Путь киновари

ИССЛЕДОВАНИЯ ИСТОКОВ И ТРАДИЦИИ

Настало время рассказать о расширении круга моих интересов, начавшегося уже в период группы «Ур» и связанного с моим знакомством с новыми горизонтами мысли. В этом отношении в первую очередь нужно назвать имена И. И. Бахофена, Р. Генона, Г. Вирта и Гвидо де Джорджио.

Я уже писал, что впервые познакомился с работами Генона под влиянием Регини. Моя первая реакция при встрече с этим не имеющим себе равных учителем нашей эпохи по причине наших достаточно разных «личных уравнений» была скорее отрицательной. Его ориентация, в отличие от моей, была сущностно «интеллектуальной» (не зря его называли Декартом эзотеризма), и к тому же в то время я еще придерживался идеалистически-ницшеанских взглядов в сочетании с тантризмом. Я даже раскритиковал книгу Генона о Веданте в журнале «Идеализмо реалистико» (Idealismo realistico, «Реалистический идеализм»), и Генон ответил на мою критику — но мы, очевидно, говорили на разных языках. Но мало-помалу я понял всю важность этой работы Генона, которая помогла мне перевести комплексный мир моих идей на более адекватный уровень.

Прежде всего Генон продемонстрировал пример серьезного и строгого анализа того, что он назвал «традиционными науками», а также интерпретации мифов и символов, обращавшимся к надрациональным и «интеллектуальным» измерениям — и поэтому отличавшихся как от интерпретаций так называемого сравнительного религиоведения, так и от романтиков прошедших дней и психоаналитиков и иррационалистов дня сегодняшнего. Генон недвусмысленно настаивал на «нечеловеческом» характере этого знания, что помогло мне решительно дистанцироваться от профанной культуры и признать бесполезность обращения за ориентирами или основаниями к какой-либо «современной мысли».

Критика Геноном современной цивилизации была сокрушительной — но, в отличие от критики других современных более или менее известных авторов, в ней присутствовала отчетливая положительная альтернатива: мир Традиции, рассматриваемый как нормальный мир в высшем смысле. Именно на фоне мира Традиции современный мир представал аномальной и регрессивной цивилизацией, порожденной кризисом и глубинным отклонением человечества. И именно Традиция стала главной темой, приведшей меня к завершению построения системы моих идей. У Генона этот термин имеет особый смысл. Прежде всего он использовался в единственном числе, отсылая к изначальной традиции: все различные частные исторические традиции, предшествующие современному миру — это ее ветви, отражения или различные формы ее адаптации и выражения. Во-вторых, Традиция не имеет ничего общего с конформизмом и рутиной: это фундаментальная структура цивилизации органического, дифференцированного и иерархического типа, в которой все области и все виды человеческой деятельности имеют ориентацию, исходящую свыше и направленную ввысь. Естественным центром такой системы является трансцендентное влияние и соответствующий порядок принципов, во всякой традиционной цивилизации воплощаемые элитой или вождем, обретавшим таким образом власть сколь необусловленную, столь и легитимную и безличностную.

Именно на этой основе теория Абсолютного Индивида претерпела своего рода «мутацию» почти в генетическом смысле: со стороны это смещение акцентов могло показаться парадоксальным. Как Абсолютный Индивид — сам себе закон, разорвавший все узы — согласуется с понятием Традиции? В действительности, как я уже говорил, речь шла только о спуске Абсолютного Индивида (а также понятия могущества) с абстрактных и разреженных одиноких высот в конкретику истории. Как правомерно заметил критик английского происхождения Эдмонд Додсворт, Абсолютный Индивид обнаруживался, почти что как воплощение, в том или в тех, кто находился в центре «традиционной» цивилизации, кто был ее осью и абсолютными законодателями: это священные или «божественные» цари, встречавшиеся во всей эпохе древних цивилизаций и не считавшиеся обычными людьми. В них также происходила встреча трансцендентности и имманентности (согласно дальневосточному выражению, это были «настоящие люди» или «трансцендентные люди», «третья власть между Небом и Землей». Меня занимал процесс (или, скорее, прояснение) собственно перехода от «сверхчеловеческого» в смысле крайнего индивидуализма к «нечеловеческому», то есть к уровню высшей безличности, связанному с реальным обладанием трансцендентным достоинством и высшей функцией. То, что было предвосхищено в путаной манере в спорных и эмоциональных фразах «Языческого империализма», теперь прояснилось и получило высшее узаконение. Открылись новые, широкие горизонты, не имеющие ничего общего с философскими спекуляциями.

Прежде чем говорить о частных аспектах моего личного развития понятия Традиции в связи со знакомством с работами других вышеупомянутых писателей, я должен сказать о личности Гвидо де Джорджио. Его имя известно только крайне узкому числу его друзей, и, я полагаю, от его написанных и напечатанных трудов остались только незначительные следы. Он был своего рода посвященным в диком и хаотическом состоянии: он прожил часть жизни среди арабов, был лично знаком с Геноном и заслужил большое уважение последнего. Он обладал исключительной культурой, знал много языков, но его темперамент был нестабильным (с маниакально-депрессивным чередованием, как сказали бы психологи). Он также был подвержен сильным страстным, эмоциональным и лирическим вспышкам, чем напоминал Ницше. Его нетерпимость к современному миру была такой, что он удалился от него: он жил в горах, которые он воспринимал своим естественным окружением, а позже в заброшенном доме священника. У него почти не было денег, он перебивался немногими частными уроками, физически страдая всякий раз, когда был вынужден входить в контакт с цивилизованной городской жизнью. Но его существование не было спокойным и созерцательным: он сам вызывал напряжения, нарушения равновесия, беспорядок всякого рода в своей жизни, даже в личной сфере. Один из его сыновей, воспитанный им согласно идеалам абсолютного действия, погиб как герой на войне в Абиссинии и был награжден золотой медалью за отвагу. Де Джорджио умер в 1959-м году в своих горах. На меня повлияли не его книги, которые он так никогда и не издал, а взволнованные и агрессивные письма, наполненные прозрениями (а также путаницей). Это влияние было связано с его драматизированием и наполнением энергией понятия Традиции, которое у Генона по причине его личного уравнения обладало чересчур формальными и интеллектуальными чертами. К этому добавлялась его тенденция к абсолютизации, которая, естественно, нашла во мне родственную душу. Возможно, его короткие произведения, опубликованные мною (или которые я поручил опубликовать), а также отрывки из его писем, опубликованные против его воли, — это все, что осталось от его наследия. Я контактировал с де Джорджио (мы также пару раз встречались в Альпах) прежде всего в короткий период издания моего журнала «Ла Торре» (La Torre, «Башня»), о котором я расскажу ниже. Однако позже мы довольно отдалились друг от друга из-за его перехода к своего рода ведантизированному христианству.

Внутренним доктринам, о которых говорил Генон, принадлежала идея северного, гиперборейского происхождения изначальной традиции. В 1928-м году в Германии вышел труд голландского ученого Германа Вирта под названием «Заря человечества» (Der Aufgang der Menschheit), в котором схожая идея была частично оживлена и развита в широкой перспективе. Но речь шла о книге с претензиями на «научность»: Вирт, кажется, не имел никакого контакта с эзотерическими источниками Генона и других и намеревался при помощи материалов разного рода — от филологии до мифологии и этнологии — продемонстрировать «с внешней стороны» идею о северо-атлантической традиции, происходящей из великой древности, а также реконструировать дальнейшие пути ее носителей в их распространении в серии великих доисторических миграций. В общем, это была попытка выделить отдельные фазы или разветвления, представленные изначальным символизмом, по мере приближения к историческим временам. «Научная» основательность всей этой довольно путаной конструкции была довольно сомнительной. Многие неясности и фантазии были очевидными. Однако положительным вкладом Вирта было дальнейшее расширение горизонтов: вырисовалась задача философии истории, которая брала бы начало от идеи изначальной традиции, но развивалась бы сама по себе, то есть без этих полунаучных опор, которые могли привнести больше предубеждений, нежели оказать помощь. Немного позже я познакомился с работами И. И. Бахофена, швейцарского ученого восемнадцатого века, специалиста по античному праву, символам, культам и традициям, в тот период привлекшего к себе внимание из-за частичного переиздания его работ под редакцией Бернулли и Боймлера. Здесь речь вновь шла об исследовании мира истоков, пусть даже ограниченного в первую очередь областью Средиземноморья и не доходящего до настолько отдаленных доисторических времен, как гиперборейские или североатлантические. Бахофен также основывался на исторической категории «Традиции», указывающей на цивилизации и общества, обладающие фундаментальным идеей или мировоззрением как единым центром, к которому притягивались все области существования. И при выделении этого центра он признавал ту важность, которую имели миф, символ и сага, понятые не как фантастические и произвольные творения, а как выражения более глубинной и сущностной реальности, как измерения в глубине истории и цивилизации. Кроме того, отличительной чертой мысли Бахофена была идея дифференцированной морфологии древних цивилизаций. Он выделил фундаментальные типы цивилизаций — цивилизацию уранически-мужского типа и теллурического (или лунного), женского типа. В первой в качестве высшего принципа вселенной выступал небесный и лучезарный элемент, персонифицированный мужскими божествами; во втором же такое достоинство имел принцип жизни и плодородия, персонифицированный в Великой Богине, Magna Mater и аналогичных божествах женского, теллурического, ночного или лунного характера. Эти две фундаментальные идеи определяли все области жизни соответствующих цивилизаций. В частности, их оппозиция была видна также в оппозиции между цивилизацией героев и деметрической цивилизацией, между олимпийскими и солнечными культами и культами хтонически-лунными, между патриархатом и матриархатом, между аристократической этикой различий и пантеистическим и оргиастическим смешением. Согласно Бахофену, между этими двумя полюсами существовали различные промежуточные или смешанные формы.

Кроме того, Бахофен, собрав свидетельства присутствия этих двух концепций в необъятном корпусе религиозных, мифологических, социологических и юридических материалов древности, также исследовал конфликт — то явный, то тайный — между первой и второй цивилизациями: в этом отношении классической и впечатляющей была его реконструкция Древнего Рима в смысле прогрессивного утверждения цивилизации мужского типа над субстратом, связанным преимущественно с противоположной концепцией.

Я перевел ряд отрывков из трудов Бахофена, которые могут дать общее представление о его наиболее важных идеях. Книга на 250 страниц с вступлением и комментариями была составлена еще до войны, но смогла выйти только в 1949-м году в издательстве Восса под названием «Матери и олимпийская мужественность — Исследование тайной истории древнего средиземноморского мира» (Le Madri е la virilità olimpica — Studi sulla storia segreta dell'antico mondo mediterraneo). К ней я еще вернусь. При этом я был первым в Италии, кто обратил на Бахофена такое же внимание, которое ему уделялось в Германии и Швейцарии. Но эта книга не имела почти никакого резонанса: это было еще одним доказательством невосприимчивости господствующей в Италии культуры к подобному кругу идей.

Идеи этих двух авторов открыли мне новую широкую область, к которой можно было приложить теорию «двух путей»: область мифологии и истории. Здесь было нужно объединить в структурном синтезе подходы Генона, Вирта и собственно Бахофена. Однако я отвергал эволюционистскую схему Бахофена. Швейцарский ученый предполагал прогрессивный переход древнего человечества от стадии изначального промискуитета к деметрической цивилизации Матери и Божественной Госпожи, а позже — постепенное ее преодоление в героически-патриархальной цивилизации, связанной с ураническими и героическими культами. Этот процесс завершился современным обществом (в этом он видел «рождение Запада» в противоположность «Азии»). Я же ощущал необходимость принять динамическую концепцию и превратить эволюционные фазы единого человеческого рода в противоположные влияния, несомые разными народами, влиявшими один на другой. Во-вторых, я считал необходимым оспорить более поздний характер (то есть характер последней «эволюционной стадии») уранически-патриархальной и мужской цивилизации. На самом деле эта цивилизация была всегда, прямо или косвенно, связана с той же изначальной гиперборейской традицией, и о ее более позднем характере можно говорить только в относительном и локальном смысле — в тех случаях, когда эта традиция появилась и утвердилась при помощи миграций на территориях, ранее находившихся под знаком противоположных взглядов на жизнь и на сакральное, характерных для иных народов и духовных влияний. В отношении изначальной традиции я принял концепцию инволюции, свойственную всем источникам, в которых ее почерпнул Генон: в ходе известной нам истории происходит упадок и искажение, одним из главных аспектов которого является расщепление духовной и царской властей, в начале неразделимых.

Здесь начинается дальнейшее развитие моей концепции. Обобщая, можно сказать, что я проинтерпретировал начало инволюции как противостояние немужской духовности (то есть лишенной «царственного» и «центрального» характера) и такой мужественности, которая сохранила свой смысл, но утеряла прямую связь со сферой сакрального и духовного. Первой можно поставить в соответствие «духовенство» в религиозном смысле, в ее основной, набожной форме, характеризуемой отсутствием центральности перед лицом сакрального («лунная» духовность), в то время как вторая (в случае частичного сохранения наследия истоков или его воскрешения) повторяла утверждающий и «центральный» («солнечный», «олимпийский», а также «магический» в особом, вышеописанном смысле) характер изначальной функции. В более широком смысле мне удалось также связать с этими двумя типами оппозицию «созерцание-действие», и можно было говорить о двух различных типах сакральности и инициации: о воинском и царском и о жреческом.

Таким образом, в этой более широкой перспективе я использовал также и морфологию цивилизаций Бахофена. Если в цивилизации уранического и героического характера я указал на выражение изначальной гиперборейской традиции — вернее, ее «царской» ветви, то из противостоящей цивилизации (лунной, хтонической, цивилизации Великой Матери) проистекали искажающие влияния. Промежуточные формы представлялись мне регрессивными стадиями, частично вызванные внешним этническим влияниям — субстратом народов, которые встретили волны североатлантических миграций.

Так, с одной стороны, я перевернул схему Бахофена, а с другой — также изменил классификацию Генона (в чем также проявилась разница наших «личных уравнений»). Действительно, если Генон считал, что появление царской власти и жречества как двух отдельных и даже противоположных полюсов нужно отнести к относительно поздней эпохе, для этой эпохи он полагал законным притязание жречества на верховенство и превосходство (для него связанное с «созерцанием» и «знанием») по отношению к царской власти и воинской касте, кшатриям (которые, согласно Генону, связаны с путем действия). Я, напротив, полагал, что ни один из этих двух полюсов не мог притязать на высшее достоинство по отношению к другому, ибо оба являются продуктами разложения: они оба были в равной степени отдалены от единства истоков. Я также указал, что «царская» ориентация является более достойной основой возможной реинтеграции в это состояние центральности (Абсолютный Индивид), которое, согласно Генону, в высшей степени определяло изначальную функцию. Для указания на реинтеграцию, достижимую «при помощи действия» и исходящую из воинской и мужской квалификации, я использовал термин «героический» в его особом смысле, ссылаясь на Гесиода.

Эта комплексная классификация стала основой моей последующей интерпретации истории цивилизаций. Была достаточно очевидна важность многих ее следствий, в том числе и на конкретном плане. Несмотря на христианство, Запад по сути развивался под знаком действия. Поэтому критика Геноном Запада — прежде всего современного Запада — не могла не оказаться односторонней. Соответственно, как в своей оценке «традиционного» Запада прошлых веков, так и в том, что касалось перспектив возможного воскрешения современного Западного мира, он должен был выявить принципы и идеи, связанные с другой, жреческой традицией созерцания и «сознания», которые в реальности были принципами, скорее, Востока — прежде всего, брахманической Индии, которая является только одним из аспектов Индии как таковой. Я быстро заметил, что весь Дальний Восток вплоть до вчерашнего дня был проникнут иной традицией, в которой не существовало духовенства, которому подчинялась священная имперская власть. Моя классификация сделала возможной независимую и более адекватную формулировку традиционной Западной идеи.

Весь этот круг идей уже был изложен в монографиях последнего года группы «Ур» с целью обрисовать общую перспективу нашей ориентации. В очерке, озаглавленном «Рождение Запада», я как раз очертил «миф», направленный на переоценку интерпретации Древнего Рима. Но это были только первые ласточки. В моей следующей работе «Восстание против современного мира», вышедшей в 1934-м году, были адекватно развиты идеи морфологии и истории цивилизаций, главные черты которых я уже описал.