Путь киновари

ИССЛЕДОВАНИЯ ЛЮДЕЙ СРЕДИ РУИН

Этот вклад в развитие расизма составил единственный результат моей писательской деятельности примерно с 25 июля 1943-го года (дата краха фашистского режима) до конца второй мировой войны. Рассказ о различных событиях моей жизни, возможно, был бы небезынтересен для некоторых, но данные заметки не являются автобиографией. Поэтому я ограничусь кратким изложением.

Как для моих друзей и знакомых политиков, так и для меня самого 25 июля высветило все несостоятельное и низкое (особенно в человеческой сущности), что пряталось за фасадом фашизма. И в то время как большая часть итальянского народа — та самая, что стояла в неистовых «океанских» толпах перед дворцом Венеции[20] — готовилась беззастенчиво поменять знамена, некоторые лучшие люди пытались понять, в какой степени некоторые важные идеи подлинно правой мысли и в какой форме можно спасти для будущего и для нового мира, ибо теперь сомневаться в исходе войны уже было невозможно.

Благодаря особым обстоятельствам 8 сентября, в момент объявления об измене Италии, я находился в Германии. Вскоре я оказался в Растенбурге, в штаб-квартире Гитлера, где уже находились некоторые фашистские лидеры, покинувшие Италию. Вместе с ними я был среди первых, кто увидел Муссолини после того, как его освободил Скорцени. На следующее утро Муссолини провозгласил Социальную республику (это было его личным решением, принятым за одну ночь). Для меня это представлялось отрицательным и предосудительным поворотом. Вновь недостойное поведение представителя некоего учреждения (в данном случае — монархии) предоставило повод отвергнуть не этого представителя как личность, а само учреждение. Многие подрывные и революционные явления истории произошли на этой основе. В этом заключалось одно из средств того, что я назвал «тайной войной». Почти как в случае психоаналической регрессии, вызванной травмой, шок Муссолини из-за предательства монарха заставил вновь восстать в нем социалистические и республиканские тенденции его первоначального периода. Поэтому я не испытывал желания следовать «фашизму Сало» в том, что касается идеологии; при этом я не мог не отдавать дань его воинственной и легионерской стороне, проявившейся в решении сотен тысяч итальянцев остаться верными союзнику и продолжать войну — которую король и маршал Бадольо лживо объявили оконченной после 25 июля — зная, что сражаются на потерянных позициях, чтобы хотя бы честь осталась незапятнанной. В истории послеримской Италии этот феномен почти что уникален.

Однако лично я полагал, что самой важной задачей было понять, что можно будет сделать после войны для сдерживания подрывных сил, которые, очевидно, попытаются извлечь пользу из данных обстоятельств. В Риме в период немецкой оккупации я пытался в тайне создать «Движение возрождения Италии». Им интересовались, помимо прочих, сенатор Карло Костаманья, с которым я в то время сотрудничал, и сенатор и бывший министр Бальбино Джульяно. Это движение в послевоенное время должно было принять форму партии, чтобы выполнить функцию, аналогичную функции Итальянского социального движения[21] — однако с более решительной традиционной и правой ориентацией, без односторонних отсылок к фашизму, с точным отделением положительных сторон фашизма от отрицательных. После союзнической оккупации Рима по различным обстоятельствам и, возможно, также из-за предательства, все это расстроилось. Мне стоило бы оставаться в Риме. Но события подтолкнули меня оставить город. Я пересек линию фронта и прибыл в северную Италию и позже в Вену, куда меня уже звали. В этом городе, в ином кругу, я пытался работать таким же образом, как и в Риме. Но незадолго до занятия Вены русскими при бомбардировке я получил повреждение спинного мозга, что поначалу казалось смертельным, но позже вызвало лишь частичный паралич нижних конечностей.

Парализованный, я оказался в больнице. Сказать по правде, этот факт связан с правилом, которого я уже давно придерживался: не избегать опасностей и даже искать их — в смысле тайного испытания судьбы. Например, в свое время я совершил немало рискованных восхождений в высокогорье. Еще важнее было придерживаться этого правила в то время, присутствуя при крахе мира и обладая четким ощущением последующих событий. То, что со мной произошло, представляло собой ответ, нелегкий для интерпретации. В моей жизни не изменилось ничего — все свелось к чисто физическому препятствию, которое, помимо практических неприятностей и некоторых ограничений профанной жизни, меня никоим образом не волновало. Моя духовная и интеллектуальная деятельность никоим образом не изменилась. Традиционная доктрина, которую в своих произведениях я часто имел возможность изложить, утверждает, что до того, как родиться в этом мире, мы сами хотели происшествий, адекватных существованию. В этой доктрине я был уверен до глубины души, и она не могла не прилагаться к тем обстоятельствам, о которых я здесь говорю. Однако вспомнить, почему хотелось именно этого, понять глубинный смысл этого события в совокупности моего существования было бы крайне важным — гораздо важнее «выздоровления», которому я не придавал особого значения. (Впрочем, если бы на свет вышла память этого рода, появилась бы и возможность устранить этот физический факт). Но неясность в этом отношении не рассеялась до сих пор. Между тем я спокойно приспособился к ситуации, временами в шутку думая, что игравшие со мной боги немного переборщили с силой воздействия.

Кто-то распространял слухи, что эти обстоятельства стали последствиями моих «прометеевских» начинаний. Это, естественно, было чистой фантазией. В этот период я временно прекратил всякую деятельность, которая так или иначе касалась сверхчувственного. При этом в Вене я жил инкогнито, под другим именем. Но Рене Генон, кажется, поначалу тоже склонялся к такому предположению. Когда после войны я возобновил переписку с ним, я сообщил ему об этом факте (не без тайного желания его помощи в осознании причин), и он спросил меня, не подозреваю ли я кого-нибудь, кто мог бы оккультно воздействовать на меня, добавив, что он сам оказался неподвижным на целые месяцы, очевидно, по причине артрита, а в действительности из-за чьего-то воздействия — но состояние вернулось к нормальному, когда этот кто-то был обнаружен и нейтрализован. Я объяснил Генону, что в моем случае речь не идет ни о чем подобном, и, с другой стороны, это было бы весьма мощное колдовство, учитывая всю совокупность объективных обстоятельств, воздушную атаку, момент и точку сброса бомбы и так далее.

Любопытно, что, говоря не только о своем, но и о его случае (псевдоартрит), я спросил у Генона, может ли человек, обладающий определенный духовным уровнем, быть неуязвимым для «магических» или колдовских атак. Он ответил мне, напомнив, что, согласно традиции, даже Пророк, то есть Магомет, не был неуязвим в этом вопросе. Идея состоит в том, что на определенном «психическом» или «тонком» уровне процессы разворачиваются так же детерминированно, как и на физическом, где, например, удар ножом обычно имеет одинаковые последствия независимо от пораженной личности. (На самом деле в этом отношении я бы сделал оговорку: я считаю, что процесс материализации индивида, — следовательно, его отделения от тонких сил природы — имел также и защитное следствие по отношению к действию на этом плане: его эффективность в отношении современного интеллектуализированного человека и горожанина снизилась до нуля, хотя может сохраняться в некоторых «отсталых» или «первобытных» группах).

После примерно двух лет, проведенных в австрийских клиниках, в 1948-м году я вернулся в Италию. Здесь я ожидал увидеть только мир руин — даже не столько материальных, сколько духовных. Я был удивлен, увидев группы, состоящие в первую очередь из молодежи, которых не увлек за собой всеобщий крах. В их кругах мое имя было известно, а мои книги читали.

В первое послевоенное время я занимался в первую очередь вычиткой текстов некоторых уже распроданных к тому времени работ, которые готовились к переизданию, включая три тома монографии «Введение в магию». В 1951-м году вышло новое переработанное издание «Восстания против современного мира»». Мне казалось уместным попытаться обратиться к вышеописанным кругам. Поэтому в 1949-м году я написал брошюру «Ориентации» (Orientamenti), указав в ней главные позиции, которые следует отстаивать на духовном и политическом уровне. Она вышла при помощи журнала одной из этих групп под названием «Империум» (Imperium). В связи с этим я без своего желания оказался вовлеченным в одну комическую историю.

Политической полиции Рима пришло в голову выдумать некий заговор, направленный ни больше ни меньше как на реставрацию фашистского режима. Для этой цели она составила целую мозаику из людей, на самом деле лишенных всякой связи между собой. С одной стороны, это были бывшие танкисты, которые в Болонье организовались для того, чтобы защититься от возможного коммунистического восстания (одного из их руководителей пытались убить). Далее, речь шла о небольшой группе молодежи под названием «Черный легион» и остатках «Фасций революционного действия» (Fasci d’Azione Rivoluzionaria — объединения, позже сформировавшего Итальянское социальное движение как легальную партию). Кроме того, более квалифицированные и подготовленные кадры выпускали уже упомянутый журнал «Империум». Наконец, некоторые молодые люди в своем неугомонном молодежном протесте демонстративно взорвали пару безобидных бомб. Все это было сведено воедино и описано в качестве единого подпольного фронта, намеревавшегося реставрировать фашизм. Было арестовано три десятка человек. Недоставало главы, вдохновителя «заговора». Из-за того, что большая часть этих молодых людей считала меня своим «учителем»; из-за того, что я написал «Ориентации» и отдал их в «Империум», а также из-за того, что я написал пару статей для них — носивших, впрочем, совершенно культурный характер, — в полиции посчитали, что можно приписать эту роль мне, и арестовали меня.

Естественно, дело закончилось ничем, и этот процесс лишь довел до смешного усердие функционеров политической полиции новой республики. Почти все обвиняемые были оправданы. Даже либеральная печать протестовала из-за этого злоупотребления тупой исполнительной власти, и меня бесплатно защищал известный адвокат Франческо Карнелутти. Я также получал общую помощь от бывшего министра юстиции Пьеро Писенти. Однако на самом процессе более важной была моя речь в собственную защиту, позже напечатанная в журнале «Элоквенца» (Eloquenza, «Красноречие»). Политическая полиция, к собственному разочарованию, была вынуждена констатировать, что как в прошлом я никогда не вступал ни в какую партию (и фашистская не является исключением), так и сейчас не играл никакой роли в Итальянском социальном движении, которое полиция хотела бы скомпрометировать. Естественно, я ничего не знал о приписываемых мне инициативах, и воздерживался от какого бы то ни было содействия подобной смехотворной деятельности. От главного обвинения отказались, но, чтобы сохранить лицо, против меня выдвинули новое обвинение в «апологии фашизма», даже не озаботившись найти какую-нибудь мою работу, которая послужила бы предлогом.

Так или иначе, моя самозащита дала мне возможность пролить свет на один фундаментальный вопрос. Я говорил, что приписывать мне «фашистские» идеи абсурдно. Как в прошлом, так и в настоящем я отстаивал некоторые концепции доктрины государства — но не потому что они «фашистские», а потому что они являлись проявлением принципов великой европейской правой политической традиции в общем. Можно было бы устроить процесс над такими концепциями, но в таком случае нужно было бы усадить на ту же скамью обвиняемых Платона («Государство»), Меттерниха, Бисмарка, Данте («О монархии») и так далее. Но, очевидно, в нынешних условиях для большинства существует только антитеза фашизм-антифашизм, и не быть демократом, социалистом или коммунистом автоматически означает быть «фашистом».

(Несколько лет спустя, в 1963-м году, я написал для нового издательского дома И Quadrato небольшую книжку под названием «Фашизм — критический анализ с точки зрения правых» (И fascismo — Saggio di una analisi critica dal punto di vista della Destra). В ней была представлена вышеуказанная точка зрения: отбросив всякую «мифологизацию», восхваление или очернение, я исследовал самые важные аспекты фашистской системы с целью выявления аспектов, который в фашизме относились к миру высшего политического идеала прошлого, отделив их от всего проблематичного, случайного или низкого).

Однако этот комический эпизод не был лишен некоторых последствий, которые в климате «освобожденной» Италии внесли свой вклад в создание вокруг моего имени довольно темного ареола. Для тех, кто ограничивался слухами и кто не пытался ничего выяснить насчет отстаиваемых мной идей и моей деятельности, я остался, несмотря на оправдание, связанным с террористами «фашистом». Из-за обычного невежества и тупости правосудия к этому добавилось клеймо «расиста» и бывшего друга нацистов, а также врага католицизма. Этого было больше чем достаточно, чтобы создать вокруг моих работ строгий заговор молчания почти во всей итальянской печати. Но у меня уже была моя личная аудитория, небольшая, но внимательная и верная, достаточная для того, чтобы заставить принять мои книги «неангажированных» издателей. Учитывая природу «интелигенции», господствующей в Италии, я смог вполне обойтись без ее внимания и оценок.

Происхождение моей следующей книги «Люди и руины» (Gli uomini е le rovine), опубликованной в 1953-м году издательством Edizioni dell’Ascia, связано с последней попыткой содействовать формированию фронта подлинно правой идеи. Она была связана с возникновением одной частной тенденции в Итальянском социальном движении, а также с ориентированием вышеуказанных групп молодежи. Мне казалось полезным изложение принципов общего порядка, которые в области государственной доктрины и общих воззрений на жизнь могли бы оказать услугу этому фронту.

Первым лозунгом должен был стать лозунг контрреволюции. Оставив в стороне по практическим соображениям более широкие горизонты «Восстания против современного мира», в «Людях и руинах» в качестве предварительной задачи всем тем, кто еще держался на ногах (посреди руин), я указывал на общий и бескомпромиссный отказ от всех идеологий, происходящих от Французской революции, явившейся началом всех кризисов современной Европы — либеральной революции, подготовившей демократическую; обе они проторили дорогу для социализма и коммунизма. В этом отношении всякий компромисс должен быть отвергнут. Перед лицом растущей дерзости и наглости подрывных сил я призывал называться не иначе как «реакционерами», что требовало интеллектуальной и физической смелости: перед этим обвинением дрожали все политиканы освобожденной Италии, даже если принадлежали к так называемым «партиям порядка».

Естественно, данная реакция не имела ничего общего с тем, что служило удобным предлогом для противников — то есть ничего общего с интересами экономического класса и с капиталистическими правыми. Это должна была быть реакция правой политической и аристократической идеи, которая рассматривает политическое господство, обусловленное богатством, как узурпацию и подрывную деятельность. Контрреволюцию должны были определять не материальные интересы, а принципы. Отвергая прогрессистский социальный миф, нужно было поставить на первый план фундаментальные идеи, в которых нужно было признать неизменную нормативную ценность для всякой политико-социальной организации высшего типа. Я подчеркивал, что в похожем смысле Вико говорил о «естественных законах вечной республики, которые различны во времени и для различных мест».

В качестве конструктивной стороны я указал, что постоянный фундамент всякого подлинного государства лежит «в трансцендентном характере своего принципа, то есть принципа суверенитета, власти и легитимности». В подлинном государстве реализуется проявление высшего порядка, воплощенном во власти. Его неизбежным следствием является ясное отделение политической сферы от той, что я назвал «физической». В силу этого трансцендентного измерения, в силу воплощения высшей идеи и власти «подлинное государство отмежевывается от всякого фактического единства, от всякой формы натуралистического объединения и естественного права, от всякой общности, определяемой социальными или экономическими, биологическими, утилитарными и эвдемоническими факторами». Власть, понимаемая таким образом, также составляет условие стабильности, твердости и единства всякого политико-социального организма.

«Государство не является выражением общества». Общество является — в аристотелевском смысле — «материей», государство же является «формой». Подобные связи существуют — должны существовать — между государством и нацией или народом (demos): первое соответствует мужскому и духовному принципу, вторая — женскому и материальному. И именно поэтому в Древнем Риме «идея государства и imperium — сакральной власти — была связана с символическим мужским культом божеств неба, света, высшего мира, в своей оппозиции темным пространствам Матерей и хтонических божеств» (эти идеи ранее были представлены на конференции, состоявшейся в различных немецких городах, с целью противостоять нацистскому мифу о Volk и Volksgemeinschaft; материалы этой конференции вышли потом на итальянском языке в «Рассенья Итальяна»). «Собственно политическая область определяется воинскими и иерархическими, героическими и идеальными, антигедонистическими ценностями… которые четко отделяют ее от натуралистической и вегетативной области существования; подлинные политические цели являются во многом автономными (не производными), они связаны с интересами и идеалами, отличными от интересов и идеалов мирного существования, чистой экономики, физического благополучия; они отсылают к высшему измерению жизни и к отдельной области достоинства». Поэтому «высшее и реальное узаконение всякого политического порядка, и, следовательно, того же государства, состоит в его анагогической функции: в его культивировании, порождении и поддержке способности индивида действовать и размышлять, жить, бороться и, наконец, умирать исходя из соображений, превосходящих его простую индивидуальность». Анагогический (=ведущий ввысь) принцип был ясно подчеркнут в перспективе противоположной возможности — возможности «нисходящей трансценденции» индивида, проявляющейся в массовом государстве, в коллективизме, в демагогическом безумии.

Я утверждал, что подлинное государство имеет органический характер. Это органичное государство, составленное из отдельных и различных частей, заключает в себе частичные единства, наделенные собственной жизнью и иерархически упорядоченные. Поэтому его основу составляют ценности качества, справедливого неравенства и личности. Его принцип — это классическое suum cuique, каждому свое и каждому свой пост и свое право, сообразно природному достоинству. Отсюда вырисовывается четкая противоположность между органическим и тоталитарным государством. Тоталитаризм соответствует уравнивающему, деспотическому и механистическому типу единства. Генетически он может иметь своим предшественником индивидуалистическое разложение органического государства: когда индивидуализм освободил индивида от всяких высших уз, когда «свобода и равенство» уничтожили всякую иерархию, перед лицом бесформенной массы, хаоса интересов и частных сил, стремящихся утвердиться любым способом, насильственные «тоталитарные» структуры могут быть крайним случаем установления некоторого внешнего порядка в системе — но он является материалистической имитацией органического единства. Здесь я вспоминал, что уже во фразе Тацита с точностью был предсказан процесс, которому суждено было реализоваться в огромных масштабах в последние времена: «Чтобы разрушить государство [подлинное, органичное, традиционное государство], говорят о свободе; при достижении свободы нападают и на нее». Это наблюдал уже Платон: «Ни при каком ином политическом строе тирания не высится и не утверждается так, как при демократии; иными словами, из крайней свободы получается абсолютное и суровое рабство». И еще одна цитата из Вико: «Сначала люди хотят свободы тела, потом свободы души или свободы совести [ «бессмертные принципы»] и быть равными с другими; потом возвыситься над равными; в итоге третировать высших».

Таким образом я постарался предупредить всякое недоразумение в отношении своего политического идеала. Далее я описал различные случаи искажения и вырождения принципа власти. Я дистанцировался от всякой «диктатуры» в современном смысле, чья система основана на бесформенной, индивидуальной власти, от всякого «бонапартизма», а также от всякого национализма: «суверенная» нация рождается в результате коллективизированного отделения «материи» от «формы», «форма» же является высшим принципом государства. В то же время я отверг и «культ государства» в узком смысле — то есть обожествление и абсолютизацию только лишь политического и светского принципа, лишенного всякого высшего узаконения, то есть духа. Наконец, я не скупился на критику «однопартийных» режимов — это выражение является противоречием в терминах: термин «партия» относится к сфере демократической и антиорганической идеологии. Скорее нужно стремиться к чему-то типа ордена, являющегося хранителем и опорой, спинным хребтом подлинного государства.

Рассматривая частный вопрос связей между политикой и экономикой, я коснулся современного феномена «одержимости экономикой». Он состоит в идее, согласно которой «как в индивидуальной, так и в коллективной жизни самым важным, реальным, решающим фактором является экономический; концентрация всякой ценности и интереса на экономическом и производственном уровне является вовсе не имеющим прецедентов заблуждением современного западного человека, а, напротив, чем-то нормальным, естественным; не жестокой необходимостью, а тем, что нужно признавать, желать, прославлять». В этом замкнутом и темном круге, определенном одержимостью экономикой, двигаются как марксизм, так и капитализм. В основе и первого, и второго лежит одинаковое материалистическое восприятие жизни и ценностей. Я вновь указал на то, что «представлять политически правую мысль без выхода из этого круга, без утверждения и учреждения права более высоких ориентиров было бы абсурдным… Нужно поставить под вопрос не ценность той или иной экономической системы, но ценность экономики как таковой. Подлинное противоречие существует не между капитализмом и марксизмом, а между системой, в которой господствует экономика, какую бы форму такое господство ни принимало, и системой, в которой она подчинена внеэкономическим факторам, входит в намного более обширный и полный порядок, дающий смысл человеческой жизни и обеспечивающий развитие высших возможностей». Вследствие этого нужно понимать, что подлинное государство налагает ограничения и пределы на процессы, ставшие сегодня всемогущими и разрушительными. Противоположностью этого должен стать общий новый климат и прежде всего «депролетаризация» точки зрения на жизнь: «обладая качествами духовного пролетария, нельзя понять никакой более высокий человеческий тип, чем «рабочий», поэтому выдумывают «трудовую этику», восхваляют «трудовое государство», не имея смелости решительно выступить против всех этих новых оскверняющих мифов, соответствующим настоящей религии тягловой скотины». Чтобы расставить точки над «i» и покончить с так называемым «социальным вопросом», достаточно процитировать слова Ницше: «Рабочие должны однажды зажить так, как теперь живет буржуазия; но над ними, выделяясь своей непритязательностью, будет стоять высшая каста, более бедная, более скромная, но обладающая властью». Единственная мыслимая легитимная революция (например, против вырождающегося и злоупотребляющего своими силами капитализма) — это революция свыше. В отдельной главе я указывал на формы, в которых экономика может быть поставлена в рамки в том случае, если и в этой области вернутся к власти этические и мужественные предрасположенности: в «единстве труда» (как я это назвал), свободном от классовой интоксикации, с новыми органически-иерархическими, персонализированными и солидаристскими связями между разными элементами всякого предприятия, в оживлении древнего корпоративного этоса. Я также указал на соответствующие политически-организационные структуры.

Других тем, к которым я обращался в книге, здесь будет уместно коснуться только вкратце. В одной из глав я заклеймил безответственность, заключающуюся в бесконтрольном увеличении населения — главном факторе современного беспорядка. Здесь я продолжил высказывать те же идеи, что в фашистский период спровоцировали запрет одного из номеров моего журнала «Ла Торре». В другой главе я разоблачал «историцистскую» идеологию и ментальность, определив общие предпосылки всей области контрреволюционных и традиционных идей, отстаиваемых в книге. Мне также показалось уместным уточнить некоторые вещи в отношении «милитаризма», чтобы избежать путаницы, типичной для буржуазной и демократической ментальности, между отклонениями, которые заслуживают этого названия, и этосом, который, хотя и может выражаться в воинской ориентации, также может иметь ценность в качестве основы особого, мужественного типа общества и общего поведения перед лицом существования. В другой главе я вновь заявил оппозицию всему тому, что является буржуазным обществом, цивилизацией и нравами, и выдвинул требование, чтобы наше отрицание всего этого было не менее радикальным, чем заявляемое максизмом и коммунизмом, естественно, имея при этом противоположный знак. Я вернулся к той же самой области идей, развив ее в несколько иной перспективе, в моей следующей книге «Оседлать тигра». В других главах я адекватным образом переформулировал некоторые идеи, уже изложенные в предыдущий период. Так, я обратился к теме «тайной войны» и ее способов — то есть тактик, использованных подрывными силами во всем мире с целью тайного и косвенного влияя на ход событий и истории. Вторая часть этой главы повторяла мой доклад, сделанный в Берлине перед главами службы безопасности в узком кругу, но впоследствии также напечатанный во французском журнале «Контрреволюсьон» (Contre-Revolution, «Контрреволюция») Леона де Понсена. Таким образом, эта точка зрения должна заменить заблуждения историцизма и прогрессивизма, которые часто являются лишь дымовыми завесами, за которыми продолжается разрушительная работа. В других главах я повторил то, что уже сказал в своей книге о расовой доктрине (эта книга была распродана и уже стала редкой) о латинстве, средиземноморской душе и римском мире относительно элементов стиля и форм поведения, которые нужно выдвинуть на первый план в возможной работе по улучшению итальянского типа.

Так как главную роль в этом всем играет избирательное сродство и глубинные склонности, я завершил рассмотрение этой области идей главой о «выборе традиций». В ней я разоблачил искажения, осуществляемые «отечественной историей» масонско-либерального разлива, стремящейся представить в качестве национальной традиции все то, что в итальянской истории имело подрывной и антитрадиционный характер, начиная с восстания коммун (изображаемого почти как «борьба против иностранцев», а не как восстание зарождавшейся демократии против права феодальной касты и императорской власти — как если бы итальянцы, например, гибеллины, не сражались против коммун), переходя к проблематичным аспектам Возрождения, дойдя до Рисорджименто[22], рассматриваемого как эпизод европейской революции третьего сословия, совместно с идеями французской революции и масонства. Наконец, я указал на мифы, которые в первой мировой войне вызвали крах Тройственного союза и привлечение Италии на сторону западных демократий. И хотя, к сожалению, роль такой «традиции» в истории Италии, после которой итальянский народ прекратил быть выразителем римских идей и символа, невозможно отрицать, все-таки возможно указать на ориентиры для иного выбора традиций, в которых решающую роль должна играть иная «внутренняя раса». Наконец, мне казалось полезным обратиться к рассмотрению фальсификации гибеллинства и критики католицизма, остановившись особо на проблемах и ориентации тех, для кого я написал эту книгу.

Легитимная оппозиция католицизму никоим образом не может основываться на суверенном праве секулярного и агностицистского государства, то есть просто мирской власти. Подлинное гибеллинство предполагает подлинное государство, обладающее духовным узаконением. Однако за пределами политического уровня в узком смысле налицо противоречие между ценностями, свойственными такому государству, и некоторым сущностными аспектами христианской морали и религии. Я признал, что некоторые традиционные и контрреволюционные силы, в первую очередь в латинских странах, опирались на католицизм и что одно время собственно католицизм придавал свое освящение чистому принципу суверенитета и власти (контрреволюционный и «реакционный» союз трона и алтаря). Но сегодня все это кажется уже неважным. С теоретической точки зрения сейчас больше чем когда-либо ясно видна неспособность официального католицизма стать полноценным в «традиционном» смысле, подняться на уровень подлинной универсальности и трансценденции — например, следуя по пути, указанному Геноном. Поэтому я не мог не повторить то, что уже писал в другой книге: «Тот, кто сегодня считает, что является человеком Традиции просто в силу своей приверженности католицизму, на самом деле останавливается на полпути». С политико-социальной точки зрения в нынешнем католицизме не менее очевиден «выбор собственных традиций»: отсюда господство в нем демократических и социальных заявлений и отбрасывание того, что некоторые его представители на просвещенчески-масонском жаргоне назвали «преодоленными средневековыми пережитками». Я писал: «Если бы сегодня католицизм, ощущая наступление последних времен, нашел в себе силы на самом деле отказаться ото всяких конъюнктурных уступок и следовать пути высокой аскезы; если бы он на той же основе, как бы оживив дух невероятных крестовых походов Средневековья, стал душой веры небольшого и беспощадного воинства, сражающегося с хаотическими течениями деградации, подрывными силами и политическим материализмом современного мира — в таком случае в его отношении не имелось бы сомнений. Но, к сожалению, дело обстоит иначе». Поэтому одна из самых серьезных проблем его возможной реконструкции остается открытой.

То же самое в некоторой степени касалось и другой темы, которой я коснулся в последней главе книги, озаглавленной «Единая Европа: формы и предпосылки». Здесь я вновь говорил об органической и иерархическое идее. Возможное объединение Европы на экономико-корпоративной основе станет лишь очередным шагом на пути демократизации. Сущностной предпосылкой должна была стать органическая интеграция отдельных европейских стран; европейское единство должно реализоваться «вверху», и его очевидной предпосылкой является преодоление национализма и hybris («спеси наций» Вико) — впрочем, это преодоление уже подразумевается в форме «подлинного государства». Высшая власть, признанная таковой, должна стать цементом и центром притяжения системы, представляясь «организмом, созданным из организмов». Только при такой власти и ее «праве свыше», выводимом из ее духовной природы, можно было бы понять и признать ограниченность отдельного национального суверенитета. Но это представляло собой двойную проблему: в первую очередь проблему основ такой власти, а во-вторых — проблему того, насколько такая власть будет признана или даже понята, учитывая духовный климат наших дней и отсутствие в Европе единой живой традиции, не профанной и не просто «культурной». Во всяком случае, если какая-нибудь попытка в этом направлении еще могла быть предпринята, то единственную надежду я возлагал на союз двух двух групп, в каком-то смысле представлявших людей, еще «стоящих на ногах посреди руин», в разных европейских нациях. С одной стороны речь шла о наследниках древних европейских родов, обладавших какой-то ценностью не только из-за своей фамилии, но и как личности: подразумевалось оживление наследия, которое еще не было утеряно окончательно, а сохранилось в латентной форме в их крови и «расе». Вторая группа соответствовала людям, прошедшим через все испытания последних времен — войну и послевоенное время — не разочаровавшись; кто, признав иллюзиями и ложью идеологии и мифы вчерашнего и сегодняшнего дня, способен на высший реализм и чистое действие. Между ними должна проявиться солидарность, превосходящая границы и оппозиции прежних фронтов. Если эти две группы объединятся и смогут постепенно вытеснить нынешние слабые и несостоятельные «политические классы» в соответствующих нациях, могла бы вырисоваться перспектива единой Европы — единой в традиционном и органическом смысле, собранной вместе не просто материальными факторами, как таковыми всегда эпизодическими, но идеей и высшей властью: то есть такой, которая сможет составить подлинный фронт перед лицом опасности с востока.

«Люди и руины» вышли с предисловием князя Валерио Дж. Боргезе, достаточно известного в качестве представителя солдат последней войны. Князь Боргезе был главой тех сил итальянского флота, которые, в числе прочего, бесстрашно пустили ко дну два броненосца и другие английские корабли в порту Александрии. Позже до конца войны он сражался в качестве командира подразделения под названием Decima Mas[23]. Эта связь наших имен под одной обложкой должна была иметь символический характер: мы оба были людьми, которые свободно следовали своим идеалам, отказываясь от более низкого уровня политики. Один из нас представлял военный дух, а другой — теорию незамутненной правой идеи. Я думал, что такой союз мог бы кристаллизовать в Италии силы для этого нового фронта. При этом также было намечено издавать новый журнал под сознательно провокационным названием «Реакционер». Казалось, что главной группировкой людей, не отрекшихся от прошлого и отвергших демократию, было Итальянское социальное движение. Однако в нем присутствовали разные тенденции, в том числе из-за республиканской и «социальной» двусмысленности «фашизма Сало» (отсюда слово «социальное» в названии этой партии). Речь шла прежде всего о том, чтобы собрать вместе силы схожей ориентации, которые по различным причинам держались далеко от этой партии — но создать не новую политическую партию, а потенциальные кадры для нового Ордена.

Партии, если они вообще нужны, могли служить для маневра в период междуцарствия парламентской демократии (именно таким образом рассматривает себя коммунистическая партия); они не должны были иметь подлинной автономии. Вторая задача была подготовить и организовать — как это делает коммунизм — силы, способные вмешаться в чрезвычайном случае. Очевидно, что в таком случае все «большинство», полученное посредством голосования на всеобщих выборах — с голосами женщин, буржуа, членов католических и приходских союзов и им подобных — растает как снег на солнце, и действенны и опасны будут только организованные и вооруженные силы коммунизма и социал-коммунизма. Итак, нужны были, с одной стороны, силы правой элиты, а с другой, как их отражение, потенциальные кадры для действия. Политическая партия играла бы в этом исключительно тактическую роль.

Все эти проекты остались на бумаге. То же самое касается действий, предпринятых в монархическом лагере. Поучительным был пример журнала «Монархия», созданного моим старым другом Гвидо Каваллуччи, бывшим президентом Национального монархического союза, который стремился отстаивать монархическую идею, отбросив партийные узы и интриги. Я охотно оказал этому журналу помощь, но была издана только пара его номеров. Издатель оказался перед дилеммой: придерживаться установленной линии, не отклоняясь от нее, и тогда не получить финансирование; или же получить финансирование и перейти на службу интересов политиканов. Издательство Edizioni dell’Ascia, организованное другим моим другом Томмасо Пасса, предложило интересную правую издательскую программу, начав с публикации «Людей и руин». Но оно также не получило обещанной поддержки: кроме моей книги, было опубликовано только переиздание моего перевода «Кризиса современного мира» Рене Генона.

В общем, в Италии сейчас не существует необходимых предпосылок нового подъема в области идеалов и политики. К сожалению, повсюду я столкнулся с человеческим типом «политиканов», которые остаются таковыми, даже когда сражаются с коммунизмом и исповедуют более или менее «национальные» и ура-патриотические идеи. Парламентские интриги мало-помалу поглотили даже лучших. Те юноши, чья правая ориентация в 1948-м году оказалась для меня приятным сюрпризом, рассеялись: они или разошлись по партиям, или, повзрослев, отвергли идеи, которые воодушевляли их в прошлом, но которые определенно не могли помочь им «устроиться в жизни». Те, кто имел некоторые задатки писателя, стали коммерческими журналистами и им подобными, и даже если их глубинные убеждения никуда не делись, они никак не проявились во внешнем мире. С другой стороны, в тех немногих, кто продолжает придерживаться этого пути, проявилось то, что характеризовало восстававшую антибуржуазную молодежь моих времен: сегодня она похожа на так называемое «потерянное поколение»[24] или заокеанское beat generation. Их революционность ограничивалась (за исключением некоторых активистски-организационных инициатив скромных масштабов) политическим антидемократизмом, в котором существенную роль сыграла «мифологизация» фашизма. Возможно, немалому количеству был (и остается сейчас) близким настрой сражаться на потерянных позициях. Но в практической, частной жизни эти люди далеки от краха: они остаются буржуа, как и большая часть всех прочих — особенно в том, что касается брака, секса и семьи.

Несмотря на то, что я сохранил некоторые контакты и время от времени пишу для журналов национальной ориентации (единственная печать, которая для меня остается открытой, и то только частично), я всегда отдаю себе отчет, что в Италии нельзя сделать ничего серьезного и важного. Так, в принципе, для меня в последние годы 50-х закрылась и эта глава.