Разночинец

Глава 14

— Как писать-то вас? — атаман макнул перо в чернильницу и вопросительно уставился на меня.

Добиться чего-то внятного от Ефима он уже не надеялся, а я ещё не успел зарекомендовать себя в его глазах совсем пропащим.

— Молчановыми пиши, — сказал я. — Меня Акимом сыном Иванова кличут, его — Онуфрием, тоже Иванова рода. Братья мы.

— Кличут собак, людей — зовут, — буркнул атаман.

В это время казачьих атаманов в Забайкалье было, пожалуй, больше, чем в Европейской России. Свой атаман имелся в каждой станице, которые буквально усыпали берега Аргуни, Шилки и Амура. По факту это были, разумеется, не те атаманы, которыми вдохновлялся тот же Махно в Гражданскую. Такие атаманы как наш Евсей Васильевич в военное время становились урядниками или максимум — вахмистрами; в армии будущего они соответствовали сержанту и прапорщику. В общем, нижние чины, но какая-никакая, а всё-таки власть, которая имела право выписывать документы всяким подозрительным личностям вроде нас с Ефимом. А нам, соответственно, кровь из носу надо было легализоваться — иначе наше путешествие по необъятным сибирским просторам могло закончиться очень скоро и печально.

Про легализацию я задумался ещё в скиту старообрядцев, когда внимательно рассмотрел бумаги, прихваченные ещё на другой стороне Байкала. Два документа, заполненных надворным советником Гловачевским в Иркутске, я оставил — никогда не знаешь, где и что пригодится несчастному попаданцу. А всё остальное — безжалостно сжег. За месяцы странствий эти бумаги приобрели самый затрапезный вид из возможных, так что я и не жалел, что избавился от них. Ну а потом мы направили коней в ту станицу, из которой когда-то и бежали в тайгу, к тунгусам, медведям и старообрядцам. Расчет был прост — вряд ли по наши души послали уйму жандармов или кем там был тот офицер, и местный атаман, скорее всего, за зиму так и не узнал, что ему надобно кого-то искать. Например, двух беглых преступников, по которым горючими слезами плачет каторга.

Так оно и вышло. Про Молчановых Евсей Васильевич знал; сложно не знать про большую общину старообрядцев, которые ведут хозяйство в паре-тройке дневных переходов от твоей станицы. Но трогать их команды не было, а сами они из своей тайги не высовывались, дисциплину не нарушали, а потому и не изведали казачьего гнева. Поначалу-то, когда лет двадцать назад казаков расселяли по Аргуни, те сунулись в тот скит, но получили от ворот поворот — мол, не нужно от вас ничего и сами ничего не дадим, идите с Богом. Потом ещё были попытки, но последние лет десять в отношениях казаков и старообрядцев возникла эпоха взаимного игнорирования, которая устраивала обе стороны. Евсей Васильевич подозревал, что часть шкурок ценных пород, которые привозили на обмен местные инородцы, происходит от обитателей скита, но его история этих ценностей занимала в последнюю очередь.

Наше появление его, конечно, удивило. Пришлось рассказывать сказку — на зимовку в скит пришли два человека, кто такие — Бог весть, откуда — не знаем, но приняли, поскольку свои, правильной веры. А те рассказами о дальних краях прельстили малых сих — то есть меня и Ефима, и мы на пару решили посмотреть на тот большой мир, который так красочно описывали странники. Тут мне пришлось выбирать между правдой и правдоподобием. Говорить атаману, что нам нужны подорожные в Хабаровск или Владивосток — верный способ возбудить у него подозрения; нормальные люди туда ехали по большой нужде, а беглые каторжники вряд ли будут расхваливать те края даже наивным и доверчивым старообрядцам. Поэтому я скрепя сердце согласился на предложение Ефима — теперь мы собирались посетить его родственников в Тульской губернии. Вернее, родственники были наши общие, поскольку мы сказались родными братьями. Степень родства мы не указали, а Евсей Васильевич благоразумно не стал уточнять — понимал, что за те годы, что старообрядцы жили в лесах Забайкалья, в их родных краях выросло даже не четвертое и не пятое поколение потомков тех, кто когда-то были родными братьями ушедших за Камень в поисках лучшей доли.

В общем, я считал, что нам повезло — атаман легко проглотил нашу выдумку, а с новыми именами нас могли не узнать даже знакомые из Иркутска. За зиму у нас с Ефимом на лицах появились настоящие заросли, ну а если не менять полученную в скиту одежку, то мы действительно сможем попасть хоть в Тулу, хоть в Хабаровск.

Вот только с Хабаровском вышла засада. Евсей Васильевич, как узнал, что мы собрались двигаться в западном направлении, предложил-потребовал присоединиться к казачьему каравану. Этот караван двигался на весеннюю ярмарку в Верхнеудинске, в него собирались делегации сразу нескольких окрестных станиц, так что нападения диких зверей и не менее диких хунхузов можно было не опасаться. Но я боялся другого — городок, которому в будущем суждено стать Красным Удэем, располагался очень близко к месту, облюбованному центральной властью Восточной Сибири, которая имела к нам с Ефимом определенные претензии.

Верхнеудинск по сибирским меркам 1880 года был почти мегаполисом — целых четыре тысячи жителей, если считать всех поголовно, вместе с только что народившимися детишками, и включать в подсчет местных инородцев, которые по привычке селились поодаль от домов пришельцев с запада. Тут было несколько двухэтажных домов, в одном из которых располагалась забитая по случаю ярмарки гостиница. Места для нас с Ефимом в ней не нашлось, но добрый хозяин пустил нас в сарай, где ночевал ещё с десяток подобных горемык. Я оставил своего спутника следить за поклажей, а сам пошел посмотреть, что тут и как.

Казачий пригляд с нас сняли сразу по прибытии в город. Пригляд этот был ненавязчивым, но плотным, так что я уже в первый день отказался от идеи отстать, свернуть в сторону и всё-таки отправиться в Хабаровск. Можно было подумать, что нас конвоировали — но нет, казачки больше внимания уделяли мешкам с меховой рухлядью, а не двум незнакомцам со странной историей, которых им навязал атаман. Евсей Васильевич с нами не поехал, остался в станице — словно и ему не было дела, доберемся мы с караваном до цели или останемся в тайге. Второй раз справиться с диким медведем я не рассчитывал.

Но мегаполисом Верхнеудинск был всё-таки лишь по сибирским меркам. Зажатый в излучине рек Уды и Селенги, он не стремился вверх; большинство домов было в один этаж и шесть окон на лицевой фасад. Самое высокое здание — местный собор; табличек с названиями тут ещё не завели, но выглядел он солидным и древним. На другой стороне Уды виднелся такой же одноэтажный город — то ли пригород, то ли отдельное село, к которому как раз сейчас заканчивали строить неказистый, но, видимо, прочный мост. В том селе церквей было целых две — они были чуточку пониже собора в Верхнеудинске, но из-за высокого берега казались много вышел.

Ну и реки — мне сначала почудилось, что они тут везде. Куда бы я ни смотрел, я постоянно натыкался на темную воду — не слишком широкую, но просто так не преодолеть. Ну а по весне и вовсе на такое могли решиться лишь самые отчаянные сорвиголовы, которым некуда было деваться.

У собора я крутился дольше всего — он интересовал меня из чисто прикладных соображений. По нашим документам мы с Ефимом числились староверами, и в этом статусе были как плюсы, так и минусы. Имперские законы нас не слишком ущемляли, если, конечно, мы не соберемся организовывать какой-нибудь бизнес, а единоверцы могли и помочь по дороге. Но если мы вдруг всё же двинемся в Тульскую губернию, то чем ближе мы будем подъезжать к европейской России, тем сильнее староверство будет нам мешать. Темных и консервативных людей там было значительно больше, чем здесь.

Именно поэтому я ходил вокруг собора — сводил баланс идеи перекреститься прямо тут, чтобы наше преображение отметили приехавшие с нами казаки, если они всё ещё осуществляют пригляд. А так — донесут они Евсею свет Васильевичу, что пришлые теперь в правильной вере находятся, тот и успокоится на наш счет.

Мне на это крещение было всё равно, я опасался только реакции Ефима, и лишь поэтому не пошел договариваться с местным попом сразу. Попика, впрочем, я увидел — ничего выдающегося, обычный худой мужик с окладистой бородой и в черной одежде, как и положено священникам. Воинствующим товарищем он не выглядел, и я надеялся, что он сначала выслушает нашу просьбу, а не нападет с дубьем сразу после того, как признает в нас староверов. Не хотелось бы послужить причиной для местных религиозных войн. Но подойти к нему я всё-таки решился, хотя и с другой целью.

— Добрый день, святой отец, — я чуть поклонился, выражая определенное почтение к его сану.

Он оглядел меня с ног до головы и улыбнулся одними уголками губ.

— Иерей я, называй меня отец Андрей. Хотел чего-то, сын мой?

— Да, отец Андрей… — мне стало неловко, но система титулования местного священства вылетела у меня из головы ровно за секунду до начала разговора. — Я здесь человек новый, долго прожил в тайге, а в Верхнеудинском впервые. У меня есть немного золотого песка, со мной им расплатились за… некоторые услуги, и я хотел бы обернуть его в деньги.

— Сожалею, сын мой, но наша церковь не оказывает подобных услуг, — как-то слишком сурово сказал священник.

— Я понимаю, — я прижал оба кулака к груди в жесте мольбы. — Я и не мог рассчитывать, что мне произведут подобный обмен прямо в вашем соборе…

— Церковь это, сын мой, освящённая в честь Смоленской иконы Божией Матери Одигитрии.

Слово «Одигитрия» я знал — это тип иконы, на которой нарисована Богоматерь с младенцем Иисусом Христом. И разницу между собором и церковью тоже знал, невелика наука. Был бы этот Андрей епископом, то и служил бы он в соборе, но он обычный иерей, даже без приставки «прото». Поэтому и служит в церкви.

Я просто хотел ему польстить, но моя попытка пропала втуне.

Я посмотрел на церковь, словно видел её в первый раз.

— Я не очень хорошо разбираюсь в типах церковных зданий, — повинился я. — Но это тема для отдельного разговора. Сейчас же я хотел просить у вас помощи с презренным златом. Не знаете ли вы места в городе, где приезжий может произвести обмен, не рискуя головой или душой?

Такое место священник знал. Как я и ожидал, цена на песок там была пониже, чем в более злачных местах, но всё ещё высокой, во всяком случае по сравнению с той, что давали представители государства. Но в этой конторе скупка золота явно была непрофильным занятием — так, побочная подработка, не более того. Меня и приняли-то там лишь после того, как отправили мелкого пацана к священнику, который подтвердил — да, был такой, спрашивал, а я сказал. Кто именно взвешивал мои золотые крупинки и выдавал мне ассигнации, я так и не понял — на хозяина предприятия этот похожий на давешнего медведя увалень совсем не походил. Но обращался он с рычажными весами и мелкими гирьками уверенно. Мой мешочек потянул на 52 золотника — около 220 грамм; под расчет мне выдали три сотни без пятерки. Этой суммы нам с Ефимом должно было хватить на путешествие до любой точки нынешней Российской империи — если не барствовать и ездить третьим классом.

Слегка задержавшись в сенях этого невзрачного домика, я спрятал деньги в потайной карман с внутренней стороны своих портов. Уже на улице я огляделся — надо было возвращаться к Ефиму и рассказывать ему идею с перекрещиванием. Правда, я и сам уже склонялся к тому, что именно в Верхнеудинске этого делать не стоит — священник и так меня запомнил, а уж такое дело, как отречение от религии староверов, может привлечь ненужное внимание кого-нибудь из церковных иерархов рангом повыше. Лучше потерпеть до Хабаровска — или же до Красноярска и Томска, если мы всё же решим двигаться в ту сторону.

С этой мыслью я сделал шаг вперед и тут же замер, наткнувшись на внимательный взгляд двух кошачьих глаз. Правда, они походили на глаза животного только если не присматриваться, а так принадлежали вполне себе человеку, явно облеченному властью. Человек этот стоял на другой стороне широкой улицы, был одет в форменный мундир — вот по принадлежности этой одежды я плавал конкретно, был лет тридцати-сорока и больше всего напоминал полицейского при исполнении. Причем полицейского не простого, а как бы не местное начальство. Рядом с этим господином, чуть согнувшись в спине, замер невысокий мужичок, мявший в заскорузлых лапках картуз. Этот тоже смотрел на меня.

Наши игры в гляделки закончились быстро. Похожий на полицейского господин перевел взгляд на своего спутника и довольно громко спросил:

— Ну что, Матвейка, он?

Тот бросил на меня ещё один оценивающий взгляд и посмотрел на своего спутника.

— Он, Николай Дмитриевич, как есть — он. Бороду с усами сбрить — одно лицо будет. Ну и одежа другая, но это не мудрено, почитай — всю зиму бегал.

Я с тоской посмотрел вдоль улицы. Прохожих тут вообще было не слишком много, ярмарка находилась выше по Селенге, у пристаней, но с десяток человек явно стояли там и сям по мою душу и лишь ждали команды полицейского. Вернее, я очень надеялся, что он полицейский, а не, допустим, приказчик господина Оченковского, у которого, насколько я помнил, ко мне кровные счеты за убитого сына. В таких ситуациях спасают быстрые ноги, вот только бежать мне было некуда — трое с конями справа и четверо безлошадных слева, в каждой группе есть человек с ружьем, наверняка заряженным, а у меня лишь пять зарядов револьвера. В такой ситуации их точно хватит, чтобы застрелиться — и ни на что больше.

Я прикинул, что будет, если рвануться обратно в сени, чтобы попросить помощи в конторе, где занимаются нелегальной скупкой золотого песка, но быстро отбросил этот вариант. Это мои проблемы, и нелегальные скупщики всяко не будут решать их за меня. Ещё и помогут скрутить и связать, а под шумок обчистят под ноль, чтобы меня с ними точно ничего не связывало.

Поэтому я остался стоять на месте.

Тот, кого назвали Николаем Дмитриевичем, посмотрел на меня, быстрым шагом прошел три четверти улицы, остановился напротив, осмотрел мою одежду, перекидную суму с остатками китайского золота…

— Это вы — некий Семен Семенович Георгиев, студент? — резко спросил он.

Я обдумал варианты ответа и решил не выделываться. Сделал лицо попроще и сказал:

— Не знаю, о ком вы, ваше благородие. Ни разу о таковском не слыхивал. Меня Акимом кличут, Аким Иванов сын Молчанов. У меня и докУменты имеются…

Последнюю фразу я произнес, подражая коту Матроскину. Но Николай Дмитриевич с шедеврами мультипликаторов будущего знаком не был, поэтому принял мои слова за чистую монету.

— Наверное, докУменты, выписанные атаманом станицы Урупинской Евсеем Васильевичем Каргиным? Я верно угадал? — я погрустнел. — Судя по вашему виду, догадка моя оказалась правильной. Поэтому позвольте вам не поверить, вы такой же Аким Иванов сын Молчанов, как я — набоб субадара великого камбея. А я, смею вам доложить, точно не он. Так что, продолжите упорствовать или же поговорим по душам?

В Верхнеудинске было несколько трактиров, но Николай Дмитриевич повел меня — а также не отстававшего от него Матвейку — в самый центр этого поселка-города, в заведение, которое принадлежало купцу второй гильдии Голдобину, как гласила вычурная и потемневшая от времени и погоды вывеска. Трактир действительно оказался высококлассным — кроме общего зала, занимавшего весь первый этаж большого дома, там имелись отдельные кабинеты на втором этаже, числом четыре. Один из этих кабинетов и оккупировала наша компания. Семеро бойцов силовой поддержки остались внизу.

Персонал то ли был предупрежден, то ли сразу знал о привычках Николая Дмитриевича — нам не стали предлагать ни выпивки, ни закуски, даже чай не принесли, который тут пили в огромных количествах и по любому поводу. Меня подобный расклад не удивил — это был допрос и ничего, кроме допроса. А во время допроса никто кормить не обещал.

— Итак, позвольте представиться — Николай Дмитриевич Добронравов, становой пристав по городу Иркутску. Что касается вас — вы продолжаете настаивать, что вас зовут Семён Семенович Георгиев? Или же назовете своё настоящее имя?

Я подумал, что будет весело понаблюдать за реакцией этого пристава, назвав ему своё настоящее имя, которое здесь не слышали, кажется, со времен князя Окаянного. Но веселиться мне не хотелось.

— Зовите меня Семеном Семеновичем, это имя ничем не хуже любого другого, — твердо сказал я. — Меня в чем-то обвиняют?

Николай Дмитриевич посмотрел на меня своими кошачьими глазами. Вблизи они, правда, выглядели как обычные человеческие, но я не сомневался — этот человек видит меня насквозь, несмотря на то, что до изобретения господина Вильгельма Рентгена оставалось ещё пятнадцать лет.

— По сути — нет, — наконец сказал он. — Во всяком случае, что касается моего стана. За другие уезды говорить не возьмусь… Думаю, с вами очень желает побеседовать полицмейстер Верхоленского уезда, который никак не завершит расследование учиненной в некой деревней Покровское татьбе. Ваш балаган с переодеванием трупа старателя Ермолина никого не обманул, чтобы вы знали. Это вы его убили?

И снова — цепкий взгляд прямо мне в лицо. Я не дрогнул. Та давняя история уже потускнела в моей памяти, да и не совершили мы там с Ефимом ничего криминального.

— Нет, Николай Дмитриевич, когда мы его нашли, он уже был мёртв, — сказал я.

— Предположим, — он едва заметно двинул головой. — А почему вы избавились от денег?

Потому что были в цейтноте, и это единственное, что нам пришло в голову.

— Зачем деньги в тайге? — я пожал плечами и начал перечислять, загибая пальцы: — За нами тогда охотились местные иваны, которые их и увели, господин Оченковский, который хотел отомстить мне за сына… Я думал, что и полиция тоже подключится к этой увлекательной охоте на мою скромную персону. В такой ситуации проще всего избавиться от груза, который мешает двигаться быстро. К тому же такую сумму очень сложно сохранить, если наткнуться на тех же беглых кандальщиков. А так есть шанс, что хоть кто-то потеряет к нам интерес.

Николай Дмитриевич смотрел на мой кулак как завороженный. Он чуть встряхнул головой, чтобы скинуть наваждение и снова перевел взгляд мне в глаза.

— Так вот в чем всё дело… а я-то всю голову сломал… — протянул он. — Простите, Семён Семенович, но иногда мы, полицейские, слишком сильно увлекаемся одной версией и начинаем разрабатывать её, не обращая внимания на отдельные противоречия. Но я хотел узнать не об этом.

— А о чем же, Николай Дмитриевич?

Он помолчал. А потом произнес длинную тираду на французском языке. Возможно, это была цитата откуда-то, возможно, он действительно хотел что-то узнал.

— Прошу прощения, — я развел руками. — Совершенно не парле ву франсэ. Мсье, жё не манж па сис жур.

— Приказать подать что-то на стол? — тут же среагировал он.

— Что? О, нет, я не голоден… просто такая поговорка. Я не говорю по-французски, никогда не учил этот язык, знаю лишь отдельные слова.

— Вот как. А… — последовала не менее длинная тирада на английском.

Я покивал головой, делая вид, что всё понял, хотя уловил только общий смысл — вместе с фамилией Ольховского, которая означала, что и эта часть моих приключений господину Добронравову известна. Терять мне было уже нечего, так что я продолжил вечер пословиц и поговорок:

— Ландон из зе капитал оф Грейт Британ. Прошу прощения, Николай Дмитриевич, но если вы хотите у меня что-то узнать, вам лучше говорить по-русски.

— Вот как… — повторил он. — Что ж, как скажете, Семён Семёнович. Больше всего мне интересно, откуда вы взялись в Иркутске. Не просветите вашего покорного слугу?