Разночинец

Глава 16

Николай Васильевич Клеточников, помощник делопроизводителя третьего отделения Его Императорского Величества канцелярии, кашлял долго, мучительно, до рвоты. Он спешно покинул присутствие и побежал в уборную, когда приступ скрутил его прямо на рабочем месте. Молодой еще мужчина, которому едва минуло тридцать пять, страдал от чахотки, которая здесь, в гнилом климате Петербурга, лишь усиливалась, подтачивая его и без того не слишком крепкое здоровье. Он любил мягкие зимы Крыма, где жил когда-то, но неумолимый рок снова и снова забрасывал его в столицу, чтобы он исполнил свое великое предназначение.

Что за предназначение может быть у ничтожного чиновника, скажете вы? Денег нет, карьеры тоже нет, и не предвидится несмотря на все старания. Внешность он имеет самую заурядную. Худ, сутул, носит очки и растрепанную бороденку. Поигрывает в карты и бывает несчастлив в этом своем увлечении. И, вопреки пословице, женщины его тоже не любили. Женщины любят кавалергардов, а не тусклых, словно свеча во мраке, письмоводителей. И даже здоровья у Николая Васильевича почти не осталось, злая болезнь убивала его.

Но, как это иногда и бывает, Николай Васильевич был идеалистом. Хоть и дожил он до годов изрядных, но все еще по-юношески делил всё вокруг на белое и черное, на доброе и злое. И, как свойственно российскому интеллигенту, он легко оправдывал зло, ежели оно служило добру. Точнее, той версии добра, которую он мнил единственно верной. Классическое образование, полученное в гимназии, весьма способствует развитию логики, даже такой извращенной. Главным злом в России Николай Васильевич почитал самодержавие, а потому давно и успешно сотрудничал с «Народной волей», лишь притворяясь смиренным чиновником императорской канцелярии.

О! Он только на вид был невзрачной посредственностью. В душе его горело жаркое пламя и невероятное, почти фанатичное желание славы. Пусть славы посмертной. Конец его пути был уже виден. Так, пусть этот конец станет ярким и, словно факел, озарит дорогу новым борцам за светлое будущее. Как ему удавалось прятать в себе этот огонь, он не мог понять и сам. Он приходил в присутствие раньше всех, а уходил позже всех, выслужив себе за заслуги Станислава в петлицу. Ему непросто было изобразить восторг, когда главный держиморда страны одобрительно похлопал его по плечу в момент награждения. Но он справился с этим испытанием, еще больше погрузившись в опостылевшую работу. Теперь, когда положение его в охранке стало незыблемым, он получил доступ к делам и бумагам совершенно секретным. Он запоминал имена, фамилии и факты, благо память имел необыкновенную, а потом диктовал их товарищам на квартире Натальи Николаевны Оловенниковой, дамы, беззаветно преданной общему делу.

Немало агентов третьего отделения сгинуло трудами Николая Васильевича. И как водится у прогрессивных русских интеллигентов, его это совсем не трогало. Цепных псов режима он однозначно относил к черной половине жизни и не удостаивал их смерть своим сожалением. Ему было плевать и на них, и на их заплаканных жен, которые приходили потом в надежде получить пенсион, месяцами обивая пороги канцелярии. Их слезы — небольшая цена, когда великая цель так близка.

Николай Васильевич выплюнул в рукомойник последний сгусток крови и тщательно убрал за собой. Никто не должен знать о его болезни, так и от службы могли отставить. Он снова стал деловит и собран. Он снова стал человеком, который приводит начальство в восторг своим прилежанием и каллиграфическим почерком. Он вернулся на рабочее место и вновь погрузился в бумаги с головой.

— Николай Васильевич, голубчик, — делопроизводитель Цветков, его начальник, посмотрел на него жалобно. — Я отпросился сегодня у его превосходительства, так вы перепишите вот эту папочку, сделайте милость! Я знаю, что у вас допуска к документам особой секретности нет пока, ну так я уже прошение подал. Это всего лишь вопрос времени! Выручите, голубчик! У меня супруга расхворалась, к доктору отвезти хочу. А мне эту папку завтра готовой отдать нужно. Там дело наиважнейшее. У самого! — Цветков благоговейно ткнул пальцем в потолок. — У самого на контроле! Секретнейшее дело!

— Выручу, Владимир Никанорович, — кивнул Клеточников. — Не извольте беспокоиться. Все в лучшем виде сделаю. А то, что у меня допуска нет, так невелика беда. Мы с вами о том и не скажем никому.

— Вы меня сильно обяжете, сударь, — обрадовался делопроизводитель и выпорхнул в дверь, оставив помощника одного.

— Особой секретности, говоришь! — с удовлетворением протянул Николай Васильевич и дернул завязки папки. Ему пока допуска к таким делам не давали из-за малости чина, хотя вся агентурная база была перед ним как на ладони. Неужели есть что-то еще более серьезное?

Он погрузился в чтение, от усердия даже шевеля губами. И чем дольше он читал, тем больше выражение любопытства сменялось на его лице выражением гнева, негодования и даже ужаса. Он отодвинул от себя папку и глубоко задумался.

— Георгиев, значит… — сказал он, глядя в окно, где в зените стояло скудное петербургское солнышко. — Ну ты и дрянь, Георгиев. Поразительная дрянь… Невероятная… В яхт-клуб тебя пристроить хотят, чтобы вернее клюнули… И откуда ты взялся, такой резвый? И как ты мимо меня все это время проходил? Не иначе, дело твое у самого Цветкова лежало, под замком. Вот те на… Срочно! Срочно Михайлову доложить надо. Иначе большая беда случится!

И он снова закашлялся, но на этот раз в уборную не пошел, измарав кровью не первой свежести носовой платок.

Жесткий топчан и тощий матрас за эти месяцы превратили мои бока в сплошной синяк. Все же тюрьма — это вам не пятизвездочный отель, она еще никому здоровья не добавила. Да и кормежка здесь так себе. Мяса нет, фруктов нет. Еще год-другой, и я превращусь в полную развалину, заработав сначала туберкулез, а потом цингу. Или сначала цингу, а потом туберкулез? Не суть! Главное, что и того и другого не избежать. Люди здесь мрут, как мухи. И хоть содержание у меня по здешним меркам курортное, но подцепить какую-нибудь дрянь проще пареной репы.

Хорошо, хоть бумагу дают, да и армянин этот хитроделанный ходит сюда, как на работу. Не верю я ему. И хочется верить, а в голове словно набат бьет. Уж больно удобно местным каптером притвориться, а потом за чашкой чая к испуганному человеку в душу влезть. Знаем мы, как следствие в зонах работает. Преступлений там раскрывают даже больше, чем на земле. Вот такие вот каптеры, да стукачи лагерные информацию поставляют в оперативную часть. Да и ведет он себя странно. До того приятный и тактичный, что аж сердце замирает. Ну, душка просто. Так масляно улыбается, как будто я его любимый племянник, что приехал в столицу прямиком из родного аула. По глазам вижу, что в легенду мою про потерю памяти он не верит ни на грош. Нигде и никогда еще особисты в такую туфту не верили без серьезных на то оснований. Но у меня и выхода другого нет. Ведь я даже пишу по здешним меркам невероятно безграмотно. Хуже любого второгодника. И простейших вещей не знаю, вроде дат церковных праздников, которые здесь вместо календаря используют. Прокололся уже один раз, ответив невпопад. Я, скорее всего, еще множество проверок провалил, да так и не понял этого сам. Только и остается скорбным головой дурачком притворяться. Дверь скрипнула… Снова он. Если бы у меня были часы, их можно было бы по этому визиту сверять. Этот тип являлся ровно тогда, когда липкая дрянная каша уже находила свое место в моем многострадальном брюхе, и более не порывалась покинуть его. Видимо, у господина Ахвердова, бывшего в девичестве Ахвердяном, имелся немалый опыт общения со здешними сидельцами.

— Семен Семенович! — сын гор расплылся в благодушной улыбке.

Он так был рад меня видеть, что я чуть слезу не пустил. Верю! — кричал мой внутренний Станиславский. — Эти глаза не лгут! — вторил ему Булгаков.

— Лев Сергеевич! — привстал я с койки. — Весьма рад! Чем обязан?

— Ах, ну что вы! — благодушно махнул тот рукой. — Какие еще обязательства? Просто зашел поболтать по-стариковски. Я в разговорах с вами получаю удовольствие необыкновенное. К чему условности, когда беседуют два культурных человека!

— Несомненно, Лев Сергеевич! Несомненно! — рассеянно кивнул я и задумался.

Так чего ему надо, собственно? Чего он меня обхаживает? Самовары, разговоры задушевные… Наверное, я скоро всё узнаю.

— Вы, Семен Семенович, удивительный человек! — заявил вдруг местный ревизор, присев на табурет и выставив вперед сапог мягкой кожи. — Никогда не встречал подобного вам!

— Чем обязан такой приятности? — извлек я из себя идиотскую фразу, которую посчитал в данной ситуации уместной. Судя по лицу Льва Сергеевича, я попал где-то рядом. Здешние речевые обороты отличались от привычных весьма сильно и порой ставили меня в совершеннейший тупик.

— Да вот сами посудите, — развел руками Ахвердов. — Образованный человек, а языков не знаете. Да и вообще много чего не знаете. Можно, конечно, эти странности списать на вашу травму, что на иркутском пожаре получили. Но… — тут он замолчал. — Но ведь всего остального вы не забыли. Научные открытия, что только недавно стали известны публике, известны и вам. То есть, выпадение памяти у вас частичное, хотя ни матери, ни отца, ни места прописки не помните. В столицах вы не проживали, мы это проверили. И в губернских городах тоже. Странно-с…. Быть может, вы сын помещика, живущего отшельником на лоне природы, который имеет средства дать отпрыску лучшее образование на дому. Хотя… ваше правописание… Опять неувязочка. Пишете вы хуже иного извозчика. Хотя это и ненаказуемо.

— А раз ненаказуемо, Лев Сергеевич, — забросил я удочку, — то, что я тут делаю?

— А ведь это не самое странное в вас, — местный ревизор ожидаемо проигнорировал мой вопрос. — Вы, Семен Семенович, не затронуты тленом нигилизма, которым поражено наше общество. Как вам удалось избежать этого, будучи человеком разносторонне развитым? Ведь в определенных кругах этакая фронда считается делом обязательным, а патриотизм — напротив, презренным и низменным. Отрадно, что вы не таковы.

— Я совсем не таков, — совершенно искренне уверил я его. — Я свою Родину люблю и ею горжусь. А всех этих бомбистов искренне почитаю людьми слабоумными и недальновидными. Они даже не понимают, к чему ведут нашу страну. Это они по глупости и недостатку знаний, Лев Сергеевич.

— А к чему они ведут страну? — впился в меня пристальным взглядом старичок в черкеске. Вот и вылезла волчья сущность наружу. Глаза — как два пистолетных ствола.

— К большой крови ведут, Лев Сергеевич, — пояснил я. — К очень большой крови. На что французы, нация культурная, а и то гильотину придумали. Сколько людей казнили на ней! В Вандее бретонской множество народа невинного извели.

— Так им на кровь плевать, — заинтересованно посмотрел на меня Ахвердов. — Они ведь жизнь человеческую ни во что ставят. Но почему же они глупы? Там немало людей образованных и весьма в истории сведущих.

— Потому как Демулены, Мараты, Дантоны и Робеспьеры непременно попадут на ими же придуманную гильотину, — терпеливо пояснил я. — Революция всегда пожирает своих детей, Лев Сергеевич. Вам ли не знать? А потом неизбежно приходит Наполеон, который и вовсе кровушку будет лить реками. После его войн мужиков во Франции сколько осталось? А совсем скоро, словно черт из табакерки, выскочат пруссаки, которых надменные французы называли колбасниками и глупыми Михелями, и громят их почем зря. Я своей стране такой судьбы не желаю! У нас все гораздо хуже пойдет. Мы ведь в России живем. Русский бунт — он бессмысленный и беспощадный. У нас не Наполеон придет. У нас Емельян Пугачев придет, и полстраны в пепел превратит.

— Интересный вы человек, — с сожалением протянул Ахвердов. — Даже жаль, что выпустить вас придется.

— Почему это жаль? — несказанно удивился я. — Очень даже не жаль. Мне тут, знаете ли, надоело до чертиков. И еда у вас дрянь дрянью.

— Так у нас тут, батенька, тюрьма, а не ресторан «Эрмитаж». Я бы с вами еще побеседовал, была бы моя воля, — старик подпер щеку кулаком и внимательно посмотрел на меня. — Удивительное в вас присутствует здравомыслие, а ведь человек вы довольно молодой, хоть и память потерявший. Чем на воле заняться думаете?

— Не знаю пока, — совершенно искренне ответил я. — Для меня тут все новое. Я же как заново родился. Осмотреться надо.

— Ну, что же, сударь, — одобрительно покачал головой Лев Сергеевич. — Осмотритесь. Денег у вас не то, чтобы много. Я вам сто рублей дам на первое время.

— Ну, что вы! — засмущался я. — Не стоит! Я не хочу вводить вас в расходы.

— Так вы же мне их потом вернете? — задорно подмигнул старик. — Не может быть, чтобы не вернули. Заодно и свидимся еще раз.

— Ну, если только с отдачей, — ответил я. Деньги были весьма кстати. Да и дает он мне их, хитрая сволочь, чтобы иметь возможность последующего контакта. Не доверяет до конца и правильно делает.

— А я ведь даже не представляю, где бы вы, сударь, познания свои могли применить, — сказал вдруг ревизор. — На службу вас не возьмут, потому как… э-э-э… по понятным причинам. К купеческим делам у вас сноровки нет. Ремеслу вы не обучены. Не те у вас руки. В черную работу только если? Бурлаком или грузчиком? Или на завод подмастерьем? Но вы же ведь не пойдете. М-да, сударь… Задали вы старику загадку. Если вдруг надумаете, вот вам записочка в Яхт-клуб. Должность там небольшая, но первое время крыша над головой будет, еда и копеечка какая-никакая.

— А когда я уйти отсюда могу? — спросил я с замиранием сердца, пряча записку в карман.

— Да хоть сейчас, — развел руками Лев Сергеевич. — Или, если хотите, можете тут переночевать.

— Нет-нет! — спешно вскочил я с койки. — Сейчас! Немедленно!

— Ну, сейчас так сейчас, — по-отечески улыбнулся ревизор. Так по-доброму улыбнулся, собака, что я чуть было не прослезился от умиления.

— Приказ уже третьего дня подписан и через канцелярию проведен. Вы теперь перед законом чисты. Вещи свои получите и бумаги, да и идите с богом. Вот вам сотня, спрячьте подальше. Тут, в столице, не то что в Иркутске. Полный карман вмиг подрежут. Народец по окраинам скверный!

Я вышел за ворота Петропавловской крепости уже через час. Мне сегодня везло, и на небе не было ни облачка. Нечастое дело в дождливом, болотистом Питере. Я перебрался на Петроградскую сторону, оттуда на Васильевский остров, а оттуда — на материк. Не люблю я эти острова, пропади они пропадом. Не в моем положении. Если что, и не сбежишь, загонят, как зайца.

Петербург, в котором я в прошлой жизни бывал не раз и не два, оказался смехотворно мал. Многих знаковых зданий в центре и вовсе не нашлось на своем месте. Там, где в бытность мою в этом городе восхищал архитектурой Зингер, сейчас стояло какое-то безликое здание, совершенно не цеплявшее взгляда. Те кварталы, которые я привык считать историческим центром, оказались застроены какими-то халупами, и по здешним меркам являлись самыми что ни на есть окраинами. А за ними и вовсе начиналась частная застройка и огороды. Ух ты! Я и не заметил, как весь город наискосок прошел. Как выяснилось, за Обводным каналом Питер уже почти что заканчивался. Здесь стояли какие-то склады и фабрики, а за ними раскинулись луга и пустыри, заросшие бурьяном. М-да… Надо двигать назад. Что-то разогнался я. Поесть бы!

Я осмотрел себя критическим взглядом, вздохнул и поплелся в трактир для извозчиков, что попался мне на пути. Идти в местную ресторацию мне не с руки, не пройду фейсконтроль. Да и денег жалко. Поем тут, тем более что до заветной вывески осталось метров сто, не больше. После тюремной баланды я не стану капризничать. Закажу жареного поросенка! И гурьевскую кашу! И расстегай! И икру черную! Она тут должна быть дешева. И ботвинью! Я ведь в жизни не ел ботвинью и даже не знаю, что это такое. Я прыснул от смеха, представив себя делающим такой заказ в трактире для извозчиков и приказчиков с ближайшего рынка. В дурдом ведь отвезут, или просто в шею погонят.

Я открыл дверь и вошел в полутемное помещение, уставленное дощатыми столами и лавками. Публика тут сидела самая непритязательная, и каждый был занят своим делом. Кто-то степенно и шумно хлебал щи, кто-то не менее чинно пил чай. И что не могло не радовать, все было на меня наплевать. По крайней мере, те несколько взглядов, что мазнули по мне, показались совершенно равнодушными и пустыми. Я сел за свободный стол, куда через пару минут подскочил половой, молодой парнишка в мятой рубахе и с усталым лицом.

— Щи с убоиной — семнадцать копеек, — пробарабанил он с отсутствующим видом. — Щи пустые — одиннадцать. Каша — семь. Чай — пять копеек пара.

— А ботвинья есть? — решил пошутить я.

— Не держим-с, — отрезал половой и вопросительно посмотрел на меня.

— Неси с убоиной, — вздохнул я. — И кашу. И чай. А еще что есть?

— Баранки есть к чаю. Кисель гороховый, кисель овсяный…

— Не надо, — содрогнулся я. Ведь даже на слух гадость какая-то. — Хотя, баранок принеси тоже.

— Слушаю-с.

И паренька словно ветром сдуло. Он побежал на кухню, откуда несло жаром горячей печи. Я этот жар даже здесь чувствовал. На удивление половой обернулся мигом и ловко выставил передо мной тарелку щей с приличным куском мяса, кашу, положил прямо на стол краюху хлеба и поставил горячий чайник, чашку и корзинку с баранками.

— Чего-нибудь еще желаете-с? — вопросительно посмотрел на меня паренек.

— Ум-гум, — я отпустил его величественным взмахом руки. Наполеон, принимающий капитуляцию очередного германского княжества, удавился бы от зависти.

На удивление, щи оказались весьма неплохи. Или это я соскучился по нормальной пище? Я так и не смог решить эту загадку, потому что секунд через пятнадцать-двадцать уже скреб по дну пустой тарелки. Вот тут-то на меня и посмотрели заинтересованно. Опять я прокололся. Здесь так никто не ел, ведь еда — это ценность. Тут не едят на лету, тут кушают, обстоятельно и с достоинством. Даже крестьянин в лаптях не позволит себе спешки в таком серьезном деле. Ну, что же. Теперь и я не позволю. Каша, впрочем, оказалась так себе: пшенка на воде. Но и ее я умял довольно быстро, изо всех сил стараясь соблюсти местные приличия. Самому себе-то можно признаться, что я здесь чужой? Люди эти для меня — как инопланетяне. Я живу тут уже больше года, а привыкнуть всё не могу, хоть убей.

Куда меня ведет судьбинушка? В яхт-клуб? Да пусть будет яхт-клуб. Не все ли мне сейчас равно? Я, вновь наплевав на скрепы и корни, выдул чай в три глотка, куснул баранку, а остальное рассовал по карманам. Я бросил на стол горсть мелочи и покинул местный общепит.

Мне снова пришлось идти в центр. Улица Большая Морская, Золотая миля столицы, где такие, как я, только сторожами и могут служить. Или извозчиками. Как вот этот, который с задумчивым видом смотрит на заднее колесо своей колымаги.

— Помоги, земеля, — кучер повернулся ко мне, вытирая вспотевший лоб. — Подсобить надо! Я сам никак!

— Чего тут у тебя? — подошел я поближе.

— Садись! — процедил кто-то сзади, ткнув в почку стволом пистолета.

Как я понял, что это пистолет? Да никак. Просто решил не проверять и покорно полез в экипаж, который увез меня прочь от заветного дома, где ждал кров и стол. Прямо в живот мне смотрел ствол револьвера, который держал мужчина лет тридцати с небольшим, широкоплечий, с усами и короткой бородкой. Взгляд его был до того недобрый, что меня до костей продрало. Ему же убить, что высморкаться.

— Руки держи на виду, Георгиев, — заявил он, криво усмехнувшись. — А теперь рассказывай. С самого начала. Иначе в этом яхт-клубе станет на одного сторожа меньше.

Вот ведь сука ты, Лев Сергеевич, — тоскливо подумал я. — Во что же ты меня втравил?