Разночинец

Глава 7

— Семен, Семен, просыпайся!

Уже под самое утро меня растолкал Ефим. На улице шел мелкий, совсем не летний дождик, завывал ветер. Сибирь-матушка во всей красе — июль, а погода вдруг, как в октябре. Хорошо, что есть шинель. Некстати вспомнился знаменитый стих. «…четыре года — мать без сына. Бери шинель — пошли домой». Где мой дом? И как там моя мама, которую я оставил в далеком будущем? Я попытался заставить себя не думать о семье, о родственниках, резко сел:

— Что тебе?

Ефим испуганно отпрянул, принюхался. Потом хмыкнул:

— Пили вчерась?

В голове у меня стучал молот под названием «похмелье». Под конец разговора Выкрест вытащил бутылку самогона, заткнутую тряпкой. Чаек был отставлен прочь, появились железные рюмки. Борис решил «разговорить» меня с помощью сивухи. Но я был уже ученый Северским и Наумовым — изобразил, что быстро опьянел, на третьей рюмке закрыл глаза, начал похрапывать. Разочарованный Трынпуль остался ни с чем, позвал возчиков отвести меня в сарай спать.

— Когти надо рвать!

Тут я окончательно проснулся.

— Это почему же?

— Подслушал я разговорчик один. Под телегой лежал, заснуть все никак не мог — семью поминал…

Прямо, как я сейчас. Выходит мы с Ефимом оба «погорельцы». Просто по-разному.

— И вот подходит Боря к Ираклию, а там Степан, значица, подваливает. И начинают шептаться насчет тебя.

Севастьянов сел рядом на мешок с соломой, наклонился к моему уху:

— В Качуге ждут телеграмму от Оченковского. Что с тобой делать… А ежели там приказ тебя убить сразу, не дожидаясь? И меня заодно.

Я выругался про себя. Потом еще матом. Помогло. «Дружи с нами фершал, будешь всегда сыт, пьян и с деньгами», «сделаем из тебя человека»… Ага, сделаем из тебя труп. И кому только поверил!

— Так уж такое в телеграммах и пишут! — все-таки усомнился я.

— Особливым кодом сообщают, — отмахнулся Ефим, продолжил. — Обычное дело. А ешо у этого Степана какой-то ценный груз с собой. В рогожке завернут. Давно заметил, как сторожатся. Давай подломим его и тикать?

— Куда тикать то⁇

— Обратно нам путь закрыт, в Иркутске Оченковский, — Севастьянов тяжело вздохнул. — До Лены мы не дойдем, вот крест тебе целую — ентот ирод сживет нас со свету до прихода. Значица, надо идти к Байкалу. Там сядем на параходу, что вверх идет до Посольска или еше куды…

— Я обещал дойти до Усть-Кута. И передать под роспись аптечку и опечатанную коробку с лекарствами для окружного врача Смирнова.

— Ну ду-урак, — протянул Ефим. — Ладно, жизнь твоя.

Севастьянов вышел из сарая, а я задумался. Похоже бежать с этапа все-таки придется. Играть в «рулетку» с Выкрестом — сдаст он меня или сначала попробует получить денег с Оченковского, а потом все-равно сдаст — смысла нет. Плюс Ефима тоже могут убить, а я с погорельцем уже успел подружиться. Но и просто «вставать на лыжи», как говорят, уголовники, без плана, денег и документов… так себе затея. Допустим плакатный паспорт за взятку оформят и в Забайкальской губернии — временные документы у нас на руках. Не совсем бродяги. Но деньги!

Я в плане бабок всегда был невезучий. Вот просто рок какой-то. И скорее всего семейный. Отец, ученый-гидролог, не зарабатывал особых денег — в науке платят так себе. Мама пахала как проклятая в школе, брала дополнительные часы, но это же 90-е, безумная инфляция, финансы утекали как вода сквозь пальцы. Потом наступили «жирные годы», нефть стрельнула вверх, в школе начали платить побольше — не Москва, конечно, но все-таки и не лапу сосешь с гречки на пшенку и обратно. Плюс я вышел из подросткового возраста, в институте подрабатывал репетитором, брал не только историю, но русский язык с литературой, благо сам по этим предметам был отличники. Деньги в семье появились. Но продолжили утекать еще быстрее. Ведь расходы всегда обгоняют доходы — в этом смысл бесчеловечности капиталистической системы. Хочешь жить хорошо? Хочешь машину, квартиру, отпуск на Бали? Готовь баблос. А если его нет — возьми кредит. Благо даже вставать с дивана не надо — все можно оформить через интернет и на карту. Ну и дальше кредитная кабала, проценты сжирают оставшиеся доходы… Вспомню — вздрогну. Пришлось даже с коллекторами пообщаться. Уж больно неаккуратно обращался с кредитами. Были и просрочки и даже суды.

В итоге выполз из кабалы, но с деньгами продолжилось какое-то семейное проклятие. Заболела мать, опять замаячили крупные расходы. Рак он такой — государство, конечно, тебя лечит, но по минимуму. Хочешь получше лекарства, быстрое обезболивание, внимание нянечек раскошелься. Справились и в этот раз — болезнь не была запущенной, опухоль быстро вырезали, химия прошла удачно. Но денег опять не стало и появились новые кредиты.

За окном зазвенели цепи, этап проснулся. Дежурные пошли к колодцу за водой. Потянуло дымком костров. Что же… пора и мне вставать. И главное на что-то решаться. Недрогнувшей рукой я вскрыл печати на коробке Смирнова.

Мелкий противный дождик закончился, выглянуло солнышко. Я завершив утренний туалет, отправился на осмотр. С собой взял коробку. В ходе которого внимательно пригляделся к «отпетым». Тем самым каторжанам, которые шли в конце колонны, в кандалах и под особым присмотром унтера и пяти солдат. Заправлял там грузин Микеладзе. Политический. Судя по разговорам охраны, взяли его по делу Народной воли, долго судили-рядили, пока наконец, не получил он свои восемь лет каторги.

Высокий, горбоносый грузин был просто ходячей бедой нашего этапа. Он качал права на ломанном русском везде, где только можно. Возмущался едой, стыдил «Иванов» за пляски в селах — называя попрошайками. Ну и разумеется, получил от всех. Его била охрана, лупили блатные. При этом Микеладзе умудрился собрать вокруг себя таких же политических, которые чем дальше, тем больше за него вступались.

— Бог в помощь, — я пожал руку усатому унтеру, который латал попросивший кашу ботинок, заглянул в сарай «отпетых». — Есть больные? Помощь кому нужна?

А сам незаметно подмигнул Микеладзе в сторону уголка.

— Меня посмотри, — грузин быстро сообразил, встал, заправив кандалы за край пояса.

Пока я изучал синяки и ссадины народовольца, обрабатывал мазью, тот шептал мне на ухо предостережения:

— Только тихо гавори, батоно доктор! С нами падсадной идет, от жандармов.

— Гамарджоба, — тоже на шепот перешел я. — Меня в Иркутске псы держали пять дней в подвале на Ланинской.

— Ты палитический? — Микеладзе скептически на меня посмотрел.

— Нет. Долг за мной был. Вспомнили, предложили расплатиться, — я открыл ящик Смирнова, показал грузину бумажный конвертик с порошком, назначение которого я не знал. — Дали среди лекарств вот это. Приказали, — тут пришлось тяжело вздыхать, закатывать глаза. — Сыпануть тебе в кашу на пятый день.

Микеладзе выругался по грузински. Это было ясно по кавказской экспрессии и всей его мимике на лице.

— Зачем⁇

— Наверное, досадил ты сильному кому-то батоно, — пожал плечами я. — На царя злоумышлял?

Грузин промолчал, повернулся ко мне спиной, начал показывать отбитые почки с огромными синяками.

— Кровью мочусь, генацвале. Есть какое средство?

А лечить-то их, судя по всему и нечем.

— Выпрашивай в деревнях лед, — я убрал мази в коробку, захлопнул ее. — Прикладывай к спине, если совсем невмочь.

— Отравишь? — наконец, решился задать прямой вопрос Микеладзе, закутываясь обратно в арестантский халат.

Я сделал вид, что колеблюсь.

— Бежать тебе надо, — мой шепот был еле слышен даже мне самому. — Не я, так кто другой кончит тебя. Дадут унтеру рубь — тебя и забьют на этапе.

Грузин молча позвенел цепями, ухмыляясь. Улыбка была больше похожа на оскал.

— Строиться! — на улице раздался зычный крик капитана Наумова.

— С кандалами решу задачку — только и ты не подведи.

Этап брел по тракту, я все замедлялся и замедлялся, пока не оказался рядом с подводой Ефима. Взобрался на нее, уселся рядом. Дождик благотворно сказался на дорожной пыли — ее не было.

— Ты унтера «особых» знаешь? — поинтересовался я тихо у Севастьянова.

— Емельяна? Познакомились…

Ефим повернулся ко мне, потянул за поводья, притормаживая подводу.

— Надумал что ли?

— Ага. Но нужен план.

— НужОн, — покивал Ефим. — Я вона, кистень сделал.

Севастьянов тайком показал мне гирьку на веревке с петлей для запястья.

— Кистень это хорошо, это для Выкрестовых… Только вот бежать нам надо, сначала подняв шум. Чтобы не до нас было армейским, уразумел?

Коротко пересказал Ефиму про политических. Дескать, подбил их главаря на бегство с этапа. Если он сдернет, то капитан с казаками, первым делом их ловить бросятся — начальство за побег по головке не погладит. А тут и мы можем тихонько свалить. Нас ловить начнут в последнюю очередь.

— Ключи к кандалам, — мигом выделил главное Севастьянова.

— Именно! — я достал из ящика Степанова бутыль спирта, которую разбавил обычной водой до приемлемых значений. И кусок воска, что выпросил на полуэтапе у местного ключника.

— Сможешь вечером подпоить унтера и снять метку с ключей? Они у него на поясе висят.

— А где отливать отмычки будем?

И правду Ефим сам из каторжан — вопрос, что называется не в бровь, а в глаз. Профессиональный.

— Наумов говорил, что впереди большое село Покровское. Там и кузнец есть, и даже ярмарка воскресная.

— Дознаются!

— Когда дознаются, будем уже далеко.

Мы почти обсудили с Ефимом детали всей плана, как меня позвали вскрывать огромную водяную мозоль у каторжника. Из «мирных». И что делать? Ладно, как-нибудь справлюсь. Скальпель есть, чем промыть тоже. Глаза боятся, а руки делают.

Неловко орудуя скальпелем и уворачиваясь от брызг вовсе не воды, а натурального гноя, я крутил и крутил ситуацию так и сяк. Быть пешкой, которую могут походя зарезать какие-то немытые варнаки совсем не хотелось. А значит, надо встраиваться в общество. Первый шаг — спрятаться. Второй — заработать денег и стать независимым. И как это можно сделать?

Я начал вспоминать, чем вообще характерен 1879-й год. А знаменит он своими покушениями на Александра II — перебирать их в уме стало моим «спасательным якорем». Историк я или где?

В апреле народоволец Соловьев несколько раз стрелял в царя возле Зимнего дворца. Не попал, был схвачен, после чего осужден и повешен. В декабре, через семь месяцев, Софья Петровская во главе боевой группы заложит мину под полотно Московско-Курской железной дороги. Прямо на пути следования поезда Александра II. Но что-то там не срастется — подорвется другой поезд, где поедет свита и слуги. И почти сразу следующий теракт. Знаменитого Халтурина. Собственно после которого и пойдет в массы термин «халтура».

Через знакомых Софья Перовская узнала, что в Зимнем проводится ремонт подвалов, в число которых входил и винный погреб, который располагался прямо под царской столовой и был очень удобным местом для бомбы. Реализацию плана поручили новому народовольцу, крестьянину Степану Халтурину. Устроившись во дворец, «столяр» днём облицовывал стены винного погреба, а ночью ходил к своим «коллегам», которые передавали ему мешки с динамитом. Взрывчатка маскировалась среди строительных материалов.

Только вот со временем взрыва опять произошла накладка — ужин задержался, взрыв застал Александра II неподалеку от комнаты охраны, которая располагалась близ столовой. Царь не пострадал. Зато погибло десяток солдат. Раненых тоже было много.

И только во время шестой попытки самодержца удалось убить. Сделал это Игнатий Гриневицкий кинув под ноги царю бомбу на набережной Екатерининского канала. Там потом построят потрясающей красоты храм — Спас на Крови.

Все покушения на Александра II я помнил досконально — в школе как раз вел восьмой класс, где проходят тему. Мы даже дискуссии с учениками устраивали — великий реформатор или безвольный монарх? И там досконально разбирали все повороты политики «Освободителя». Самое сложное в этих дискуссиях было отвечать на вопросы учеников про любовные интрижки царя. Последняя из которых — с княжной Долгоруковой — прилично так подорвало авторитет династии в обществе.

Декабрьское минирование железной дороги вполне можно предотвратить — террор, как метод выглядит со всех сторон мерзко. Даже если это попытка свергнуть тирана, коим Александр II, разумеется, не являлся. Но четвертое покушение прошло без жертв — лишь несколько вагонов свитского поезда сошло с рельс. Перспективней выглядел пятое покушение Халтурина. Вот там кровушки то налилось вдосталь. И опасности для власти было значительно больше — царь шел в столовую в сопровождении семьи. Испуганная же власть может щедро наградить своего спасителя. Картузник Комиссаров, который спас царя при первом покушении и получил личное дворянство — не даст соврать.

Тут явно было о чем подумать.

— О чем задумался, господин фельдшер? — довольный каторжанин заматывал ступню чистой тряпкой. Вскрытие мозоли прошло удачно, чернявый, пожилой арестант по кличке Цыган даже сунул мне в руку медную копейку. Спасибо, конечно, но чувствовал я себя странно. Радость Цыгана тоже можно понять — теперь поедет до Покровского на телеге, поглядывая свысока на бредущих в пыли соратников по несчастью.

— О всемилостивейшем даровании крепостным людям прав, — брякнул я, засовывая копейку в карман. Мой первый «капитал», надо будет потом повесить в рамочку.

— Высокие думки. — покивал Цыган. — Помню я тот денек. Жили мы не тужили, ходили на барщину, землю пахали. Барин был у нас хороший, но со странностью. Всё время проводил в своём кабинете, даже в церковь не ходил.

— Семейный?

— Нет, бобыль. Только и знал, что считать деньги да пить вино. Но справедливый был — ентого не отнять.

Цыган залез в небритую половину головы, щелкнул вошью. Сколько я не боролся с разными насекомыми на каторжанах — все без толку. Устроить прожарку одежды было негде, керосина для выведения вшей и гнид мне тоже не выдали. Даже посмеялись. Наумов высказался в том духе, что вша вообще животная полезная. Арестанты их собирают, показывают сердобольным. И добывают тем лишнюю деньгу.

— … никогда не забирал последний хлеб, — продолжал рассказывать Цыган, почесываясь. — А тут вдруг нам говорят, идите к церкве, чичас с города глашатай будет. Кажись в конце февраля, ага… в день памяти преподобного Вукола! Точно. Приехал чиновник, весь важный такой, в шубе горностаевой нараспашку. Вышел на крыльцо, кричит:

— Радуйтесь, православные! Государь решил даровать вам волю. Ну и дальше манифесту зачитал.

Мы помолчали, каждый думая о своем. Цыган щурился на солнце, сворачивая самокрутку. Я же вспомнил популярный в моем времени анекдот. Идёт заседание государственной думы. Спикер, стоя на трибуне, говорит: «Господа, мы наворовали денег, купили себе всё необходимое, открыли счета за границей, пристроили своих детей. Не пора ли подумать о людях?». На что ему из зала отвечают: «Да, давно пора! Душ по триста не помешало бы!».

— Что улыбаешься, господин фельдшер? — каторжанин задымил вонючим самосадом. — Радуешься за нас, крестьян?

— Разве воля это плохо? — вопросом на вопрос ответил я.

— Без землицы то? Плохо, — Цыган сплюнул на землю. — Как барин узнал о досаде с манифестом — как с ума сошел. Нанял охранников с берданками, запретил покосы, да в лес евойный за дровами ходить. Сам не ам и другим не дам. Ей-богу, как умалишенный стал, все ходил сычем, в хаты заглядывал, покражу зерна выискивал. Никакой жизни при нем не стало — голод, да плетка исправника. Тут то я первый раз за ножик с кистенем и взялся. Шестеро голодных по лавкам. Семью то надо кормить? Что думаешь, господин фельдшер?

Каторжанин улыбнулся щербатым ртом, подмигнул.

— Вышел на большую дорогу стало быть. Как чичас помню своего первого. Приказчик из лавки. Ехал с выручкой, пьяный, песни пел.

Я уже пожалел, что завел разговор о воле. Вон она какая русская воля. Вовсе не там, «где ветру раздолье».

— Пырнул его ножиком в сердце, выручку всю забрал, коня цыганам свел. Да и сам с ними остался — все деньги неделей промотал.

— Что же… Ничего семье не занес?

— Какое там, — махнул рукой каторжанин. — Проиграл все в карты, да пропил. Вот она, наша воля.

Вдалеке показались купола церквушки.

— Покровское, — Цыган затушил самокрутку в ладони. — Добрались стало быть.