проза. жизни

Буколики

Сады в Гефсимании хороши на удивление. Сочная шелковая трава, деревья, полные жизни. Здесь очень приятно гулять днем, отдыхая под кронами платанов. А ночью, когда все пропитывается прохладой и тягучей росой, здесь хорошо думать вслух. Мне нравится вот так разлечься на траве, вытянуть ноги, разжать кулаки и лежать, покрываясь серебристым лунным загаром.

С рассветом все изменится, но у меня есть около часа, чтоб ни о чем не беспокоиться и просто помолчать.

За последнее время я говорил так много, что растерял смысл слов. Приходили люди, усаживались вокруг меня и слушали, слушали. Конечно, такое внимание льстило мне: преданные глаза, приоткрытые рты… Они просили меня помочь им выздороветь, и я делал это с легкостью и удовольствием. Люди передавали мое имя из уст в уста, потому мне были рады в любом городе. Почти все верили, что я — сын бога, и почитали за честь приблизиться ко мне.

И только однажды в свалке людских лиц и бед я увидел то, что искал, наверное, всегда. Не моргая и не щурясь от солнца, на меня смотрели два черных масляных глаза. Спокойно и трезво разглядывая мою одежду, пыльную и поношенную, мои грязные волосы и коричневые от глины и дорожного навоза ступни.

Почему-то мне стало неловко, слова продолжали мучительно бежать из моих губ тонкой струйкой и, в конце концов, иссякли. Народ начал расходиться. Ко мне подвели пятерых слепцов, которые верили, что я смогу избавить из глаза от пелены и двух калек-хромоножек, умоляющих наладить их высохшие колени. Смоляные глаза тоже не спешили, смотрели, как я исцеляю слепых, как хромые выпрямляют ноги и принимаются опробовать новую походку, приплясывая от восторга. Я боялся ошибиться, сделать что-то не так, посмотреть в сторону, зацепившись своим взглядом за их взгляд. Наконец, все закончилось. Я остался один с исцелованными руками, совершенно изможденный.

«Иисус, — окликнули меня ровные большие губы, — почему ты говоришь, что ты бог?» «Потому что я твой бог», — ответил я губам.

«Почему говоришь, что любишь нас?» — тот же звенящий голос, уже покрывшийся пушком юности. «Потому, что я люблю вас» — произнес я, обрекая себя на безвластие.

«А ты любишь меня, Иисус?» — рот выговаривал слова четко и округло, а от того более наполняя их собой. Я не знал, что мне ответить этому рту, ибо я любил его, только его. И желал его, как может желать измученный жаждой мужчина глотка хрустальной родниковой воды.

«Ты любишь меня, Иисус?» — рот придвинулся ближе, немного нападая на меня. Я снова ничего не сказал. Тогда сильные губы схватили мой молчащий рот и принялись терзать его, пытаясь вызволить из уставшего языка ответ.

Я задрожал и ответил «Да», царапая неуместным голосом нежное небо. Я полюбил его в тот вечер с ощущением, что люблю всю свою жизнь. Он не верил, что я — бог и всегда смеялся в ответ моим увещеваниям. «Ты — бог? — говорил он и обхватывал мои плечи — я не верю этому! Ты б уже умер от стыда и отвращения за то, что создал такой несовершенный мир!» «Ты — бог?? — он падал на траву, молодой и сильный язычник — тогда почему ты не можешь любить, кого захочешь? Почему ты боишься молвы и часто отводишь глаза??»

Он был прав. Пастбище людей, бродившее возле нас, разорвало бы меня в клочья, узнай они о том, что моя душа может кому-то принадлежать. Люди думали, что он — мой слуга, мой ученик, которого я пожалел и пригрел рядом. Люди не уважали его и не думали, что его можно любить, а потому и мою любовь посчитали проявлением добродетели. Его звали Самсон. И было ему девятнадцать лет. Сын мелкого лавочника, промышляющий на жизнь торговлей собственным телом. Телом, ставшим для меня святым. «Ты — бог? — заливался он хохотом — тогда почему же ты ходишь в ветхих лохмотьях и до встречи со мной мылся много реже, чем моются свиньи». «Ты — бог? — он косил глаза, смешно корча физиономию — тогда почему ты просишь уверовать в тебя? разве ты создал людей, чтоб они верили тебе? ты — просто ловкий шарлатан, так же легко обворовывающий толпу, как украл у меня спокойный сон и здоровый рассудок!» Что я мог ему возразить?

Я не знал ответов на его дотошные вопросы. Почему я прошу людей уверовать в то, что я их Спаситель, хотя сам не понимаю, в чем они провинились перед Отцом. И почему после понедельника неизменно приходит вторник, а потом — среда, и этот цикл непререкаем. И отчего Любовь, сотрясающая мое тело, греховна. И как мне войти в его жилы, чтоб больше никогда не расставаться.

Я молчал и сжимал от бессилия зубы, валился мягкотело в траву и думал, думал, думал…

Я превратил воду в вино, чтоб напоить его, а он только вытер розовые винные «усы», улыбнулся мне: «трюкач!»

И пять тысяч человек наелись до отвала семью хлебами, а он собрал крошки и скормил их голубям. «Как экономны могут быть люди», — сказал он отчего-то печально.

И прокаженные вопили от радости, сбросив многолетние струпья, падая передо мной на колени, а он смотрел на них и плакал, проклиная свое здоровое тело и источенное сердце.

«Ты не можешь быть богом, ты так беспомощен! Ты зависишь от алчных людей, целующих тебя за то, что ты помог им, принимающим тебя за Спасителя только потому, что ты даром кормишь их семьи! Какой же ты бог, если продаешь себя, как презираемая всеми гетера или как я? И рты пожирают твое тело и пьют твою кровь, считая тебя посланником Небес только потому, что им страшно уходить в неизвестность, сгнивая в земле. Люди не будут с тобой, когда тебе это будет по-настоящему нужно, я буду с тобой»

Я не был для него богом. Он для меня стал им.

Живым и искренним, играющим упругими бедрами и атласными плечами. Поющим веселые мелодии и смущающим своей наготой даже рыб. Каждую ночь я причащался, прикасаясь к его снам и поэмам, которые он выдумывал, зарывшись лицом в мои ладони. Каждую ночь я орошал храм его тела и молился, глядя на него. Он открывал мне новое небо, расписанное звездами и облаками. И я складывал уставшую голову к нему на грудь в сладком оцепенении зреющего кошмара.

Вот тогда я решил умереть, чтоб, воскреснув, вернуться к нему и сказать: «вот, посмотри, я жив. Снова жив, а это под силу только богу…»

Послышались крики, замелькали среди деревьев факелы. Он поспешно вскочил и, опершись локтями на камень, сложил ладони у груди, несвязно шевеля губами.

Простыни омерзительно влажные и липкие... ноет тело... непривычно чувствительны ладони…

Неважно. У меня получилось. Все получилось. Нужно только сосредоточиться, выбраться из склепа и пройти пару улиц. И я скажу ему: «Теперь ты видишь, что я — бог?!»

Огромный валун у двери откатился мягко и почти бесшумно. Я выбрался на свет.

День только начинался: пастухи собирали скот и гнали его по улицам, обогащая полифонию животных звучными ругательствами. И мне так хотелось все слушать их, слушать, столь прекрасными мне казались их живые голоса.

Солнце только расходилось. Воздух парил над травой, благоухая умиротворенным ароматом пробуждения. Пыль на дороге, прибитая туманом, лежала совсем спокойно, как теплое лохматое покрывало. Я бежал очень быстро, стараясь отворачиваться от редких горожан, потому совсем скоро был на месте. Постучал в дверь, и она сама вдруг раскрылась, подчиняясь одному только стуку. Я вошел. В комнате сидела незнакомая мне девушка. Увидев меня, она упала на колени, пытаясь дотянуться губами до моих ног. Я отпрянул от нее.

«Иисус, — вскричала девушка. — ты наш Господь и Бог, ты наш Спаситель! Дозволь мне сбегать к Марии и рассказать, что ты вернулся?»

«Маме? — растерялся я. — Да, да, беги».

— И всем людям на улице, кто еще не признал тебя богом, я тоже расскажу об этом чуде, — не унималась она, уже завязывая узел на косынке, — и все придут чествовать тебя! В мой дом, ко мне, ну надо же, Иисус, ты сделал меня самой счастливой, придя в мой дом! Наверное, никто еще не видел тебя, я буду первой, самой первой! Бог пришел ко мне перво-о-о-о-о-й».

— «Как в твой дом? это дом Самсона! Здесь живет юноша по имени Самсон! Где он сам? Кто ты ему?» — сердце заныло ревностью.

Она дрожала в легкой истерии, совсем не слушая меня, щебеча без разбора имена соседей, молитвы и проклятия. У самой двери я поймал ее за плечо.

— Где Самсон? — заорал я — это его дом, его постель, его запах — я уже не понимал, что говорю: — где Самсон?

— Самсон? — недоуменно переспросила меня девушка — Самсон — продажная девка? Ты ищешь его?

— Да-да, его! Скорее говори мне, где он!

Девушка недовольно поджала губы и нараспев проговорила:

— Ах, Самсон… Самсона только вчера похоронили, зарыли, как собаку в землю. Так только и можно было с ним разделаться, не оскверняя город нечистотами.

Я не понимал, что она говорит, не мог понять…

— Как похоронили? Он что, умер?

— Ну, конечно! Три дня назад. когда ты, Иисус, испустил свой последний вздох.

— Но почему? Что с ним случилось?

— Самсон объявил себя богом. Во всеуслышанье. Кто мог такое терпеть!

«Самсон, отброс, сучий сын объявил себя богом!»

— И что? Что было потом?

— Толпа забила Самсона камнями, а он еще орал, что его надо распять, как Иисуса, что с богами надо обходиться одинаково!

Она раскраснелась от возбуждения и даже подпрыгивала на месте.

— А теперь тут буду жить я! — горланила девушка. — ну, надо же! мой дом теперь благословенен! сам Господь пожаловал ко мне первой!..

На этих словах узда, сдерживающая ее, лопнула, и девушка вылетела за дверь, оглашая улицы громким криком.

Я опустился на стул и закрыл лицо ладонями: мой бог убил себя, что оставалось мне, богу…?

Через минуту дом ветхий дом пылал, как хорошо просушенная лучина. Он стряхнул с коленей остатки табака и с криком рванулся в небо.