Путь киновари

ОТ «РАБОЧЕГО» К «ОСЕДЛАТЬ ТИГРА»

Прежде чем говорить о только что упомянутой книге, я начну с двух моих небольших работ, опубликованных в последний период. Первая, «Золотые стихи» Пифагора, вышла в 1959-м году в издательстве Atanor. По правде говоря, я работал над ней только из-за желания издателя и по его настоянию. На самом же деле я не питаю большой симпатии к пифагорейству. Здесь я вполне разделяю точку зрения Бахофена, считавшего, что оно сущностно отмечено доиндоевропейским и пеласгическим духом «цивилизации Матери», который в доримской Италии в общем представлял этрусский элемент. При этом пифагорейство — то есть совокупность фрагментарных свидетельств, на которых основывается наше знание о нем — обладает комплексным и разнородным характером. Как известно, «Золотые стихи» — это достаточно поздняя (II или даже III или IV в. н. э.) компиляция, которая, несмотря на славу, которой она пользовалась в некоторых древних кругах, сводятся к некоторым моральным предписаниям пифагорейской жизни, причем на таком уровне, который слабо связан с трансцендентными доктринами. В этой книге я воспроизвел текст стихов, использовав один из лучших переводов (он уже был представлен во «Введении в магию»), а в комментариях и предисловии рассмотрел главные свидетельства о пифагорействе, а также комментарий Гиерокла на эти стихи, чтобы дать читателю общее представление о пифагорействе и его духе.

Разнородность, о которой я говорю, касается, помимо прочего, реального присутствия в пифагорействе и в мифе о Пифагоре мотивов, отсылающих к аполлонической и даже гиперборейской перспективе, которая сама по себе расходится с перспективой «женских мистерий», чье влияние пифагорейство испытало и в других своих аспектах. «Чисто индоевропейское и эллинское наследие в пифагорействе частично отражается в концепции вселенной как космоса, как совершенно гармоничного порядка (Пифагор был первым, кто использовал термин «космос»), в ценности всякого предела, пропорции и формы, в этике гармоничного объединения различных сил души, в принципе меры, в оценке и культуре тела (впрочем, эта характеристика контрастирует с другой пифагорейской концепцией орфического происхождения — тела как тюрьмы), в экспериментальном методе применения научных принципов, в любви к ясности и точности в противоположность псевдометафизической и мистической туманности, в ценности пластической красоты… в аристократической и дорийской концепции политического режима (кроме его основы подчеркнуто доктринального характера, а не воинского и царского), в иерархической идее, по крайней мере в отношении концепции подлинного знания». Говоря «по крайней мере», я имею в виду противоположные взгляды на «естественное право», которые в равной степени являются атрибутами пифагорейства — хотя и не в инициатической, а в социальной области. При этом они сочетаются с высокой оценкой и обожествлением женского элемента и иными подозрительными аспектами этой школы. Интересно, однако, что согласно красноречивому комментарию Гиерокла апофеоз пифагорейского адепта напоминает не мистическое и пантеистическое слияние или смешение с божеством или со вселенной, а становление бессмертным богом, причисление к сонму богов. В этом очевидно соответствие ориентации классического и эллинского духа («героическое» бессмертие) и инициатической доктрине так называемого «преображенного», «совершенного» тела или «воскрешения», классическую формулировку которого дал, например, даосизм (как я указал в новой редакции «Дао дэ цзин»). Но также и в этом отношении присутствуют свидетельства иного духа, отражающие противоположный компонент пифагорейства.

Другая моя работа, о которой я говорил, — это «Рабочий» Эрнста Юнгера. Она вышла в 1960-м году в издательстве Avio (издатель А. Армандо). В период между двумя мировыми войнами в Германии появилась книга «Рабочий, господство и гештальт», на которую кто-то обратил мое внимание. Ее автор Эрнст Юнгер уже был известен своими текстами, которые, контрастируя с пораженческой и пацифистской литературой первой мировой войны, подчеркивали положительные и духовные измерения, которые может предоставить современная война — до такой степени, что его называли «анти-Ремарком». Но речь идет не о просто писателе. Юнгер в молодости завербовался в Иностранный легион, позже добровольцем принимал участие в первой мировой войне, будучи неоднократно ранен и заслужив высшие награды за доблесть. После краха вильгельмовской Германии он пользовался особым престижем в кругах национальной и воинственной ориентации, символизируя одного из представителей «консервативной революции», о которой я уже упоминал, когда говорил о кругах Центральной Европы, которым в предыдущий период я симпатизировал и с которыми сотрудничал.

Исходная точка мысли Юнгера такова: в современной войне высвобождается нечто стихийное (этот термин употребляется в том же смысле, когда говорят о силах природы), связанное с материалом, то есть с совокупностью технических средств крайней разрушительной мощи («материальные битвы»). Это своего рода нечеловеческая сила, пробудившаяся и приведенная в движение человеком, которой индивид как солдат не может избегнуть: нужно помериться с ней, стать инструментом механизма и в то же время сохранить себя — как духовно, так и физически. Это возможно только для того, кто способен к новой форме существования, сформировавшись как новый человеческий тип, который в центре разрушительных для любого другого ситуаций умеет уловить абсолютное чувство жизни. Однако для этого необходимо полное преодоление образа жизни, идеалов, мифов, ценностей, и, в общем, всего мировоззрения, свойственных буржуазному миру.

Тематику, рассмотренную в опыте современной «тотальной войны», Юнгер стремился обрисовать в отношении всего современного существования в общем, потому что и в нем с пришествием техники и механизации и производных от них явлений проявляется «стихийность» и разворачиваются общие разрушительные и подрывные процессы. Наука и техника, созданные человеком как инструмент господства над природой, почти что обращаются против него самого. Здесь возникает та же проблема: констатируется невозможность опираться на старые порядки и ценности, и, в равной степени, невозможность избежать нынешних процессов. Нужно, чтобы обрел форму новый человеческий тип, способный встретить лицом к лицу эти разрушения активно, то есть будучи их субъектом, а не объектом, принимая их в тех аспектах, которые могут привести к преодолению всего просто индивидуального, к новой активной безличностности, к «героическому реализму», из-за которого ни гедонизм, ни тот же эвдемонизм не смогли бы больше быть главными мотивами существования. Этот реализм, эта безличностность вновь дифференцируют человечество, превзойдя все противоречия и проблемы буржуазного мира и его сумеречных продолжений. Новому типу, который должен выделиться даже на физическом уровне как новая «фигура» мировой истории, предназначенная стать центром, смыслом и господином технической эры, Юнгер дал имя «рабочего» (der Arbeiter), откуда и название данной книги. Естественно, выбор этого имени был неудачным, учитывая то, что для Юнгера речь вообще не шла о социальном классе, о «рабочих», и тем более о пролетариате левой идеологии. Речь шла скорее об общем типе, обладающим аскетическим и в то же время воинским характером и утверждающем свой образ существования, связанный со сдержанностью и чистотой, во всех областях. В своей книге Юнгер рассматривал нынешнюю эпоху как эпоху перехода (смешение музея и стройки) и обрисовывал различные стороны будущей эры «рабочего», в том числе относительно политических структур. В этой связи он отстаивал строгий иерархический принцип и говорил даже об ордене. Его характеристики носили сколь «спартанский», столь и прусский характер, напоминая одновременно орден иезуитов и элиту чистых коммунистов. Очевидно, что Юнгер имел в виду идеал, черты которого обнаруживаются во вчерашних и сегодняшних движениях противоположных знаков, объединенных противостоянием буржуазно-демократическому миру.

Мне давно хотелось популяризовать эту книгу в Италии посредством перевода. Но, перечитав ее, я убедился, что при помощи простого перевода моя цель не была бы достигнута. В этой книге перемешаны части разного достоинства, что может ввести в заблуждение читателя, не способного отличить одни от других, потому что они отражают немецкую ситуацию вчерашнего дня и не принимают в расчет все важные события, произошедшие с тех пор. К тому же возникли некоторые трудности с изданием. Так я оставил мысль о переводе, задумав обширный синтез, основанный в большей мере на выжимках из книги, с отделением неважных или ошибочных частей ради выявления существенного и непреходящего, добавив минимум критики и пояснений. Так родилась вышеназванная работа. Относительно критической стороны я указал, что, учитывая нынешний климат и процветание «Западного» мира, ситуации высокого напряжения, в которых чрезвычайные обстоятельства должны сформировать тип «рабочего», кажутся преодоленными. Однако очевидно, что у «атомной эры» или «эпохи второй промышленной революции» две стороны. Нынешний мир имеет все черты простого перемирия. Наконец, всегда останутся в силе аспекты проблемы «рабочего» в том, что касается не внешних ситуаций, а внутренних разрушений и стихийных сил, восстающих против нынешних структур, особенно если эти структуры имеют рационализированный и совершенный характер. Набросанная мной критика идей Юнгера касается прежде всего двусмысленности типа «рабочего»: здесь существует риск остаться в узких рамках активизма и внутреннего воспитания, лишенных трансцендентного измерения, а отсюда — и всякого преобразующего и способного породить и основать новую иерархию элемента. С другой стороны, достижение этого высшего измерения представляется маловероятным, учитывая то, что во всяком индивиде последних поколений мировоззрение и ориентация, свойственные современной науке, на которой основана техника, а отсюда — и нынешняя цивилизация, становятся чем-то врожденным: а они как раз отрицают это измерение.

В данной книге (и еще больше в гораздо более поздней работе под названием «У стены времени») Юнгер говорил о еще не воспринятой нами «метафизике» мира машин и техники, которая в конце концов проявится и возгосподствует. Аналогичные идеи недавно были высказаны другими авторами; типичным случаем здесь является книга «Утро магов» Повеля и Бержье, имевшая некоторый резонанс. Но, как по мне, это чистые заблуждения — если только не воспринимать термин «метафизический» в буквальном смысле как «то, что находится по ту сторону физики»; в этом случае этот нефизический план можно было бы понять как внутреннюю сторону механизированного и технизированного мира, однако имеющую «демонический» характер, противостоящий «метафизическому» в собственном смысле. В заключении своего очерка я писал, что без осуществления подлинной «мутации» (в том смысле, который этот термин имеет в биологии и в генетике, как предпосылка возникновения нового вида) тип юнгеровского «рабочего» трудно было бы отличить от коммунистического идеала в перспективе фундаментальной материалистической и коллективистской деградации человека. Кроме того, я не преминул заметить, что даже сам выбор термина «рабочий» является подозрительным: это понятие принадлежит по своей сути миру четвертого сословия, последней касты. Красноречивым знаком времен является то, что сегодня говорят о «труде», используя этот термин также в смысле той деятельности, которая с трудом в собственном смысле не имеет ничего общего и которая таким образом переходит на более низкий уровень: я часто об этом говорил.

С другой стороны, среди работ Юнгера эта книга, которую при помощи своего очерка я хотел популяризировать, является, так сказать, отдельной от автора, который далеко отошел от высказанных в ней идей. Поздняя деятельность Юнгера заметно увеличила его известность как литературоведа и писателя, но с духовной точки зрения свидетельствует о падении уровня — как из-за господства чисто эстетического и литературного интереса, так и из-за перенесенного влияния иного направления идей, часто даже противоположного тому, что вдохновила «Рабочего» и его прежнюю публицистику — как если бы духовный заряд, созданный в Юнгере его боевым опытом первой мировой войны и позже приложенный к интеллектуальному плану, мало-помалу истощился. Впрочем, во время второй мировой войны Юнгер не играл никакой значимой роли, и, находясь на службе в оккупированной Франции, кажется, контактировал с военными, пытавшихся в июне 1944-го года убить Гитлера. В какой-то мере Юнгера можно причислить к кругу тех, кто после отстаивания идей «консервативной революции» пережили своего рода травму из-за опыта национал-социализма и закончили принятием вялых либерально-гуманистических идей, вполне соответствующих искомому «демократическому перевоспитанию» их страны. Они оказались неспособны адекватно отделить в идеях прошлого положительное от отрицательного, чтобы твердо придерживаться первого. К сожалению, эта неспособность является в общем типичной для нынешней Германии, стране «экономического чуда».

Моя последняя книга «Оседлать тигра» (Cavalcare la tigre) отчасти возвращается к тематике, поднятой Юнгером, расширяя и дополняя ее. По сути она соответствует отрицательному выводу, который я вынес из своего опыта, и реалистическому взгляду на общую ситуацию — то есть убеждению, что в этой ситуации вызвать значимое преобразование, воздействовать на процессы, которые теперь, после последних разрушений, приняли неуправляемый характер, невозможно. Мотив написать эту книгу был связан, в частности, с людьми, которые сопровождали меня в «традиционной» фазе и в связи с этим признавали высшее право системы существования и общества, отражающих ценности Традиции, выявленных мною прежде всего в «Восстании против современного мира». Они задавались вопросом, что можно было бы сделать в этом мире, обществе и культуре, стабилизировавшихся в нынешнее время. Очевидно, им нужно было указать иную ориентацию. Нужно оставить всякую созидательную внешнюю цель, ставшую нереализуемой в такую эпоху разложения, как настоящая, и заняться чисто индивидуальной проблемой, основывающейся по сути на принципе «то, с чем я ничего не могу поделать, не может ничего сделать со мной».

Такова проблема, рассмотренная в моей книге: однако не для всякого, не для первого встречного, а скорее только для особого типа, для человека Традиции, то есть для того, кто внутренне не принадлежит современному миру, кто ощущает своей духовной родиной иную цивилизацию и кто таким образом обладает также особой внутренней структурой. Но это не является единственным ограничением. Во введении я указал, что речь не идет о тех, кто, несмотря ни на что, готовы сражаться на потерянных позициях, а также о тех, кто имеет предрасположенность и материальные возможности, необходимые для того, чтобы плотно отгородиться от нынешнего мира — и даже не о тех немногих, призванных при помощи книг и других форм публицистики свидетельствовать о других горизонтах и измерениях бытия, чтобы хотя бы простое знание о них — само по себе или с отсылкой к традиционному прошлому — не было утеряно. Эта книга посвящена тем, кто не может или не хочет отрываться от нынешнего мира, кто готов встретить его лицом к лицу и жить более активной жизнью, но без внутренних уступок, сохраняя собственную личность. Формула «оседлать тигра» намекает именно на такое поведение: данный тип принимает силы, которым нельзя противостоять непосредственно, и подчиняет их себе. То же самое касается и процессов, ставших непреодолимыми и необратимыми. Он держится твердо и заставляет их действовать таким образом, чтобы они привели к преодолению и освобождению, а не разрушению, как в случае почти всех его современников. В книге эта формула прилагается исключительно к внутренним проблемам человека, к его поведению, к его действиям и реакциям в эпоху разложения, без какой-либо внешней цели, не намекая ни на какое будущее или, иначе говоря, возможный конец этого цикла и начало нового. Я писал, что хотя теория циклов (понимаемая в ином смысле, нежели у Шпенглера или Вико) относится к традиционной мудрости, но чисто практически сегодня не нужно пытаться искать в ней поддержку — в том смысле, что неясно, «встретятся ли те, кто прободрствовал всю ночь, с теми, кто придут новым утром».

Важным уточнением было следующее: уже сейчас говорят о времени кризиса и упадка. Однако пренебрегают выяснением того, что, собственно, виновно в этом кризисе, в этом упадке. Может быть, мир Традиции? Никоим образом. Виновны буржуазный мир, буржуазная цивилизация третьего сословия, которая представляет собой отрицание мира Традиции. Об этих кризисных явлениях можно было бы говорить в духе Гегеля как об «отрицании отрицания», как о том, что при необходимости может иметь не только отрицательную ценность. Это «отрицание отрицания» ведет в никуда («в никуда, которое или разражается многочисленными формами хаоса, рассеянием и восстанием, характеризующими немало течений последних поколений, или скрывается за организованной системой материальной цивилизации») — то есть для человека, к которому я обращаюсь, оно создает новое свободное пространство. Так я подтвердил антибуржуазную позицию и отверг «режим остатков» — пустую попытку противостоять текущим разрушительным процессам посредством той или иной уцелевшей формы буржуазной жизни. Решительно занять позицию в этом отношении мне кажется необходимым также из-за того, что некоторые продвигают идею усилить эти остатки (например, обращаясь к обуржуазенному католицизму), связав их с некоторыми традиционными идеями, не понимая, что это тождественно опасному компрометированию этих идей без достижения каких-либо целей.

Моя критика также неявно (потому что в книге она не сформулирована четко) касалась «необходимости традиционного экзотеризма» — тезиса, исходящего из геноновских кругов. Это один из тех случаев, которые заставляют думать, что эти круги слишком доверчивы к абстрактным нормативным схемам, не принимая в расчет реальность. Утверждают, что высшее знание не должно развиваться на уровне, оторванном от общих норм существования, зафиксированных реальной традицией («экзотеризмом»), не говоря уж об оппозиции или о восстании против нее. Эти две области должны быть согласованы, и тот, кто неспособен следовать «экзотерическим» нормам, упорядочивающим и освящающим все существование, не должен искать чего-то большего. Однако сегодня это невозможно, и, как я сказал, реалистическая констатация этой невозможности является точкой отправления моей книги. Нет таких реальных форм, имеющих смысл и подлинную легитимность, на которые сегодня можно было бы опираться. Теперь «освящение» внешней и активной жизни может происходить только на основе свободной, аутентичной внутренней ориентации на трансценденцию, а не того или иного морального или религиозного предписания. Поэтому, хотя при рассмотрении проблемы «оседлания тигра» я обратился — что естественно — к традиционным учениям, речь идет о «внутренних доктринах», которые в тех же традиционных цивилизациях были предназначены для меньшинства, а не были достоянием каждого. Для меня было важным, чтобы из традиционализма не сделали инструмент конформизма. Принципом тех, кто сумеет ясно признать нынешнюю ситуацию, должно быть afele panta Плотина — то есть «освободиться от всего». В более общем смысле в наши дни это предполагает тематику «пути левой руки».

Эти соображения ведут к главной части моей книги, которая называется «В мире, где Бог мертв». В ней я описал различные фазы, по необходимости пройденные современным нигилизмом после разрыва всякой реальной связи между человеческим и сверхчеловеческим уровнями. Мораль теряет всякое высшее оправдание, и от суррогата, «автономной» рациональной морали переходят к социальной или утилитарной морали и мало-помалу к практическому отрицанию всякого подлинного принципа. Естественным спутником на этом пути становится духовная «травма», чувство абсурда и иррациональности всего существования: так доходят до состояния духа, характеризующего значительную часть последних поколений, названных «потерянными», и их проявлений анархии, лихорадочного действия и отчаяния. Однако столь же важным стало для меня указание на нигилизм, скрытый за экономическим мифом, как «западным» (prosperity[25]), так и «восточным» (марксизм), чьей реальной функцией является функция отупляющего анестетика для предотвращения общего экзистенциального кризиса мира, в котором Бог мертв.

В той же главе я в последний раз обратился к Ницше, потому что его фундаментальная тематика сегодня актуальна, как никогда. Она состоит в следующем вопросе: что может прийти после европейского нигилизма? Точнее, где можно найти опору, удовлетворительный смысл существования после нигилистического опыта, не поворачивая назад, — и, следовательно, рассмотрев его как непреложный и необратимый по своим результатам?

Здесь не место останавливаться на проведенном мной анализе этой сущностной проблемы. Насколько ясна позиция самого Ницше, настолько же неопределенно и даже опасно предложенное им решение — особенно что касается теории сверхчеловека и чистой воли к власти, прославления «жизни» в натуралистической и даже почти что физической перспективе. Но «бытие самим собой», следование только собственным законам, которым придан абсолютный характер, может быть действительным и положительным, и даже единственным решением: но только при том условии, что мы рассматриваем тип человека, тождественный тому особому типу, которому посвящена моя книга — это человек, чья природа охватывает как то, что является «личностью», так и трансцендентное измерение. Следовательно, бытие самим собой, самореализация за пределами всяких уз будет иметь разный аспект в отношении первого и второго принципа. Трансценденция (или «больше-чем-жизнь»), составленная центральным и сознающим элементом, входит в имманентность («жизнь») — таково условие указанной мной жизни, идущее от «аполлонийского дионисизма» (как начала всякого интенсивного и разнообразного пережитого опыта, однако в особом, ясном опьянении, определенном присутствием высшего принципа) вплоть до активной безличностности, до чистого действия за пределами добра и зла, успеха и неудачи, счастья и несчастья, до испытания себя без страха последствий для Я (внутренняя неуязвимость), и так далее. Кто следил за моими текстами, сможет легко узнать, откуда я взял некоторые из этих наставлений.

Я писал, что не только двусмысленный характер многих взглядов Ницше, но и характер его жизни и его конца могут быть приписаны пробуждению элемента трансценденции, но без осознанного и активного его принятия. Такая ситуация обязательно принимает трагическую и искаженную форму и даже ведет к разрушительному короткому замыканию. Но та же самая ситуация, в форме больше обдуманной, чем пережитой, выявляется также и в экзистенциализме, которому я посвятил другую главу книги: не столько экзистенциализму как философской системе, сколько как знаку времени. Его господствующей основой вновь является феномен трансценденции, переживаемой пассивно, то есть «внезапной» трансценденции: таким образом свобода, завоеванная посредством нигилизма, обращается против Я — Сартр понял ее как то, к чему мы «приговорены». Из этого вытекают отвращение, подчеркивание чувства абсурда существования и того, чем индивид является, а также чувство отчужденности в отрицательном смысле, не определенное спокойным присутствием высшего принципа. Поэтому кажется естественным, что экзистенциализм не смог удержать свои позиции. Я говорил о «тупике» и о «коллапсе» экзистенциализма: тупик в случаях как у Хайдеггера, который кончил тем, что объявил смыслом человеческого существования жизнь ради смерти, поняв ее как единственную ситуацию, «ведущую в необусловленное» (как если бы в каждом случае смерть имела такое следствие!); коллапс в случаях отхода на религиозные позиции, как у Ясперса, Марселя и многих других. Здесь я рассмотрел возможную двусмысленность всего того процесса, который начался с гуманизма и Возрождения. Его главный смысл, если говорить о философии цивилизаций, естественно, отрицательный: идеи, высказанные в этом отношении в «Восстании против современного мира» и разделяемые всем традиционалистским течением, во многом остаются верными. Но для некоторых существ этот общий процесс, ведущий в итоге к нигилизму, может иметь смысл испытания (испытания огнем или пустотой): ничто и свобода или приводят к краху, или оказываются стимулом для проявления высшего измерения и скрытого собственного бытия. Во втором случае можно подчеркнуть также новые внутренние перспективы — например, выход за пределы как теизма, так и атеизма, осознание, что бог, «который мертв» — это лишь очеловеченный бог морали и набожности, а не бог метафизики и традиционных внутренних доктрин.

После этой общей части я рассмотрел вопросы поведения и отношения в ряде областей современной культурной и общественной жизни. Все они рассматривались по одной схеме — прежде всего, прояснение разрушительной частной ситуации, а далее указание, какую пользу может извлечь из этого человек иного типа. Что касается всех процессов современного мира, которые обрушиваются на индивида (деиндивидуализирующие процессы), то высказанные мной идеи созвучны тому, что я говорил, касаясь Юнгера: из этих аспектов последнего мира может быть вырасти новая безличностность и новый реализм. Констатация того, что современная наука имеет чисто практический характер и что она, несмотря на видимость, представляет и устанавливает разложение всего того, что является подлинным и живым знанием, может вести к преодолению сциентистского мифа, к прямым контактам с природой во всем том, что в ней имеется стихийного и далекого от субъективного и человеческого, с целью соответствующего внутреннего пробуждения (это направление, разумеется, противоположно всякому примитивистскому, спортивному и им подобным «возвращению к природе» — этот феномен относится в регрессивным знакам нашего времени). В связи с этим я также кратко рассмотрел некоторые вопросы, поднятые в так называемой «феноменологии» (школа Гуссерля), но оставшиеся в ней только лишь философией, хотя они могли бы привести к уже отмеченным положениям внутренних доктрин традиционного мира, касающимся интеллектуального открытия реальности в ее многочисленных измерениях и ее символическом понимании. В другой главе я рассмотрел сферу культуры в узком смысле современной литературы, также остановившись на смысле развития современной музыки и того же джаза в связи с проявлением в ней изначальных сил и форм, положивших конец романтизму. Я рассмотрел также проблему наркотиков, использование которых является (в предельном случае) одной из многочисленных попыток создать суррогат смысла существования в контексте экзистенциального кризиса современного человека.

В одной из частей книги, которая называется «Распад общественной сферы», я вновь указал на принцип отстранения от всякой практической цели. В политической и социальной области больше не существует ничего, что могло бы быть объектом преданности и чувства долга. Принципом человека иного типа должна стать аполитейя. Противостояние между «Востоком» и «Западом» не имеет особого значения: это два аспекта одного и того же зла (как я уже указал в «Восстании» почти тридцать лет назад). Выбор стороны здесь может быть подсказан грубо практическими мотивами — в той мере, в которой коммунистический Восток влечет за собой даже физическое уничтожение всякого, кто не склоняется перед его законами. Помимо констатации кризиса чувства родины, семьи и прочего, я подчеркнул то, на что уже указал в общем виде в начале книги: все это по своей сути — формы буржуазного мира, его мифические, сентиментальные, риторические или романтические продолжения, обреченные на распад. В частности, я остановился на области пола, чтобы еще раз указать на двусмысленную ситуацию: тот факт, что все табу, запреты и условности, действующие в этой области, пали или падают, может быть и благом. Остается только увидеть, кто и как сможет использовать новую свободу, не скатившись в мелкую развращенность, половой примитивизм и пандемическую одержимость женщиной и сексом. Результаты, которые свободные, интенсивные и сущностные связи между мужчиной и женщиной в новом пространстве могут принести, связаны с перспективами, указанными мной в «Метафизике пола». Я также указал, что самым надежным способом обеспечения непрерывности является передачей знания и внутренней ориентации тем, кто квалифицирован (духовное отцовство), а не непрерывность крови. Абсурдность размножения с этой точки зрения выглядит более чем очевидной. Современное разложение делает невозможным полагаться на поддержку крови: всякое новое поколение чувствует себя анархически оторванным от большинства предшественников.

Последняя глава называется «Духовная проблема». В ней я вновь обратился к критике современного неоспиритуализма. «Спиритуалистские» тенденции, которые мы видим сегодня, являются не признаком возрождения, а одним из явлений, свидетельствующих об упадке, свойственном сумеречной эпохе, становясь в некотором роде братом-близнецом присущего ей материализма. И здесь я должен был прояснить некоторые вещи, рискуя разочаровать тех, кто следил за моими работами на темы эзотерики, йоги и инициации. Когда речь идет не о «неопиритуалистических» фантазиях, часто являющихся лишь дурными суррогатами простой религиозной потребности, а об обращении к аутентичным традиционным наукам, нужно сказать, что ситуация, в которой находится сегодняшний человек, а также быстрое удаление или сокрытие всех подлинных центров, способных соединить индивида с подлинно сверхчеловеческими влияниями, сделало возможным подлинное осуществление «инициатического раскрытия сознания» только как исключение. Это касается даже того человеческого типа, к которому я обращаюсь в «Оседлать тигра», хотя он больше всех прочих предрасположен к такой реализации и не может не рассматривать ее как реальный центр притяжения, как telos[26]своей глубинной сущности. В общем, сегодня остается возможным придать этой сущности такую ориентацию к трансценденции, которая сохранялась бы при любых обстоятельствах (как «петля остается твердой, даже если дверь выбита», или как магнитная стрелка, которая всегда сохраняет свое направление на север после любых колебаний), и позволить ей производить свои естественные следствия в каждодневном существовании в ожидании того момента, в котором, когда препятствия будут устранены — здесь или в ином из множественных состояний существа, — накопленный заряд окажется непреодолимым. Одно из этих следствий, указанных мною, касается особого отношения к смерти — позитивного contemplatio mortis[27], которое больше не придает важности тому, остаться жить или нет; которое, так сказать, оставляет смерть позади себя. Но это не парализует индивида — напротив, здесь должна проявиться высшая, экзальтированная форма жизни, вызванная магическим, ясным опьянением.

В этом контексте я также затронул вопрос права на собственную жизнь, то есть проблему самоубийства. Я уточнил предпосылки, на основе которых такие доктрины, как буддистская, стоическая и джайнистская, признавали такое право, но при этом я объяснил несостоятельность аргументов, выдвигавшихся против использования такого права с точки зрения религиозного теизма. Впрочем, мой вывод равным образом свидетельствует против такого использования, хотя в принципе внутренне свободный человек (то есть незначительное меньшинство) всегда может его потребовать: согласно традиционной доктрине, наше существование не является ни случаем, ни чем-то иррациональным, ни даром Создателя — это следствие трансцендентального выбора, сделанного каждым до своего рождения, хотя для разных индивидов он может иметь разный смысл. Обрисовка в общих чертах этой истины уже должна лишить драматизма все трагические и мрачные черты существования в смысле восточного высказывания «жизнь на земле — это путешествие в ночи»: эта жизнь является просто эпизодом в гораздо более длинной совокупности, начавшейся до нее и продолжающейся после. Но того, кто располагает более высоким уровнем сознания — или (почти платонической) памятью, эта истина должна снабдить фундаментом, к которому смогут добавиться указанные в моей книге позиции. Можно встречать опасности и риски не столько в смысле amor fati[28], сколько в поведении почти что пророческого типа, который в конечном итоге осознает себя и то, что он желает. Частное приложение описанной точки зрения может касаться экзистенциальной итоговой проблемы рассмотренного мною человеческого типа: «Похоже, именно в атмосфере, лишающей даже физическое существование последних остатков уверенности, где все заставляет поверить в истинность теории Geworfenheit, абсурдной «заброшенности» в мир и время, в путешествии в ночи, не позволяющей разглядеть почти ни одной детали ландшафта, открываются эти возможности подняться выше того, что можно увидеть в свете обычного чисто человеческого рацио, и посредством адекватных реакций достичь высокого внутреннего уровня и неуязвимости, труднодостижимых в других обстоятельствах». В заключении книги я выразил ту мысль, что «реализация указанных выше возможностей, в большинстве случаев скрытых и недоступных сознанию в иных обстоятельствах, более благоприятных с чисто человеческой точки зрения, с точки зрения «личности», как раз является последней причиной и последним смыслом этого выбора со стороны «бытия», тем самым возжелавшего подвергнуться тяжелейшему испытанию — существованию в мире, который представляет собой противоположность тому миру, который соответствует его природе, то есть миру Традиции». Аналогичные перспективы я набросал и в заключении «Восстания против современного мира», также и в этом отношении обратившись к некоторым древним традиционным учениям.

Реалистическая позиция, которую я счел нужным занять в «Оседлать тигра», в итоге привела меня к некоторому полемическому столкновению с кругами, которые еще питали иллюзии насчет возможностей, предлагаемых «традиционными остатками», существующими в сегодняшнем мире. Так, в обмене мыслями с Титусом Буркхардгом, указавшим на возможности этого рода за пределами Европы, я спросил его, допускает ли он, что и эти области находятся под влиянием «циклических законов». В этом случае не имеет особого смысла указывать на ту среду или страны, в которых инволюция еще не достигла уровня нынешнего Запада. И из-за намека того же Буркхардга на «духовные влияния, чье действие, пусть не всегда видимое, безмерно превосходит все то, что находится во власти человека», — влияния, чьи уцелевшие центры «инициатического» характера якобы еще имеются, — я был вынужден сказать, что хотя я не исключаю существования таких влияний, но в отношении их центров нужно задаться вопросом — может быть, они получили приказ не использовать свои силы и не препятствовать общему процессу инволюции? Если же нет, то что нужно думать, например, о Тибете, завоеванном и оскверненном китайскими коммунистами? Или о японских камикадзе, которых напуганные расчеты сверхмощной зенитной артиллерии противника почти всегда сбивали как мух еще до того, как те приближались к противнику и активировали «божественный ветер»? И если в исламе нельзя отрицать присутствие некоторых инициатических суфийских центров, то это присутствие никак не воспрепятствовало тому, что арабские страны бесповоротно стали на путь «развития» в модернистском, прогрессистском и антитрадиционном смысле. Здесь можно было бы привести и многие другие примеры.

Таким образом, этот мир напоминает человека, предоставленного самому себе — иными словами, общий процесс «отвердения» и десакрализации всего окружения делает достаточно относительным влияние вышеописанных сил, чью реальность трудно установить, если ограничиваться областью чистого сознания и не включать также область действия. И мысль, что круг замыкается, выглядит оправданной.

«Оседлать тигра» в чем-то отражает мою собственную жизнь; принципы и ориентации, указанные в этой книге — это те принципы и ориентации, которым я пытался следовать в своей жизни. Однако это не превращает их в чисто субъективное и частное свидетельство или своего рода духовное завещание, потому что я полагаю, что в ситуациях и проблематике моей жизни отражены и, возможно, уточнены различные типичные стороны современного существования.

Этой книгой цикл закрывается — в том смысле, что я некоторым образом вернулся на исходные позиции, к которым в ранней юности меня толкнул глубинный импульс, пусть даже не всегда осознаваемый, ведя меня к радикальному отрицанию мира и его ценностей вплоть до нулевой точки, свойственной дадаизму в том виде, в котором в то время я его интерпретировал и проживал. Я уже сказал, что эта попытка бесформенного освобождения поставила меня на грань катастрофы. Последующие десятилетия были временем возобновления контроля, консолидации и постепенного обретения твердых принципов как в области общего мировоззрения, так и в области поведения. Далее я попытался при помощи своих трудов (текстов второго периода, после философско-спекулятивного перерыва) осознать те источники, которые могли бы наделить этой твердостью. Я также попытался, следуя второй из своих склонностей (кшатрийской), проявить принципы восстания против современного мира в области действия и политики. Но последние события ясно продемонстрировали абсолютную тщетность всякой инициативы этого рода, всякого конструктивного усилия, и необратимый характер разложения, свойственного концу цикла, вновь поставил передо мной проблему, аналогичную кризису, пережитому после первой мировой войны. Моя глубинная ориентация осталась прежней, но в этот раз со мной был опыт, приобретенный в различных областях, что позволило решить эту проблему в положительном ключе. Главное осталось со мной: ничто не было отброшено или утеряно. Главное — это не столько опыт, теория и ориентиры сами по себе, сколько то, что из них можно извлечь, внутреннее развитие того, кто их воспринял и понял. В этом отношении при помощи моей последней книги я намеревался сохранить контакт с теми, кто следил за моими работами, а эти заметки должны указать путь и предотвратить возможные недоразумения, заставив читателя понять сложное развитие моей деятельности согласно ее главному направлению. Возможно, если не сейчас, то в будущем смогут понять ее символический, а не банально личный смысл.

Следовательно, я думаю, что в пределах своих возможностей я сделал «то, что должно быть сделано» — повторяя формулу, встречающуюся в текстах одной из близких мне традиций. Я с легкостью признаю, что это выражение касается прежде всего субъективного факта, то есть моего неоднократного ощущения выполнения взятой на себя задачи; однако эти задачи только частично соответствовали тому, что в других ситуациях — в цивилизациях иного типа — можно было бы выполнить более адекватно и что трудно было бы сделать «писателю»: хотя я никоим образом не отождествляю себя с этой деятельностью и всегда рассматривал ее только в качестве средства для достижения цели. При этом в данной ситуации озабоченность «успехом» не имела для меня особой ценности с личной точки зрения. Мой интерес, если о нем можно говорить, относился и относится к объективному порядку — если бы я смог увеличить свои возможности, моя работа была бы более эффективна в плане достижения целей.

Однако в данный момент это ощущение потеряло большую часть своей силы, учитывая то время, которое мне осталось: но мой возраст не играет здесь никакой роли. Энергия, которой сегодня и, возможно, еще достаточно долгий период я буду располагать, никоим образом не уступила бы энергии, которой я обладал два или три десятилетия тому назад — лишь бы присутствовали ситуации, в которых я был бы востребован: я всегда считал возможным брать на себя обязательства в полной и абсолютной мере. Но речь не об этом. Я не говорю только о внешней области: мы видим, как ежедневно сбываются прогнозы, данные западной истории общей традиционной интерпретацией. Если бы эта точка зрения не наделяла спинозовской невозмутимостью, сегодня нельзя было бы не испытывать бурных чувств, наблюдая, как Запад с тупостью жвачного животного готовит собственный упадок. И если игнорировать строгое сочетание действий и реакций, то можно было бы думать, что сбывается поговорка «бог лишает зрения того, кого желает покарать». В частности, общий вид нынешней Италии мог бы вызвать у стороннего наблюдателя только боль и отвращение. Но, оставляя политико-социальную область, в главном лагере моей деятельности сегодня ничто не побуждает к новой инициативе. Естественно, я говорю не об официальной культуре. В Италии сегодня она больше чем когда-либо находится под знаком того, что, если повторить уже использованное выражение, можно назвать «умной глупостью» — и это еще в лучшем случае. Обычно же она выражает мысли более или менее политизированной интеллигенции, придерживающейся господствующей демократической или левой идеологии, имеющих группы приверженцев в больших издательствах и в главных журналах. Мои книги, возможно, имели больший резонанс за рубежом, и я уже говорил, какие именно мои работы были переведены на иностранные языки. В Италии существует моя личная аудитория, достаточно внимательная и преданная, учитывая то, что, за исключением самых поздних, все мои книги или были распроданы, или вышли во втором издании. Но это аудиторию я бы назвал таинственной. Кроме новых поколений, привлеченных прежде всего теоретической основой, предлагаемой традиционными доктринами для ориентации правой мысли, почти не существует квалифицированных людей, которые на основе отстаиваемых или распространяемых мною идей смогли бы серьезно, методично и продуманно работать в этой области — вплоть до того, что породили бы еще одно особое течение, как отчасти произошло во Франции в результате деятельности Рене Генона (несмотря на широкий диапазон «геноновской схоластики» и опасность удаления от идей учителя, не всегда безукоризненных). О Германии, которая во многих отношениях когда-то имела плодородную почву, нет смысла говорить: за военным крахом в этом государстве последовал крах внутренний, интеллектуальный и духовный, а также почти невротическая нетерпимость ко всякому высшему интересу или идее. Некоторые исключения не мешают тому, что повсюду «пустыня растет»[29].

Время от времени я получаю благодарности от людей из различных государств. В Италии же — если выйти за пределы публицистической и политической сферы — я знаю о нескольких попытках создать группы, вдохновлявшиеся моими идеями. Однако, насколько мне известно, ни одна из этих попыток не является достаточно значимой. Но я должен сказать, что я поддерживаю только самые важные для меня контакты, и, учитывая мою частичную физическую неподвижность, возможность получения непосредственной информации является ограниченной. С другой стороны, я стал свидетелем того, как личности, которым, как я думал, благодаря их знакомству с высшим знанием был привит иммунитет к внутреннему коллапсу, подверглись влиянию регрессивных процессов. Так что на нынешний момент ничто не побуждает меня к деятельности, которую я считал бы своим долгом. Я думаю, что тем, кто хочет и может чем-то заняться в этом направлении, я уже указал на самые важные вещи в многочисленных областях. У меня нет причин специализироваться на частных исследованиях в одной или другой из них: я могу сделать это, но только потому, что нет ничего лучше (при условии, что я еще буду чем-то заниматься). Так получилось, что у меня появилась возможность написать эти заметки — и у них двойная цель: во-первых, предоставить своего рода путеводитель по моим работам, а во-вторых — этот материал мог бы помочь отделить важное от несущественного при возможном исследовании моей деятельности в будущем.

Рым, август 1962 г.