проза. жизни

Гита

Я проснулась рано. Проснулась оттого, что белое солнце сыпалось по занавескам горячими зернами, ветер стучал костяшками ободранной форточки, хозяйка звенела внизу голубым столовым фарфором, и все утро оказалось совершенно пронизанным звуком. Той непонятной, птичьей какофонией, которая случается посередине скромной каменной улочки в самом начале июня. Пожалуй, можно было бы встать, опустить плотную холщовую штору, а после спать еще час-полтора. Хотя, мне редко удается заснуть после вот таких пробуждений.

Хочется послать все к черту, плеснуть в лицо свежим душевым паром и, остывая в сонной еще комнате, спешно запрыгнуть в джинсы, рубаху. Потом — сорваться по грудастой лестнице, одним кивком объяснив веселой Марии, что не стану завтракать, не приду к обеду, вернусь поздно, но, несомненно, ее гаспаччо все еще самый лучший в Гранаде. Стрелки дрогнули на семи.

У меня было еще полдня до встречи с тобой. И совершенно чужой город, который я знала только по открыткам. Вдалеке вычерчивалась, наверное, Альгамбра, древнее убежище смуглых королей. Ты писала мне о нем. Ты писала мне об Испании. Очень скупо, нечасто. В письмах ты сливалась с Испанией, мне трудно было найти тебя в белом обезжиренном испанском йогурте, в сводках новостей. Даже на карте, плутающей в топографии мне, невозможно было увидеть хотя бы профиль. И твои белые конверты с аляпистыми марками были деликатесны. Я повесила их на стену в кухне, раздражая соседей по коммуналке. А мне нравится, понимаешь. Наверное, так некоторые собирают фантики.

Воздух вокруг был нестерпимо молочен и густ. Бледновато-топленый, он нападал на ноздри тонкой восковой пленкой. Становилось душно. Туристы выползали на улицу седыми, пестрыми шайками. По-английски каркали экскурсоводы. Улицы медленно оживали, разминаясь, куда-то тащили. И очень хотелось заблудиться в такой Испании. Совсем не киношной, не картинной. В Испании без героя. Это полезно: прикасаться руками к стенам домов, слушать сочный испанский мат, насквозь прокоптиться масляным чесночным запахом, выпирающим из окон.

Вот уже неделю я узнаю эту Испанию кожей. Может быть, это значит, что я кожей узнаю тебя. И через полдня, когда я встречусь с тобой, все будет просто. Ты выпьешь чуть слишком и начнешь гладить мои колени под душистой ресторанной скатертью...

С этой мыслью я внезапно вышла к маленькой каменной площади-пятачку, уставленной белыми столиками кафе. Тут было почти пусто, если не считать полного пожилого официанта, дремлющего у стойки. Он выглядел мирным, как утес, и успокаивал уже одним видом. На мгновенье мне захотелось стать внучкой, обнимать его крупную шею, пить яблочный сидр на парусиновой веранде. Пожалуй, нечестно было бы разбудить его, поэтому я подошла прямо к хорде бара и попросила у улыбчивого хозяина чашку воды со льдом. Он принес мне воды и тяжелый стакан томатного сока. С перцем и морковью. Холодного — стакан вспотел под рукой. Откуда он знал, что я люблю томатный сок? Может быть, все в Испании любят томатный сок. И мой спящий дед — тоже. Он пьет не сидр, а сок. Хозяин смотрел на меня и улыбался. Я наковыряла из кармана песеты, чтоб заплатить и за сок тоже, но он не взял денег. Он объяснил на английском, что я его первый клиент за сегодня, а это дает право на сок. Тогда я купила пребольшую бутылку кока-колы и смято дала бумажку на чай. Хозяин снова улыбнулся.

Первый клиент... Мне редко везет в лотереях, розыгрышах и лото. И, честно говоря, это успокаивает, не дает расслабить пресс. Первый клиент! Не хотелось думать о правах первого.

Я села за столик и принялась рисовать о тебе. О том, что твои руки утонут в моей коленной лунке, а глаза станут настороженными, потому что ты все-таки трусишь. И скатерть не такая уж длинная. Начнешь бояться и для других делать вид, что поправляешь юбку. Тебе неловко будет нежить мое колено, но сдаваться не в твоих интересах. Ах, скорее бы подошел официант — мне захочется встать и выйти из ресторана, но я останусь.

Улица под ногами жарила кожицу сандалий. На верхней губе запеклись помидорные усы. Со стороны это выглядело... — я вынула из рюкзака зеркало... — нелепо. Усы стали темно-коричневыми. Гранада наблюдала за мной из-под темных очков. Видела, как я шляюсь по ее мускулатуре, как покупаю яблоки и виноград, как смеюсь над самой собой, подбирающей испанские слова.

Это была игра, в которой нет ни победителей, ни побежденных. В нее играешь с каждым городом, встречающим тебя впервые или после долгой разлуки. Игра начинается внезапно, с какой-то мелкой детали: вот кепка. Волосы из под нее текут почти знакомо, и музыка из окна. надо же, совсем та, что так нравилась мне прошлой осенью, похожая походка. Конечно, она не может тут оказаться. Город завлекает ассоциациями. Кажется приятелем. Но потом. Уже совершенно спутав времена и лица, угощает до одури чужими картинами. Это жестоко. Пугаясь, понимаешь, что только сейчас в жилы катится настоящая кровь этого Города, и начинаешь прислушиваться — смогла ли Та кровь смешаться с привычной твоей кровью? Я никогда не хотела услышать ответ с первого раза. Мне нравилось снова и снова сталкиваться с инквизицией городов. Испытывать себя на прочность и призрачность.

Но с Гранадой все произошло мгновенно. Или мне так показалось. Странно для себя, не следя шагов я вышла в маленький желтый дворик тупика. Дома стояли спинами друг к другу, закрывая солнце. Здесь лежали желанные пластины тени, полукругом стояло человек десять и звучала гитара. Перед глазами плавились зеленоватые пятнышки, как это обычно бывает после яркого света, потому я прошла глубже, чтоб увидеть гитариста. Но вместо гитариста на каменной ступени стоял маленький магнитофон, и высокая женщина в синем, с крылатыми воланами платье танцевала фламенко.

Смуглая. Черные волосы, забранные гребнем на затылке, полные, плавные в предплечьях руки. Она танцевала, но не для нас, не для зрителей, это было очевидно. Закрытые глаза под вуалькой мелких морщин, ровно сведенные к переносью брови. Женщина двигалась как будто в паре с кем-то, двигая плечами под невидимыми ладонями, перекатывая волны юбок и рукавов в чьи-то прикосновения. Платье в крупных бликах, тяжелый глухой стук каблука, кастаньеты, прильнувшие к длинным подвижным пальцам. Запястья бились друг о друга. Рот плавал по лицу атласной алой мулетой. Она казалась очень встревоженной, возбужденной, нервной и одновременно абсолютно спокойной. Грудь взлетала ровно и четко, завораживая метрономностью. Она танцевала долго. Она танцевала и танцевала. Люди разошлись. Очень смелые люди. А мне казалось, что если я не дождусь последнего движения, что-то непременно случится со мной.

Я присела на корточки, спиной к стене. Она танцевала и танцевала. Пленка треснула, барахтаясь в динамиках, и оборвалась. Женщина сразу открыла глаза, бросила руки вниз. Кастаньеты тихо клацнули. Она увидела меня и улыбнулась. Подошла. Поднесла к моему лицу белый бубен, требуя монету. Рука была близко — читать линии — и все еще чуть двигалась от танца. Едва заметно прыгали шарики фаланг, тяжелые желтые перстеньки и удивительно полные вены. Бубен слегка подпрыгивал перед моими глазами.

— Cuanto tiempo tengo que esperar? — сказала она несколько грубо, откашливаясь словами.

Я растерялась. Конечно, за танец нужно было платить. Это ее работа. Работа. И только для меня, ошалевшей русской туристки, он мог превратиться в колдовство. Рука нащупала в кармане теплый кружок. Я привстала, наклонилась над бубном и поцеловала его плоский матовый живот. Потом положила денежку. Женщина не отходила. Мне пришлось поднять на нее глаза. Она смотрела внимательно. Рот немножко приоткрылся в уголках:

— Me llamo Julia, — конечно, мой испанский звучал очень бедно. Но я не могла придумать, что еще сказать. Женщина улыбнулась сверху вниз и сказала:

— Me llamo Gitta.

Она протянула ладонь, чтоб помочь мне встать, но я отчего-то пожала ее. И тут же почувствовала себя круглой дурой. Женщина засмеялась, присела передо мной — лицо к лицу. У нее были темно-вишневые глаза. Очень сочные, поэтому, когда она смотрела прямо, по ресницам текла шоколадная влага. Оттого желваки прыскали слюной, а по гортани росло ощущение голода. Было неловко отводить взгляд и приходилось терпеть пытку. Со стороны мы, наверное, выглядели, как два зверя, обнюхивающие друг друга. Хотя, так казалось только мне. Она, просто выбросив вперед руку, пробежала ногтем по моей губе, отшелушивая томатный ус. Потом приблизилась совсем и, слегка нагнув голову, взяла губами за губы. Ненадолго, одним быстрым глотком. Будто попробовала на вкус. Бесстрастно пригладила волосы. Затем встала, увлекая меня за собой, и, куда-то повела, зацепив руку за ремешок моего рюкзака.

Я слегка упиралась, но женщина рельефно напрягала локоть, и от этого холодело под ложечкой.

Она с видимым удовольствием показывала мне свою квартиру в доме с желтой тупиковой спиной. Две маленьких комнаты, просторную кухню с легкой плетеной мебелью, душевую в клетках кафеля. Что-то говорила по-испански, громко и размашисто, оборачиваясь ко мне в поисках подтверждения или ответной улыбки, но мне нравилось не понимать ее. Слушать чужой бурлящий язык, как шум воды. И бегать по варьетешным гласным, по согласным с набойками на каблуках, по лестницам интонаций. Она спрашивала меня о чем-то, и, не получив ответа, снова принималась говорить, торопливо перебивая саму себя.

Она смеялась над фотографиями в деревянных рамках разбросанными по стенам. Щелкала по черно-белым носам молодых людей, похожих на нее линией лица. Целовала в лоб большой портрет пожилого мужчины. А потом сразу — поцеловала меня. Прижав тяжелым телом к косяку кухонной двери, глубоко задохнувшись мной. В ее руках было беспокойно, чуялось что-то первое, непривычное для быстрых пальцев. Ловких в танце, но судорожных сейчас. Вдруг я почувствовала желание вырваться, уйти из рук, из этого дома, встретить тебя в аккуратном зале ресторана. И оттого появилась ладонями по влажной шее, заласкала прядь выбившихся из прически волос, схватила языком тот, незнакомый язык. Его варьетешные гласные и лестницы интонаций. Женщина дрогнула хребтом и отпрянула. Помада растертая вокруг рта, глаза, сомкнутые преувеличенно. Это очень возбудило меня. В мускулах появилась бесшабашная, почти болезненная напряженность. Я не позволила ей сделать даже шаг, все плотнее утопая губами в темном сатине шеи, цепляясь за бесстыдно-нагие мочки. Она не успевала подхватывать дыхание, торопливо сглатывала и дрожала. Она боялась. Мне стало очень жаль ее. Стало стыдно. Стало страшно останавливаться и падать вниз. Стало животно жадно отпускать ее.

Когда я все-таки разжала руки, увидела, что губы мои стекают за ворот платья. Женщина смотрела на меня и смеялась резкими выдохами. Нижняя губа глянцево блестела. Она взяла щепотью ворот рубашки и поползла гибкой рукой вниз, расстегивая-срывая пуговицы. Непривычно для меня, потому — настораживающе.

Я смотрела на живую кисть, толчками дразнящую мою грудь и видела, как от этих прикосновений под шелковой баррикадой ее платья вычерчиваются крупные пятна сосков. И почти давилась желанием разбрызгать их губами, раздавить до прозрачных капель на мучнистой поверхности.

— Te quero, Gitta — пролилось из моего рта почти неслышно. Но ее ухо почувствовало ветер. Она опустилась на колени, обегая губами мой живот, потянулась к молнии на джинсах.

— Te quero. Entiede usted? — я повторила почти свежим голосом, хватая ее руку в воздухе. И она поняла, повернулась ко мне спиной, застегнутой на черные крючки. Пальцы проворачивались, срываясь с железных мушек. Мое дыхание щекотало ей шею. Она захохотала низко и нервно. Взяла за руку, подтолкнула к двери спальни, подождала, когда я зайду, закрыла дверь. Здесь было прохладно. Ухо вентилятора, дыша, вращалось под потолком. Широкое тело кровати с кубиками тумбочек по бокам. На одной из тумбочек стоял тот же мужской портрет, что висит и на стене гостиной, только много меньше. Единственный в комнате стуле занят желтой мужской рубашкой, пиджаком, брюками. Я села на низкий кроватный край и внезапно вспомнила тебя. Подумала, что ты, наверное, тоже станешь такой женщиной. Пусть, не точно такой. Без фламенко, без синего платья и бубна. Но, может быть, тоже будешь тайком, прячась от мужа, днем приводить к себе в постель девчонок. Только портрет на тумбочке опустишь лицом вниз. Может быть сейчас это именно твоя постель?, а на улице тебе попалась как раз я?... я не успела додумать. Гитта вошла в комнату. Нагая. В прозрачных капях на плечах. Она легла рядом со мной лицом вниз, нисколько не стесняясь. Позвоночник утопал мягкой ложбиной. Я вылакала из него воду. Кожа Гитты слабо пахла мускусом и сеяла на губы восковой привкус. Нужно было гладить ее плечи, кататься по бедрам, испытать всю ее собственными щеками, лицом.

Это не было неприятно, нелепо — мы не могли познакомиться как-то иначе. Гитта повернулась, прижала мою голову к своим губам, просачиваясь в рот сладковатым языком. Ее грудь растирала меня в тягучее месиво. Рубашка валялась на полу, джинсы скомкались где-то под ногами. Гитта, расплетая пальцами мое стеснение, осторожно снимала с меня белье, медленно приучаясь к чужой повадке рядом. Ей хотелось подчиняться. Ее хотелось рассматривать. Из нее хотелось шить мелодии. И не было страшно сфальшивить, погружая в Гитту губы. Она шептала мне в ухо неразборчивой капелью, направляла меня, рыскающую по ароматному ландшафту, легкой рукой. Она почти пела, замирая на высоких горловых всхлипах. Она требовала и брала, не спрашивая. Она прятала ладони в моих волосах и смеялась этому звонким дверным колокольчиком. Она оставляла на коже багровые метки поцелуев. Она была и мужчина, и женщина.

Кем же тогда была я? Мягкой влажной простыней под ее бедрами. Одичавшей от сухого воздержания самкой. Ребенком, потерявшимся среди волков. Когда ее сосок падал в мой рот, я пила нежное молоко. А глаза были солоны. Гитта лежала тихо и долго. Одной рукой — держа меня за руку. Другой — касаясь мужского портрета рядом. Она что-то шептала в воздух, поглаживая пальцем мою ладонь. Потом привстала на уголок локтя.

Заговорила по-английски. Я с трудом поняла о чем: Мигель, ее муж, «красивый, правда?», умер десять лет назад. В этот день только десять лет назад. Он был не дурак выпить и волочился за женщинами, но любил Гитту, и Гитта знала о его свиданиях в маленькой квартире. И любила его. И была счастлива с ним. И воспитала четырех его сыновей. И делила с ним большой чистый дом. И танцевала для него. И занималась с ним любовью. И потом, каждый год из десяти минувших, Гитта делала ему подарок: фламенко в синем шелке на улице и жаркая постель с молодой девушкой. Такой, которая понравилась бы Мигелю.

Гитта сказала, что может мне заплатить. Я поцеловала ее пальцы в украшениях перстней и возраста.

Прямо от входа увидела тебя. Нахмурившуюся. Совру, что заблудилась, поэтому и опоздала. Ты была в светлом платье. Ты с трудом узнала меня. Отвыкла.