проза. жизни

35

Тридцать пять лет мне исполнится через месяц. Придут поздравлять мама и подруги из школы. Не ученицы, конечно, нет. Учительницы. Я и сама преподаю там английский. В обычной, самой что ни на есть средней школе Питера. Заманчивое начало, да? Можно себе представить, что случится на трех следующих страницах. Стопки тетрадей, лингафонные кабинеты и трижды в неделю частные уроки одной замужней программистке. И если вы сейчас быстренько пробежитесь глазами по оглавлению, найдете что-нибудь поярче — не обижусь.

На самом деле, я ненавижу дневники, а в тот раз без этого было не обойтись. В тот раз, то есть после пикника, после 5 сентября. У меня десятый класс. Выпускной. Спортивный — на 15 парней-хоккеистов только три девочки-волейболистки. И я ими классно-руковожу. Всего в параллели шесть выпускных классов. Но мой — 10«В» из всех остальных особо симпатизирует 10«А», лингвистическому. Там такое соотношение полов — 23 активно зреющие девочки на шесть парней-компьютерщиков. Посему абсолютно неудивительно, что, следуя закону притяжения тел, мои спортсмены в самом начале сентября забили копытом, возопив, что «безбожно в такую чудную погоду торчать по домам», что им, «ну и 10„А“ тоже», совершенно необходимо «сходить в поход с костром, гитарой и ночевкой». Верхи посомневались, но дали «добро».

И вот, 5 сентября 50 человек от 16 до 40 с пудовыми рюкзаками на плечах причалили к большой, солнечной, уже начинающей желтеть, поляне, расставили палатки, схватили гитары, парочками пошли по грибы. В общем — отдыхали. Замужняя программистка проводила выходные с семьей; плечи мои ныли от трех килограммов крупы, двух банок тушенки, пары вязаных носков, маленькой палатки-двушки, дорожной аптечки и кучи мелочей. я дьявольски устала уже на втором километре нашего броска, а потому, оставив «питомцев» на двух физруков, одну мамашу и Наталью Станиславовну, озлобившуюся математичку, уползла в свою палатку и мгновенно почила. Успела только подумать как здорово, что палатки с собой взяли многие, а значит, мне не грозит ничье соседство. На этой-то мысли я утонула в примитивном черно-белом сне про страшную ушастую кошку, которая медленно превращалась в меня.

Проснулась, резко и испуганно, потому, что моя щека горела от чьего-то прикосновения. Где-то у сердца, уткнувшись в меня (а больше в моей крохотной палатке и не во что было уткнуться) носом, забросив мне на живот длинные бамбуковые ноги, спало совершенно щенячье девичье существо. Я видела ее раньше, но никогда так близко. Она обычно сидела на последней парте, и мне, как правило, не хотелось ее спрашивать. «Стаценко, вы готовы?» — тягуче, с неохотой говорила я ей, а она так же с неохотой кивала в ответ, и этого было достаточно. По крайней мере для того, чтобы вывести ей оценку за четверть. Даже случайно встречаясь на улице, я старалась пройти очень быстро и не заметить ее. Она вся казалась такой черной, смурной, вороной, и я, если честно, не знала, как мне вести себя с ней. О чем говорить?

А сейчас эта самая Саша, скинув на меня весь свой день: пропитанные дымом волосы, ладони в розоватых мозольках, смуглые острые локти, мирно и медленно выдыхала свои грезы прямо мне в лицо. И дыхание ее пахло молоком и травой. На ней были только узкие белые плавки и бисерный браслетик на правом запястье. Тщетно, сквозь дрему, я попыталась этому удивиться. Воздух уже отдавал скорой осенью и сыростью, поэтому Сашины плечи рябили гусиной кожей. Стало как-то грустно смотреть на нее, и, стянув с себя разорванный по зипперу спальник, я попыталась поделить его на двоих. Мне не хотелось ее будить, но все еще сонные, мои руки срывались на Сашу неосторожными теплыми кляксами. Одна клякса упала прямо ей на грудь. Прозрачная кожица ладони ощутила напряженный нагловатый сосок. Очень нежный и прохладный. Он будто впивался мне в руку, и это сразу насторожило. Мои ладони не привыкли к таким подаркам. Я еще не понимала — нравится ли мне прикасаться к этому почти детскому телу, а из мозга, петляя по жилкам, текло уже смутное чувство стыда. Я боялась, что стоит мне пошевелиться, Саша откроет глаза, и тогда начнется… Как мне было оправдываться, чем объяснять эту руку?

Все внутри натянулось и застыло. Пространство пучком сосредоточилось на моих чуть трясущихся пальцах, на припухшем от холода и прикосновения комочке под ними. Меня бил озноб, лоб бисерил липкой испариной, неожиданно сладко забилась вена в паху. Прождав в стойке минуты две, мозг добрался наконец до спасительной логики: «Почему она оказалась в моей палатке? Почему раздета? — начинала я медленно приходить в себя и успокаиваться. — И, в конце концов, я ли должна чего-то бояться. Могу сейчас разбудить ее, растрясти и выставить отсюда со всеми ее странными играми».

Я накручивала, убеждала себя, отлично зная, что ничего этого не сделаю. Ничего, только укрою ее поплотнее, проверю, хорошо ли задраена палатка и снова засну. Я аккуратно сняла ладонь с Сашиной груди, оставив на ней след мелких темнеющих зернышек, и почему-то сжала руку в кулак. Развернулась к ней спиной и задернула веки. Конечно, спать я уже совершенно не хотела. Пролежала на боку минут десять, промаялась, прозлилась и в конце концов утонула в болотной вязкой дремоте. Почувствовала, как Сашка рядом зашевелилась, слегка заскулила. Мне не хотелось реагировать на нее снова, утомительно и бесплодно… И стало даже слегка весело, когда я почувствовала, что Саша не спит, смотрит на меня. «Что она хочет увидеть? Какие мои тайны в ресницах?» В ту минуту, когда я решила открыть глаза, она бросила на меня свои губы и руки, обрушиваясь снегом на лицо.

Сашка пахла лугом, ее губы, чуть припачканные сном, были невозможно солоны и неспокойны. Она совсем не умела целоваться — хватала меня ломтиками, будто воруя, и не замечала, что я уже не сплю, что мне все труднее притворяться спящей. «Сашенька…» — само собой выпало из-под языка. В ней что-то тихо хрупнуло. Два пятака глаз смотрели прямо на меня, не пугаясь, не отрываясь. И слова, выкатываясь из меня ненужными горошинами, захламляли тесную палатку: «Стаценко… что ты делаешь?…(в голове протяжным стоном — и почему остановилась?? почему ты у меня в палатке…»

Сашкины глаза смеялись над моей беспомощностью так откровенно, что я почувствовала себя совершенной идиоткой: придурочные вопросы, очевидность ситуации, шелковое тело у меня под руками…

Я подбросила подбородок вверх и поймала ее губы, протекла языком внутрь — по нежному облаку десен, по кромочке зубов, по ее юному неумелому языку. Саша вздрогнула — так отчаянно хотелось ей чувствовать. Мы мягко перевернулись в брюхе спальника. Сашина голова лежала в моей ладони: глаза прикрыты, готовы. Вся напряжена — вот-вот зазвенит. «Успокойся, — заласкала я ее ушко, — девочка моя, все хорошо». И тут, от долгого ли ожидания или от того, что свидания по расписанию случались все реже, мое тело отказалось слушаться меня. Губы ринулись к свежей ароматной Сашке, язык рисовал на ее шее немыслимые объяснения, одичавшие пальцы узорно вились по коже. И голос, непривычно хриплый и слабый, мучил горло: «Сашенька… милая… как я хочу тебя… как не могу не хотеть… позволь мне… пожалуйста… позволь мне…»

Сашка выкинула вдруг туманный взгляд, всхлипом расправила легкие, торопливо и суетно стаскивая с меня майку. Вжалась в меня, мелко подрагивая губами, что-то пришептывая. Ее сосок под моей ладонью медленно наливался шоколадной кровью, темнел. Я стекла вниз, к нему, судорожно схватила губами. Сашка отозвалась, прижимая руками мою голову все теснее…

Я не сделала Сашке больно. Ее яблочная грудь распахивалась ко мне, уже влажная и вспухшая, уже почти взорванная стоном… А моя рука рванулась вниз, перевивая все тело немилосердными спазмами, сладкими до отчаяния. Ладонь плутала по накрепко сведенным, нежно-топленым бедрам ее, по встревоженным, трусливым теперь коленкам.

Саша стеснялась открыться мне, стеснялась этого терпкого лиственного запаха, прозрачного ручейка на простынке…

«Ты очень приятна мне, девочка моя, ты ошеломляюще хороша…» — уговаривала, упевала я Сашу.

Так нестерпимо хотелось выпить ее, расплескать по лицу тонкой смоляной пленкой, прикоснуться губами к избалованным горячим барханам. Так несбыточно… Тихо и медленно Сашины бедра разомкнулись, разлетелись в стороны двумя щепочками. Она принимала меня с каким-то, почти забытым мной, самоотречением первого раза. И странный страх, бесконечная благодарность смешивались во мне нещадно. Нежные спутанные перышки царапали руку, отталкивая своей первобытностью, завлекая, затягивая пальцы все глубже. Я уже тонула в Саше, купалась в нежных упругих латах ее, и дыхание мое опережало сердце, и я взрывалась с каждым новым моим движением, с каждым новым ее глотком.

Это продолжалось мгновенно и бесконечно, это было смертью Феникса. И когда Саша выгнулась под моими пальцами, замерев полукругом, внутри уже заваривались желания, молодые, так и неисполненные. Мы лежали тихо в нашем взмокшем убежище. Капельки дыхания текли по полиэтиленовым стенам, сонно и бережно, как медленный дождь…

Когда я проснулась утром, Саши, конечно, уже не было. Вы ожидали чего-то иного? Наверное, я тоже…

Пятое сентября — послезавтра. Сашка еще ни о чем не знает.