабочая семья, состоящая из девяти человек. Четверо взрослых мужчин и пять мальчиков составляли эту семейную артель. Все они были родом из одной деревни в Рязанской губернии, и работали в Петербурге, все сообща, на мануфактурной фабрике.

Злодейство было обнаружено после того, как жертвы не явились на работу. Встревоженная администрация предприятия в то же утро послала одного из своих служащих справиться о причине этой массовой неявки, и последний, войдя в злополучную квартиру, был потрясен видом крови, просочившейся из-под дверей ее комнат и застывшей бурыми змейками в прихожей. На его зов никто не откликнулся. В доме царила могильная тишина. После рассказа своего служащего, администрация тотчас же известила об этом жутком происшествии сыскную полицию.

Перво – наперво, следовало отправиться на место убийства. Пока я собирался, дежурный доложил мне, что какой - то чиновник в форме желает меня видеть. От того что сбежать я не успел, делать нечего, пришлось просить. Вдруг что важное.

– Впустите.

С шумом раскрывается дверь кабинета, и высокий, осанистый господин, с гордо поднятой головой, в форменном кителе ведомства учреждений Императрицы Марии и с форменной фуражкой в руках, быстро подходит к столу, небрежно бросает на него фуражку и, не дожидаясь приглашения, плюхается в кресло.

- Что вам угодно?

- Да помилуйте! Это черт знает что такое! – стал возмущаться посетитель. - Вчера ваши люди ворвались ко мне в гостиницу, перерыли все вверх дном и, не извинясь даже, ушли. Да ведь это что же такое? Житья нет, если каждый будет безнаказанно врываться в твое жилище! Да я, наконец, буду жаловаться на вас куда следует, если вы только не обуздаете ваших олухов!

Поначалу я даже опешил.

- Как ваша фамилия? – спросил я прищурясь.

- Коллежский советник Прутянский, – бросил он небрежно.

Будучи уже взбешенным необычайно наглым тоном моего посетителя да услышав еще фамилию этого шулера, я, к своему стыду, потерял всякое самообладание и, стукнув изо всей силы кулаком по столу, крикнул:

- Вон! Сию минуту вон, сукин сын эдакий! Да я тебя, шулера, не только из кабинета, а из Петербурга выставлю! Вон, говорят тебе!

И, встав из - за стола, я стал наступать на него. Нахалы обычно бывают не менее трусливы, чем наглы. Это вполне подтвердилось на Прутянском. Забыв на столе фуражку, он кинулся к выходу и, пугливо на меня оборачиваясь, стал царапаться и ломиться в шкаф, стоящий у стены, рядом с дверью.

- Куда в шкаф лезешь? Казенное имущество ломаешь! - крикнул я.

Наконец «коллежский советник» выбрался из кабинета, оставив на паркете следы своего необычайного волнения.

– Арсений Петрович, – окликнул я дежурного надзирателя, тучного, с бесцветными глазами, румяного господина - из тех, которым всегда бывает жарко, – я в Литейный переулок. Не сочти за труд, распорядись, чтобы в кабинете прибрались. Там один посетитель оконфузился.

***

Старый, облезлый дом, с побитыми окнами, покоробленной крышей, покосившимися дверями и покривившимися лестницами, напоминал заброшенный улей. Никто, разумеется, не охранял этой руины. Ни дворников, ни швейцара в нем, конечно, не было. Поднявшись во второй этаж, я приоткрыл дверь единственной квартиры, еще недавно населенной людьми, а ныне ставшей кладбищем. Спертый, тяжелый дух ударил мне в нос: какой - то сложный запах бойни, мертвецкой и трактира. Волна воздуха, ворвавшаяся со мной, уныло заколебала густую паутину, фестонами висящую по углам комнаты. Это была, видимо, прихожая.

Открыв правую дверь и осторожно шагая по липкому, сплошь залитому застывшей кровью полу, я увидел две убогие кроватки, составлявшие единственную обстановку этой комнаты.

На них лежали два мальчика, один - лет двенадцати, другой - лет четырнадцати на вид. Дети казались мирно спящими, и, если бы не восковая бледность их лиц да не огромные, зияющие раны на их темени, - ничто бы не говорило об отнятой у них жизни. Та же картина была в левой от прихожей комнате, с той лишь разницей, что вместо двух там спали вечным сном три мальчика, того же примерно возраста. В соседней с нею комнате, с той же раной, лежало на постели мертвое, худо выкормленное, страдавшее запоями тело взрослого человека, с длинным горбатым носом и жидкой клочковатой бородой.

Из прихожей прямо вел коридор в две смежные комнаты - первую большую, а за ней маленькую. В большой лежали ещё два взрослых трупа. Из маленькой, судя по рапорту, до моего приезда был увезен в больницу пострадавший, подававший еще некоторые признаки жизни. Посреди задней большой комнаты стоял круглый стол, на нем недопитые бутылки водки и пива, а рядом с ними вырванный листок из записной книжки, и на нем ломаным почерком было нацарапано карандашом: «Ванька и Колька, мы вас любили, мы вас и убили».

Поражало обилие крови, буквально наводнившей всю квартиру.

Не только пол был ею залит, но подтеки и следы ее виднелись повсюду: и на стенах, и на окнах, и на дверях, и на печках.

Осмотр помещения привел к обнаружению в печке кучи золы, в которой оказался полуистлевший воротник от сгоревшей мужской рубашки, а из самых глубин печки была извлечена десятифунтовая штанга с отпиленным вместе с шаром концом. Этой своего рода булавой, видимо, и орудовали преступники, проламывая черепа своих жертв.

Имевшиеся в квартире сундучки - обычная принадлежность простого рабочего человека, хранящая обыкновенно его незатейливый скарб, - были взломаны и говорили о грабеже.

Чувствовалось, что записка с дикой надписью не есть тот конец, ухватясь за который удастся распутать кровавый клубок.

Несомненно, это была лишь наивная попытка направить розыск по ложному пути. Для чего же тогда было убийцам оповещать уже мертвых любовников о своем авторстве?

Для чего было рисковать и оставлять чуть ли не визитные карточки?

Наконец, представлялось маловероятным, чтобы две женщины могли запросто осилить и убить девять человек.

Дело, ещё на начальных этапах, для меня осложнялось тем, что дом был необитаем, следовательно, не у кого было справиться ни о жизни, ни о привычках убитых.

Не представлялось возможным выяснить, хотя бы даже приблизительно, обстановку не только в день убийства, но и за неделю, за месяц до него.

Прежде всего я обратился в лечебницу, куда был перевезен оставшийся в живых страдалец. Но он оказался при смерти, в полном забытьи, и лишь бессвязно бредил. Однако, одна из медсестер сообщила, что среди бессвязного лепета раненый часто и отчетливо повторяет одно слово – «Европа».

Почему «Европа»? Почему эта часть света так полюбилась вдруг этому несчастному, в лучшем случае только грамотному человеку?

Следом, я обратился и в мануфактурное предприятие, где навел подробные справки о покойных служащих. Там я получил хотя и туманные, но все же кое – какие указания, а именно: некоторые из товарищей находящегося в лечебнице приказчика мельком слышали, что покойный намеревался открыть в сообществе с каким - то земляком какое - то торговое предприятие.

Так как земляка этого никто никогда не видел, то разыскать его представлялось далеко не легким делом. Между тем земляк этот представлялся мне если не ключом к загадке, то, во всяком случае, единственным имеющимся шансом к ее растолкованию. Следовательно, он должен был быть разыскан.

По прибытию в контору, я послал агента в Рязанскую губернию, чтобы составить в волостном правлении точный список всех крестьян волости, к которой принадлежал покойный, проживавших за последний год в Петербурге. От этого и будем плясать.

Когда я вышел за порог конторы, в животе вдруг заурчало. За окном уже сгущались сумерки, и я вспомнил, что поесть сегодня так ещё и не пришлось.

Я остановился на перекрестке и оглядел тихую улочку с длинной шеренгой фонарей. Теплое мерцание газовых ламп вырывало из ночного мрака фигуры прохожих, а стоило людям сделать лишь несколько шагов в сторону, как они вновь растворялись в темноте. В домах светились прямоугольники окон, а над крышами домов моргали сигнальные огоньки дирижаблей.

Мое внимание привлекла вывеска кабака, со звучным названием «Берлога», что под стать названию, расположился в подвале двухэтажного дома.

Внутри было душно и накурено, так что было даже нестерпимо сидеть, и всё до того было пропитано винным запахом, что, кажется, от одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться пьяным. Посреди комнаты там был выставлен ветхий бильярдный стол, возле которого скучал подвыпивший гуляка в белом парусиновом костюме. В черной половине, под светом керосиновых ламп, сидела парочка влюбленных голубков весьма потрепанного вида, подле них дремал какой - то забулдыга, а еще двое пили в два горла скисшее пиво у противоположной стены. Выбора в этот час у меня особо не было, оттого я сел за липкий столик в углу и сделал заказ.

Половой, конопатый мальчишка лет двенадцати, в старенькой, но чистой рубахе, принес пресные щи с краюшкой черного хлеба, миску остывшей гречи с грибами, да чашку яблочного компота.

– Господин хороший, чего ещё желаете? – бойко спросил мальчишка.

– Это всё, – улыбнулся я в ответ.

– Коли надумаете – зовите. Это я мигом!

– Как тебя зовут?

– Егоркой звать, – ответил тот, вытирая нос рукавом.

– А по батюшке?

– Трофимович...

– Вот, держи, Егор Трофимович, – подмигнул я, протягивая медяк. – За хорошую службу.

– Спасибо, господин хороший, – смущенно улыбнулся половой. – Не смею более отвлекать.

Я стал хлебать щи, поглядывая исподлобья на обстановку: на стойке стояли крошеные огурцы, черные сухари и резанная кусочками рыба; всё это очень дурно пахло; рядом тучный мужчина, в щегольских сапогах с большими красными отворотами, мерно протирал стаканы грязным полотенцем; он был в страшно засаленном черном атласном жилете, без галстука, а всё лицо его было как будто смазано маслом, точно железный замок; тут же стоял мальчишка лет четырнадцати, который подавал, если что спрашивали.

В столь поздний час мальчишкам этим полегче, не то что, скажем, в праздничные дни, когда к вечеру трактир сплошь битком набит пьяными, что даже места нет. И вот лавирует половой между пьяными столами, вывертываясь и изгибаясь, жонглируя над головой высоко поднятым подносом на ладони, и на подносе иногда два и семь — то есть два чайника с кипятком и семь приборов.

И «на чай» посетители, требовавшие только чай, ничего не давали, разве только грош, да и то за особую услугу.

— Малой, смотайся ко мне на фатеру да скажи самой, что я обедать не буду, в город еду, — приказывает сосед-подрядчик.

И «малой» иногда по дождю и грязи, иногда в двадцатиградусный мороз, накинув на шею или на голову грязную салфетку, мчится в одной рубахе через улицу и исполняет приказание постоянного посетителя, которым хозяин дорожит. Одеваться некогда — по шее попадет от буфетчика.

Или, например, извозчик приказывает:

— Сбегай-ка на двор, там в санях под седушкой вобла лежит. Принеси. Знаешь, моя лошадь гнедая, с лысинкой.

И бежит раздетый мальчуган между сотней лошадей извозчичьего двора искать «гнедую с лысинкой» и «воблу под седушкой».

Сколько их заболевало воспалением легких, скольких после оплакивал безутешный родитель...

Да и с пьяных получать деньги было прямо-таки подвигом: полчаса держит и ругается пьяный посетитель, пока ему протолкуешь.

Протолковать, к слову, опытные ребята умели, ведь в этом их доход и был: половые жалованья в трактирах не получали, а еще сами платили хозяевам из доходов или определенную сумму, начиная от трех рублей в месяц и выше, или двадцать процентов с чаевых, вносимых в кассу.

Так и живут. Участь, конечно, их нелегка, что и говорить...

– Эй, болван, собачий сын! – стал кричать один забулдыга, отвлекая меня от этих мыслей. – Где наше пиво, скотина?!

На крик прибежал тот юркий половой, что подал мне ужин, и стал с усердием кланяться:

– Господа хорошие, пива только притащили, сию минуту подадим.

– У меня уже и в горле сухо! – горланил тот, схватив полового за ухо.

– Ай – ай – ай! – сморщился мальчишка, привстав на цыпочки. – Дядечка, отпустите! Больно!

– Вот сейчас как всыплю тебе, гадёныш! Будет тебе наука! Впредь расторопней станешь! - злобно плевался плешивый пропойца с омерзительной физиономией: косой, рябой, с огромным родимым пятном на щеке и угрями на носу.

Собутыльник его, безобразный, узколобый, с чрезвычайно развитым затылком и налитыми кровью глазами, только громко хохотал, являя миру свои редкие, до корней прогнившие зубы.

Забулдыга широко замахнулся, однако, влепить оплеуху не успел – я крепко держал его руку.

– А ты ещё кто таков?! – повернул он ко мне голову.

– Не бери грех на душу, – сказал я, строго взглянув ему в глаза.

– Чаво – о?!

Тут он качнулся, и его левая рука прошла мимо моего лица. Я подхватил его под локоть, продолжая движение подвернулся, и перебросил через себя. Забулдыга с глухим стуком грохнулся на пол и застонал, держась за ушибленное седалище. Следом, точный удар по склочной бороде выбил из него сознание.

Как только я выпрямился, тут же, сзади, получил удар бутылкой по макушке. Толстое стекло разлетелось, а в глазах моих заискрились звезды. Я схватился за мокрую голову, отшагнул в сторону и своевременно развернулся: второй пьяница бросился на меня с разбитым горлышком в руках.

Я нырнул под его руку и вставил кулак под дых. Тот глухо крякнул, тут же получив левой в слабую печень. Этого хватило, чтобы тот свалился кулем и стал корчиться от боли.

Вокруг воцарилась тишина.

– Возьмите, господин хороший, – подал мне полотенце конопатый Егорка. – У вас кровь идёт.

Я кивнул благодарно и направился к выходу, зажимая полотенцем ушибленную макушку. Есть уже не хотелось, от того что мне сделалось дурно: голова гудела, а к горлу подступала тошнота.