проза. жизни

Жалостливое жало

Когда я мастурбирую, то всегда плачу. Чувствую клейкое, ароматное, хлещущее из меня облегчение слез и судороги. Это похоже на трудное состязание, в котором мне не победить никогда.

Это подступает внезапно и неотвязно бродит по телу. Я верчусь, шучу на людях, задыхаюсь словами и смехом, но не выношу, не выдерживаю — чую ванную, пускаю горячую воду, чтоб никто не услышал моего дыхания-тиканья, путаюсь в жестких джинсах, врываюсь в себя, скрипучую, очень сухую и неприветливую. Приходится умолять тело согласиться на ласку. Онанизм не приносит мне никаких удовольствий, кроме обжигающих щеки слез и одиночества. И я плачу, вытирая лицо пропитанными мной ладонями.

Не помню, когда я ласкала себя в первый раз. Еще до месячных. Лет в десять? Мои родители прятали от меня книжку о сексе в постельном белье, и я читала ее с влажным упоением. Снимала с себя одежду, вставала на колени, пытаясь повторить все позы и приемы из книги. Уже один вид голой меня будоражил и возбуждал. Я не узнавалась в зеркале и влюблялась в распущенные волосы, в бледную щенячью грудь.

Потом прикосновение к себе. Неожиданно открывшаяся рукам власть надо мной. Неожиданно расплескавшееся по пледу прозрачное молоко. Каждое утро, подняв колени и домиком натянув одеяло до горла, пальцы глотали новое тело, сердцебиение; новый, совершенно удивительный, сладкий стыд. Никто не знал, что происходит в моей байковой пещере, я старалась не дышать, заглатывая сердце, сжимая бедрами вспотевшие фаланги. Мне нравились зимние утра — можно было проснуться раньше, не дожидаясь, когда голова отца пробасит побудку в дверную щель, и сотни раз извиваться от тонких неумелых прикосновений. Я поднималась и шла в школу с задымленным лицом, веками в испарине. Заглядывала в глаза прохожим — ЗНАЮТ ли это и они тоже?

Мама, уверена, не отшлепала бы меня за это. У нее не хватило бы духа даже заметить. Мама всегда предпочитала не знать. Мама подсовывала журналы о половом воспитании, но это не помогло. То время пестовало внутри фантазии. Через вигвамы скомканных простыней протекали смоляные челки, светлые плечи, сильные ноги, ласковые губы, женские, мужские. Вседвижущее наслаждение прочно обвило корнями крестец. Каждое впечатление, как бы калейдоскопически, быстро, переплавлялось в ветвистую, влажную фантазию. Наверное, я могла бы удобрить огромное поле чернозема своим соком. Случайные взгляды на улице, подсмотренные в кино хитрости проплывали в ночной голове, возвращались обратно. Я была струящейся и кристальной, как ручей. Скользкой в паху. И сейчас я мечтаю сплести из тысячи блестящих волосков маленький кнутик, чтоб загонять пальцы-лиллипуты, залюбить меня. Олле Лукойе, хочу добраться назад, укрыться на своей пятнадцатилетней груди, измучить меня горячими губами, слюной. И уснуть так, как спят только свежие девушки, взорванные собственной случайной рукой, полные грез и влаги. Еще не привыкшие. Укутываю кисти в рукавицы чужих прикосновений — ладошки переливаются разноцветом кожи, бесконечными отпечатками пальцев, которые я ворую с поручней и рукопожатий. Мой онанизм вымученная ласка истощенного рассудка и сбывшихся любовей. Разгребаю ладонями потрескивающие губы, вылепливая из стертого клитора слабый крик, похожий на воробьиный. Это я