Путь киновари

ОПЫТ С «ЛА ТОРРЕ» И ЕГО ПРОДОЛЖЕНИЕ

Прежде чем отправиться дальше, уместно будет кратко описать эксперимент с журналом «Ла Торре». Я предпринял новую попытку «войти» в политически-культурную сферу. Оставив экстремистские и слабо продуманные тезисы «Языческого империализма» и обратившись к понятию «Традиции» и традиционной цивилизации, я хотел увидеть, какие результатов можно добиться в итальянском обществе, если не ограничиваться областью специализированных исследований. Публикации группы «Ур» прекратились — самый главный материал уже был в них изложен. В 1930-м году я создал выходивший дважды в месяц журнал под названием «Ла Торре», имевший подзаголовок «Издание различных выражений единой традиции». Одним из его вдохновителей был Гвидо де Джорджио. Также я располагал неоднородной группой соратников — в нее входили Джино Ферретти, Джироламо Коми, Эмилио Сервадио, Леонардо Грасси, Роберто Павесе и некоторые другие. Программа журнала была с одной стороны конструктивной, а с другой — полемической. В редакторской колонке первого номера говорилось, что журнал стремится собрать вокруг себя тех немногих, кто еще способен на восстание против нынешней цивилизации. «Наш лозунг на всех уровнях — это приоритет всего аскетического, героического и аристократического перед всем практическим, обусловленным, секулярным и каким-либо образом идущим на поводу у ценностей страсти и полезности — как индивидуальной, так и коллективной; это твердый протест против наглой и вездесущей экономической и социальной тирании и против растворения всякой высшей точки зрения в самой мелочной человеческой». За «философией, политикой, наукой и даже религией» отрицались право и возможность замыкаться в самих себе, иметь реальное значение без обращения к высшей, единой точке зрения.

Все это соответствовало понятию Традиции, как соответствовало ей и требование «во всех формах деятельности обращаться к свету, свидетельствующему о вновь найденном смысле существования, рождения, жизни и смерти и поднимающему все ценности как естественного, так и сверхъестественного порядка на уровень героического синтеза и свободы». Таковы были идеи, которые мы намеревались провозглашать, следуя бескомпромиссной линии в пределах наших возможностей, освещая вопросы из различных областей, опираясь на разнообразие и свободу выражения (не исключая поэтические и литературные формы), но выражая при этом единую ориентацию. «Ла Торре» был символом «не убежища или своего рода мистического эскапизма, а сопротивления, борьбы и высшего реализма».

Уже в первом номере в небольшой статье, названной «Удостоверение личности», я лично прояснил наше отношение к политике и фашизму. Я писал, что наш журнал «выходит, чтобы защищать принципы, которые для нас оставались бы одинаковыми, живи мы при фашистском, коммунистическом, анархическом или демократическом режиме. Сами по себе эти принципы находятся выше уровня политики: но, приложенные к нему, они могут привести только к порядку качественного разделения — и поэтому иерархии, власти и imperium в широком смысле», в противоположность «любому демократическому и уравнительному ферменту». К этому я добавил следующую фразу, пометив ее курсивом: «В той степени, в которой фашизм следует таким принципам и отстаивает их — в такой степени нас можно считать фашистами. И не более». Я также отметил, что такой подход является прямой противоположностью господствующей норме присоединения к определенному режиму или мнению, когда конформистское отстаивание или оппозиция той или иной идее обуславливается простой, эпизодической политической причиной. По сути я оспаривал примат политики над идеей, отрицая, что вторая состоит на службе у первой. Должно быть верным обратное, «если только политика не сводится к мелочной, эмпирической, случайной вещи». Однако я также указал на другой аспект текущего состояния, из-за которого сущность фашизма свелась «к простому входному билету, обеспечивающему любому человеку исповедание любого мнения, сколь угодно своеобразного». В центре должны были находиться истинные, «традиционные» принципы — и только на их основе можно было бы даже желать такой системы, которая во имя единства, власти и последовательности выходила бы даже за пределы того, что в последующем было названо «тоталитаризмом».

Уже первые номера вызвали полемику, и в редакторской статье из пятого номера, озаглавленной «Все в порядке, идеи ясны», я подтвердил то же самое отношение: «Мы не являемся ни фашистами, ни антифашистами. Антифашизм — ничто», но для «непреклонных врагов всякой плебейской политики и всякой «националистической» идеологии, всякой интриги и духа разделения… фашизма просто мало». «Мы желаем фашизма более радикального, более дерзкого, фашизма поистине абсолютного, основанного на чистой силе, недоступного ни для какого компромисса». Поэтому «нас можно считать антифашистами только в той мере, в которой так называют тех, кто выходит за рамки фашизма». Я заключил так: «Нам несложно сказать это, и даже хорошо, что ответственные лица это понимают… при помощи «Ла Торре» мы хотим позволить наблюдателям из-за рубежа оценить, до какой степени в фашистской Италии имеется возможность выражать строго имперскую и традиционную мысль, свободную от всякой политической зависимости и приверженную чистой воле отстаивать свои идеи».

Ответ не заставил себя ждать. Дело было не в доктринальном или культурном содержимом журнала. Учитывая уровень фашистских кругов, их большая часть журнал просто не заметила — за исключением рубрики, озаглавленной «Лук и булава» (лук символизировал стрельбу издалека, а булава — удар на близком расстоянии). Она предназначалась для обзора печати и предполагала «очищение», критику и атаку на все то, что в печати того времени было наихудшим. Мы не питали почтения к чему бы то ни было и выражались прямо (например, когда кто-то заметил, что некоторые наши тезисы отличались от взглядов Муссолини, я спокойно ответил: «Тем хуже для Муссолини»). Следовательно, можно сказать, что «Ла Торре» представляло собой уникальное и необычное явление фашистского периода.

Среди фашистских кругов это поначалу вызвало оцепенение. Позже на нас обрушилась по-настоящему неистовая реакция — тем более что целью «булавы» были, в частности, настоящие бандиты, — люди, лишенные всякой квалификации, которые из-за своего «сквадризма» или тупого и кичливого фанатизма стали исполнять обязанности высокомерных представителей фашистской «мысли» и «культуры», и предлагаемый ими читателю результат представлял собой жалкий карнавал. Типичным был случай, например, небольшой группы футуристического направления, сложившейся вокруг журнала «Л’Имперо» (L’Impero, «Империя») под руководством Карли и Сеттимелли. Еще более значимым был случай некоего Асверо Гравелли, настоящего шантажиста, поставленного руководить журналом «Антиевропа» (Antieuropa), чтобы вести пропаганду также и за рубежом. Достойным своей компании был Гульельмо Данци, издававший газету «сквадристской» культуры. Атака на них всех была в особой степени продиктована тем фактом, что они были ответственны за подделку и искажения некоторых идей — тех самых идей, которые мы намеревались отстаивать, с отягчающими обстоятельствами в виде полученного ими благословления фашистского режима. Против почти всех из них (на данный момент они уже мертвы и ушли в абсолютное забвение) были выдвинуты многочисленные обвинения, так как частью «сквадристского» стиля в области культуры были клевета и оскорбления.

Привыкшие действовать беспрепятственно, эти «фашисты» пришли в ярость, когда стали объектом нашей атаки. Будучи неспособны защитить себя и возразить на уровне идей, они перешли на уровень реальной жизни. Последовала клевета самого низкого пошиба, «рыцарские» споры, иски, личные акты агрессии. Какое-то время мне приходилось ходить по улицам с небольшой свитой телохранителей (составленной из других фашистов, симпатизирующих мне). Когда все это не возымело эффекта, эти господа при помощи своих личных связей мобилизовали партийных «иерархов» — прежде всего тогдашнего секретаря партии Ахилла Стараче. Запретить журнал он не мог, потому что мы не нападали на фашизм сам по себе, дистанцируясь от антифашизма и продвигая настолько правые идеи, что подобные не продвигал никто другой (был арестован только один, третий номер «Ла Торре» — за нападки на то самое настоящее заблуждение, которым была «демографическая кампания»). Из полиции меня уведомили, что продолжать выпускать журнал нежелательно. Но это предупреждение ни к чему меня не обязывало, и так как я к нему не прислушался, в полиции пошли обходным путем, запретив римским типографиям печатать наш журнал. Я обратился с протестом к Арпинати — в то время министру внутренних дел, потому что я публиковался также и в болонском журнале культуры, им основанным. Но, очевидно, сам Арпинати имел приказ свыше: он продемонстрировал мне невозможный климат, создавшийся вокруг «Ла Торре», и сказал, что мы снова обсудим эту тему после того, как все успокоится. Но мне это было уже достаточно: я бросил все и отправился в горы. Журнал забрал у меня пять месяцев жизни. Мы выпустили десять номеров и закрыли журнал 15 июня 1930-го года.

«Иерархов» и полицейских крайне интересовало, кто стоял за «Ла Торре». Они не понимали, что за нами не стояло никого; что эта кампания была начинанием независимых людей, чуждых партии, без какой-либо политической цели, из чистой любви к подлинно правой идее. Однако так все и было.

Этот краткий эпизод продемонстрировал идеалистическую наивность нашей попытки, а также ее слабый практический и тактический смысл, не отличавшийся от издания «Языческого империализма». Чтобы действовать или по меньшей мере иметь свободные руки, нужно было заручиться какой-нибудь поддержкой. Так как никто не потрудился уяснить суть дела, вызванный вышеупомянутой полемикой и запретом «Ла Торре» шум привел на некоторое время к закрытию для меня большей части печати того времени и создал мне реноме антифашиста. Я решил самостоятельно и систематически изложить в одном труде все идеи о Традиции, истории цивилизаций и критике современного мира, которые в «Ла Торре» я был вынужден излагать в более доступной форме и в разных приложениях. Так родилась моя главная работа «Восстание против современного мира». Отойдя от хронологического порядка этой обзорной ретроспективы, уместно будет указать на интересный момент, последовавший за изданием «Ла Торре».

В фашистской среде имелись люди с характером, впавшие в немилость по причине того, что изобличали неблаговидные дела более могущественных и влиятельных фашистских иерархов. Одним из них был Джованни Прециози. У него отобрали неаполитанское издательское объединение «Меццоджорно» (И Mezzogiomo, «Полдень»), и он был вынужден ограничить свою деятельность своим старым воинственным ежемесячным журналом «Вита итальяна» (Vita Italiana, «Итальянская жизнь»). Однако Прециози мало-помалу вновь обрел доверие Муссолини, предоставившего «Вита итальяна» своего рода неприкосновенность: в этом журнале Прециози мог высказываться свободно по отношению к любой фигуре. Его также боялись из-за его таинственного архива, чье содержание, как говорили, содержало компрометирующие материалы на всех известных людей как недавнего прошлого, так и сегодняшнего дня. Оставшийся в своей душе верным — почти что в феодальном смысле — Муссолини, Прециози был свободным, храбрым, лояльным и по-настоящему честным человеком. Немного позже он объединился с Роберто Фариначчи — человеком, занимавшим при фашистском режиме особое положение. Будучи секретарем партии в достаточно критический момент, он также пользовался заметным уважением за свою храбрость и за силу характера, совершенно не намереваясь перенимать угодливое поведение почти всего окружения дуче. Этот человек также впал в немилость из-за того, что выставил в невыгодном свете брата Муссолини, обнародовав информацию о подозрительных занятиях миланского руководителя партии, которому тот покровительствовал. Однако он сохранил влиятельное и автономное положение, и его газета «Реджиме фашиста» (Regime Fascista, «Фашистский режим») считалась самой «ортодоксальной» газетой того времени после «Пополо д’Италия» (II Popolo d’ltalia, «Народ Италии»).

Итак, Прециози заметил «Ла Торре», а о бандитах и торгашах фашистского режима, которых мы атаковали, он был прекрасно осведомлен. Он предложил мне сотрудничать с «Вита итальяна» и впоследствии свел меня с Фариначчи. Произошло чудо — в последнем я встретил своего «святого покровителя». Нынешнее систематическое и тотальное поношение всех фигур прошлого, естественно, не пощадило и Фариначчи. Я смело могу сказать, что он был честным и храбрым человеком. Тот, кто был вместе с ним, мог быть спокойным — его не предадут, его будут защищать до последнего, если его дело правое: Фариначчи имел доступ непосредственно к Муссолини, что было крайне важным. Кроме того, Фариначчи признавал пределы своей компетенции и видел во мне человека, который мог внести вклад в ту интеллектуальную революцию справа, которая входила в устремления одного из фашистских течений. Он принял мое предложение вести в его газете особую страницу с подзаголовком «Вопросы духа в фашистской этике». В ней я был абсолютно свободен, будучи лично ответственным за ее содержание. Доверяя мне, Фариначчи дал мне неограниченную власть. Ему было неважно, что я не вступил в партию и не собирался этого делать. Так свершился парадокс: на этой странице я отстаивал те же «традиционные» ценности, которые только и могли соответствовать высшим возможностям «фашистского» движения — но та же самая деятельность, осуществлявшаяся мной в «Ла Торре», наделала столько переполоха и обеспечила мне славу антифашиста. Пусть не в своей бурно полемической части ad hominem, весьма сократившейся, но «Ла Торре» воплотилась вновь в одном из бастионов фашистской «ортодоксии», обладая на сей раз защитной грамотой.

Эта страница в «Реджиме фашиста» выходила много лет. Все началось, если я правильно помню, в 1932-м году и продолжалось во время войны. Почти в каждом номере я предоставлял слово иностранному автору, выбранному из среды правой европейской политики и культуры. Так там появились, например, Гонзаг де Рейноль, сэр Чарльз Петри, принц К. А. Рохан, О. Шпанн, Э. Додсворт, Ф. Эверлинг, монархический депутат Рейхстага, А. Е. Гюнтер. Рене Генон авторизовал перевод своих работ или отрывков из своих книг в форме статей— в первое время под псевдонимом Ignitus, позже под своим именем. Здесь появился даже известный еврей Вольфшкель из группы Стефана Георга. К ним добавились некоторые мои бывшие соратники по «Ла Торре» — немногие представители более или менее «традиционной» и аристократической мысли Италии.

Это была еще одна уникальная в своем роде попытка в среде того времени. Это был призыв, ответ на который, однако, в целом оказался совершенно отрицательным. Здесь уже не было сторонних помех: членство в партии для меня (и для Фариначчи — это, должен признаться, его заслуга) роли не играло; было нечего бояться; к тому же сотрудничество вознаграждалось. Несмотря на это, отклик был минимальным, и постепенно у меня возникли трудности с получением пригодного для публикации материала — отбор материала был строгим, чтобы гарантировать единую общую ориентацию.

Отсутствие отклика, который бы создал настоящее течение, частично могло быть вызвано местом публикации, мало приспособленным для такого действия — политическая газета вместо журнала, посвященного культуре. Но эта глухота была также показательной для так называемой «фашистской культуры», имевшей на самом деле крайне жалкий вид. «Революция» в Италии всего лишь облекла властью некоторые политические структуры. Даже в области политики она остановилась на полпути и не выработала целостную, систематическую, лишенную компромиссов доктрину государства. Здесь не место говорить о том, что в фашизме могло бы принять традиционный характер (представляя собой не столько нечто новое, сколько частную адаптацию идей, являющихся частью великой европейской политической традиции), а что в нем было упадочным («тоталитаризм» вместо «органического государства», претензия на массовый характер режима, диктаторски-бонапартистский культ личности Вождя, корпоративизм, остановившийся на полпути, и попытка преодолеть классовый разрыв, созданный марксизмом в промышленности и экономике, при помощи малоэффективной бюрократической надстройки, гротескный и нахальный педагогизм так называемого этического государства Джентиле, и так далее). Но в области культуры в собственном смысле «революция» была просто шуткой. Чтобы стать представителем «фашистской культуры», нужно было записаться в партию и отдавать формальную и конформистскую дань дуче. Прочее было относительно неважным. Муссолини как-то сказал, что партийный билет сам по себе не наделяет умом. Однако нужно подчеркнуть и противоположное: обладание умом само по себе не имеет ничего общего с духовным воспитанием того рода, к которому стремился фашизм. Вместо того, чтобы начать с нуля; вместо игнорирования славы и громких имен; вместо того, чтобы подвергнуть радикальной ревизии всех и каждого, фашизм с амбициями провинциала и выскочки выстроил вокруг себя круг из уже имевшихся буржуазных «деятелей культуры» при условии того, что они отдавали дань этому формальному и ничего не значимому согласию с режимом, о котором я сказал. Так явилось печальное зрелище Итальянской академии, чьи члены по своей внутренней ориентации во многом были или агностиками, или антифашистами: это относилось также и ко многим из тех, кто получил высокие посты в органах фашистской культуры и в большой печати. Поэтому ничуть не удивляет то, что почти всех этих господ, после второй мировой войны сменивших мундир, можно встретить и в демократической и антифашистской Италии.

Особым случаем была ситуация с так называемым Институтом римских исследований. Так как Рим был выбран высшим символом «революции», нужно было поощрять основательные, энергичные и действенные исследования ценностей и фундаментальных форм римского мира (хотя и необязательно согласно тому экстремистскому примеру, что был набросан мной в «Языческом империализме»). Но фашизм удовольствовался этим Институтом, до упора клерикальным и буржуазным, чья деятельность исчерпывалась формальными полуакадемическими филологическими, археологическими и искусствоведческими штудиями. В результате вовсе не итальянцы, а иностранцы — как тот же Бахофен, позже Альтхейм, В. Отто, Пиганьоль, Дюмезиль, Кереньи — смогли заметить те аспекты римского мира, которые по большей части и придали форму «римскому» мифу фашизма. Иностранцы, знавшие о том, что я отстаиваю римскую идею, говорили об этом единственном центре, получившем официальный характер в этой области исследований, не без некоторого сарказма. Именно этому институту было суждено без проблем пережить кризис смены режима и осуществлять ту же самую бесцветную деятельность в последующем демократическом и антифашистском климате, в котором сегодня римский идеал подвергается осмеянию в качестве чистой риторики.

Таково было фактическое состояние «фашистской культуры». Тот факт, что наши инициативы, даже имея вышеописанное покровительство, не встретили почти никакого отклика, и что «большая печать» того времени нас игнорировала (даже после выпуска «Восстания против современного мира»), как и пресса сегодняшнего дня, имел большое значение. Обнаружился следующий парадокс: к большому раздражению тех, кто в Италии «приватизировал» сферу культуры, обеспечив себе высокие посты в этой области, за рубежом меня признавали и рассматривали как представителя революционной культуры (или скорее мировоззрения и точки зрения на историю). Кажется естественным, что «фашистская» культура не оставила после себя ровным счетом ничего. Говорят, что фашизм погубил итальянцев. Я осмелюсь сказать противоположное (оставляя в стороне военные вопросы): именно итальянцы погубили фашизм — в том смысле, что Италия оказалась неспособной предоставить фашизму человеческий материал, способный и достойный адекватно развить его высшие возможности и нейтрализовать отрицательные — и здесь, естественно, я говорю не только об области культуры.