Путешествие становится опасным

Откуда мы все?

«Откуда я?» — спрашивал себя французский писатель Антуан де Сент-Экзюпери и отвечал: «Я из страны моего детства». Эти строки, когда я прочел их впервые, прямо-таки поразили меня, я нашел в них оправдание тому странному чувству, которого всегда очень стеснялся и назвать которое можно было бы ностальгией по ушедшим юным годам. Не по беззаботности. Я тосковал по прежнему состоянию своей души. А состояние это заключалось в том, что жить было чрезвычайно интересно, интригующе интересно, дни и часы были наполнены предчувствиями и ожиданиями. И параллельно обыденному течению бытия — урокам, домашним заданиям — текла другая, совершенно особая жизнь, таинственная, романтическая, посвященная самым высоким идеалам. Разве волновали меня прохудившиеся ботинки или чернильное пятно на рубашке — плевать мне на это было; честь, верность, рыцарство — вот что тогда меня занимало. Никакой корысти, никаких расчетов, только пламенная страсть!

Был один верный способ удовлетворить ее. Впрочем, он же ее и разжигал. В назначенное время надо было влезть на стул и до отказа повернуть регулятор громкости радио. И потом, когда черная тарелка репродуктора начинала говорить «на всю катушку», оставалось забраться на старый диван и замереть в ожидании. Как перед волшебной дверцей в сказку.

Там звенят клинки и гитарные струны, набегающая волна разбивается о прибрежные камни, гудит в натянутых парусах ветер и по звонкому ночному булыжнику бьют копыта лошадей ночного дилижанса.

Эти образы кружили мне голову, туманили глаза, что-то томительно и сладко обрывалось в моей груди, когда звучала песня о почтовом дилижансе, и при словах «дубы и ясени шумят у нас над головой» меня охватывал тихий восторг.

В дилижансе ехали знаменитые капитаны. Лемюэль Гулливер. И капитан Немо. И капитан корвета «Коршун». И сам Карл Мюнхгаузен. И Тартарен из Тараскона. И пятнадцати летний капитан Дик Сенд. Пленители морей, открыватели новых земель, герои, балагуры и острословы. Вечная юность человечества. И вечная вера в торжество дружбы и справедливости. Вот теперь я понимаю, в чем подкупающее чудо этой знаменитой радиопередачи: не в том лишь, что рассказывала она о море, о бригантинах и корветах, но более всего в обаятельной и веселой силе добра. Капитаны ничем не походили на образцовых первых учеников, капитаны гремели саблями и пили ром, однако именно они бестрепетно вступали в бой «за любовь и честь». И еще капитаны открывали земли — острова и материки — всему человечеству, а нам, детям военного времени, тощим, кое-как одетым, — целый мир, где светило яркое солнце, где на берегах пахло солью и йодом, а на горизонте возникали силуэты парусников, неуловимых и прекрасных, как мечта.

Если выражаться взрослым языком, то это был тот великолепный заряд эстетического отношения к миру, без которого в детстве никак нельзя. Странно получается: без настоящего моря — можно (хотя и плохо, конечно), а вот без моря грез — невозможно никак. Я не знаю, как для моих сверстников, но для меня «Клуб знаменитых капитанов» был первой школой поэзии, не в смысле стихосложения, а в смысле восприятия жизни и искусства. Капитаны были героями книг, и поэтому совершенно естественно, что за их спинами расстилались еще и книжные моря. И не только в таинственный мир необитаемых островов уносил меня ночной дилижанс, но и в мир библиотек, книжных полок до потолка, зеленых ламп, столов, крытых тонким сукном, — в мир высокой и вечной культуры. Когда, примерно в те же годы, я впервые попал в детский читальный зал Библиотеки имени Ленина, знакомое волнение немедленно охватило меня: вот где должны обитать капитаны, рожденные на свет фантазией просвещенных людей прошлого века, и сами по себе образцы просветительства, подвижничества и передового знания. Заседания Клуба напоминали порой блистательные пиры эрудиции и осведомленности. В географии. В истории — научной и военной. В литературе.

Дети легко поддаются обаянию силы — это известно, а здесь мы попадали под чарующее воздействие ума, образованности и культуры. «Клуб знаменитых капитанов» приобщал к идеям, волнующим человечество. Разумеется, это я ныне так казенно обозначаю предметы своих увлечений и грез, однако я и тогда догадывался, что не забавы и приключения волнуют отважных капитанов, но вещи самые главные и необходимые на земле. Правда, справедливость, борьба за свободу. Я уже понимал, что к полюсу добираются не только через ледяные торосы, но и сквозь холод непонимания, равнодушия, насмешек. Я понимал, что самые подлые пираты не те, что нападают на купеческие шхуны, но те, что торгуют людьми. Я понимал, что капитан Немо охотно бы отдал свои сокровища за то, что несоизмеримо ни с золотом, ни с бриллиантами, — за свободу своего народа.

Теперь я точно знаю, что заседания капитанского Клуба были праздничным, романтическим впечатлением моего детства. Разумеется, в нем были и другие открытия, однако по длительности и разнообразию впечатлений сравниться с Клубом мало что могло бы. Этой передаче я обязан одним из счастливых и странных дней моей жизни, когда впервые я испытал то, что, по-видимому, и называют высоким словом «вдохновение». Утром я слушал радиопередачу, заседание было посвящено ледовым плаваниям — Седову, Амундсену, Нансену; кораблям, затертым торосами, айсбергами, высадкам на льдины, дрейфам, тому гордому вызову, который люди бросали белому арктическому безмолвию. Я вышел во двор, в ушах моих еще гудела полярная метель и звучал голос Сани Григорьева, всю жизнь посвятившего поиску погибшего во льдах капитана Татаринова. Стоял мартовский день, серый, но теплый; слежавшийся за зиму снег во многих местах подтаял, образовались целые моря, соединенные бесчисленными проливами. Я подобрал возле котельной какую-то чурку и с помощью перочинного ножа придал ей форму, относительно напоминающую корабельную. Реальность не имела слишком большого значения, потому что фантазия уже подняла паруса. Мой корабль отвалил от пристани, нагруженный солониной, консервами, бочками рома (как же без них!), покинул уютную гавань, и соленый ветер океана понес его навстречу неизвестности. Ветер действительно дул, влажный и уже теплый, долетавший из очень далеких атлантических просторов, он наполнял душу странным веселым чувством. А корабль все плыл и плыл, иногда он сталкивался со льдинами, иногда они притирали его к берегу, иногда он садился на мель, но всякий раз ветер подхватывал его, и он выбирался на чистую и свободную воду. Я уже не видел двора, сугробов, потемневшего снега, я видел массы сине-зеленой воды и айсберги, они проплывали на горизонте, сияя на солнце нестерпимой белизной. Не по московской твердой земле я шел, а по ускользающей из-под ног деревянной, отполированной морозом и ветрами палубе своей шхуны…

Много лет спустя я прочел о том, что Степан Разин нарисовал на стене своей камеры лодочку и сказал тюремщикам, что уплывает на ней из темницы навстречу волжским стрежням. Выходит, и со мной было нечто похожее: на корабле-щепке я пустился в дальнее плавание, испытывая при этом такое восторженное состояние, которое можно объяснить лишь избытком свободы и счастья. Потом уже много раз я пытался вернуть это состояние, но оно так и не приходило. Чурка оставалась чуркой, а лужа не превращалась в океан. Лишь спустя десять лет на берегу настоящего моря, где я работал на спасательной станции, еще раз слетело на меня это счастливое настроение души. В закатный час я сидел на камне у самого прибоя, море лениво дышало внизу, солнце уже исчезло в воде, и в ранних сумерках проходили мимо белые пароходы, мигающие топовыми огнями, заставляющие, сердце биться учащенно и радостно. Не в Ялту, не в Одессу плыли пароходы, они плыли в страны далекие и призрачные, плыли морскими тревожными дорогами, проложенными знаменитыми капитанами.

Один хороший публицист заметил как-то, что все счастливые, духовно цельные люди — это люди долгого детства. Мне очень нравится эта мысль. Только я полагаю, что долгота понимается здесь не просто как продолжительность во времени, но как интенсивность первозданных благородных чувств, не отягощенных никакой житейской дипломатией и никаким бытовым расчетом. Тем, без чего невозможны, к сожалению, взрослые будни.

Детство моего поколения не было золотым в традиционном понимании этого эпитета. Нам не хватало игрушек, тетрадок, цветных карандашей, футбольных мячей, красивой и прочной одежды (мы донашивали, как правило, что-нибудь перешитое и перелицованное), не хватало подчас обыкновенного тепла — до сих пор помню, как мерзли у меня руки. И все же детство наше было, пожалуй, долгим в том, почти философском смысле. Потому что была в нем большая духовность и озаренность, потому что мчался по улицам и дорогам невидимый ночной дилижанс, напоминающий о том, что выше сытости и удобства, — о «прекрасном и яростном мире», о дружбе и солидарности.

Пятеро взрослых мужчин пели недавно песню:

Отцы семейств, кандидаты наук, кавалеры орденов, объехавшие полмира, шли и пели песню, которую услышали впервые, когда им было шесть лет от роду. Тогда ее пели знаменитые капитаны, украсившие собою наше детство, учившие нас верности и мужеству, не покидавшие нас ни в счастье, ни в беде.

Я очень доверяю людям, которые не забыли песен своего детства.